етил отказом, заявив, что не собирается принимать власть из рук бунтовщиков. Судя по всему, король Пруссии прекрасно понимал, что вступать в союз с Национальным собранием слишком рискованно; в Петербурге и Вене вряд ли обрадуются подобному шагу.
Инициатива франкфуртского Национального собрания 21 апреля стала предметом обсуждения в Прусском ландтаге. Взяв слово, Бисмарк четко и недвусмысленно обозначил свою позицию, совпадавшую со взглядами большинства консерваторов. Пруссия, заявил он, не имеет права растворяться в Германии, она должна в первую очередь сохранить себя. Прусская и общегерманская конституции в их нынешнем виде сосуществовать не могут; пожертвовать первой ради второй значило бы пойти наперекор интересам монарха и всей страны. «Германского единства хочет каждый, кто говорит по-немецки, — завершил он свою речь, — но я не желаю его при такой конституции». Пруссия должна «быть в состоянии диктовать Германии законы, а не получать их от других». Завершение речи звучало весьма эффектно: «Франкфуртская корона может быть весьма блестящей на вид, однако золото, которое придаст ей истинный блеск, она может приобрести только за счет того, что в нее будет вплавлена корона прусская. Однако я не верю, что переплавка в форму этой конституции будет удачной»[138].
Именно такой была на тот момент позиция Бисмарка в германском вопросе: объединение страны, если уж ему суждено состояться, должно происходить под верховенством Пруссии, в соответствии с прусскими интересами и по инициативе прусской монархии. Летом 1849 года в одном из писем супруге он заявил: «Этот вопрос будет решен не в парламентах, а дипломатией и оружием. Все, что мы обсуждаем и решаем по этому поводу, имеет не больше значения, чем ночные мечтания сентиментального юноши, который строит воздушные замки и думает о том, что некое нежданное событие сделает его великим человеком»[139]. Будучи реалистом, Бисмарк прекрасно понимал: объединить Германию вопреки воле немецких элит и соседних держав невозможно, если не прибегать к таким революционным средствам, которые не оставят камня на камне от существующего социального порядка. А платить такую цену за германское единство он был совершенно не согласен.
Вопрос о прусской и/или немецкой идентичности Бисмарка и сегодня остается спорным. Долгое время «железного канцлера» исходя из политической необходимости рисовали пламенным немецким патриотом, сторонником национального единства. К созданию подобного образа на более поздних стадиях своей карьеры приложил руку и он сам, заявляя, что в его груди «бьется немецкое сердце»[140]. Однако к заявлениям Бисмарка нужно относиться с осторожностью: слишком часто они диктовались целями и задачами текущего момента.
Бисмарк, несомненно, считал себя немцем — как минимум в языковом и культурном плане. Сама идея «немецкой нации» воспринималась им как совершенно естественная. Но по крайней мере в середине XIX века он являлся немецким националистом в гораздо меньшей степени, чем прусским патриотом. Интересы прусского государства были для него первичны, национальное единство находилось в лучшем случае на втором плане. Германия виделась ему, по сути, увеличенной в своих размерах Пруссией; достичь же этой цели следовало либо на основе соглашений с другими германскими монархами, либо — при благоприятных к тому обстоятельствах — силой оружия. Вопрос о том, в какой мере Бисмарк вообще на данном этапе своей карьеры считал объединение Германии первоочередной задачей, остается спорным. По его собственным более поздним рассказам, еще в студенческие годы он поспорил с однокашником на 25 бутылок шампанского, что через двадцать лет Германия станет единой; однако современные биографы сомневаются в правдивости этой истории[141].
В сентябре 1849 года, выступая в парламенте, Бисмарк заявил: «То, благодаря чему мы удержались, — как раз специфическое пруссачество. Этот остаток многократно поносившегося закоренелого пруссачества пережил революцию: прусская армия, прусская казна, плоды многолетнего разумного управления и та живая связь, которая существует в Пруссии между королем и народом. Это приверженность прусского населения к своей династии, это старые прусские добродетели — честь, верность, послушание и храбрость — которые пронизывают армию от ее костяка, офицерского корпуса, до самого юного рекрута. […] Мы — пруссаки и хотим остаться пруссаками»[142]. И, взяв слово еще раз: «Уважаемый оратор назвал меня заблудшим сыном Германии. Я думаю, это замечание носит глубоко личный характер. Господа! Моя Отчизна — Пруссия, я не покинул ее и не собираюсь покидать»[143]. В сложившихся условиях, утверждал Бисмарк, необходимо в первую очередь заботиться об укреплении позиций Берлина на европейской арене, а это значит — избегать любых авантюр.
И все же такая авантюра была предпринята. Мысль о создании единого государства под главенством Пруссии была вовсе не чужда Фридриху Вильгельму IV. В этом его поддерживал один из ближайших советников, Йозеф Мария фон Радовиц[144]. Выходец из венгерской католической семьи, чужак в прусских придворных кругах, он являлся по сути талантливым мечтателем, имевшим большое влияние на столь же увлекающегося и романтичного монарха. Блистательный оратор, он обладал сильным даром убеждать собеседников. Тем не менее король был его единственной опорой, отношение к Радовицу со стороны других представителей политической элиты оставалось более чем скептическим. Его обвиняли в бездарности, нежелании и неумении видеть реальность и злоупотреблении доверием короля. Бисмарк в письме брату называл Радовица «злым гением Пруссии»: «Он приносит несчастье всему, до чего дотрагивается»[145]. Тот, впрочем, не оставался в долгу, назвав однажды самого Бисмарка «невоспитанным мальчишкой»[146].
В любом случае момент для выступления е инициативой реформы Германского союза был выбран на первый взгляд довольно удачно. Революция уже пошла на спад, но внушенный ею ужас заставлял правителей малых и средних германских государств стремиться к сближению с сильной прусской монархией, которая гарантировала бы им короны. Австрия, со стороны которой следовало ожидать основное сопротивление реформе, была занята собственными проблемами — в Венгрии полыхало восстание, грозившее разрушить монархию Габсбургов.
Проект Радовица предусматривал создание конфедерации германских государств во главе с королем Пруссии, с единым парламентом, выборы в который проходили бы на основе трехклассового избирательного права по прусскому образцу. Эта конфедерация не должна была включать в себя Австрию, однако предполагался союз с монархией Габсбургов для совместной борьбы против революции. В мае 1849 года королевства Пруссия, Саксония и Ганновер договорились совместно продвигать прусский проект — образовался так называемый Союз трех королей. Малые германские государства присоединились к нему довольно быстро, однако крупные игроки вроде королевств Бавария и Вюртемберг, традиционно опасавшиеся прусского доминирования, решительно воспротивились формированию конфедерации под эгидой Берлина.
Бисмарк оказался в сложной ситуации. С одной стороны, он был убежденным противником проекта, в котором видел опасное заигрывание с революционерами. Он считал, что король Пруссии должен не любезничать с либералами, а бросить на чашу весов военную мощь своей державы и навязать остальным свои правила игры. С другой стороны, молодой политик не мог открыто выступить против монарха и его правительства, интересы которых последовательно защищал на протяжении всей своей парламентской деятельности. В итоге ему пришлось лавировать. Его статьи в «Крестовой газете», критикующие проект конфедерации, публиковались анонимно и вызывали недовольство короля. Как говорил впоследствии Герлах, также критически относившийся к Радовицу, если бы Фридрих Вильгельм IV узнал, кто был автором текстов, на дальнейшей карьере молодого консерватора можно было бы ставить крест. 6 сентября Бисмарк выступил в ландтаге с речью, в которой пытался проскользнуть между двух огней, одновременно критикуя действия правительства и в то же время не давая повод заподозрить себя в нелояльности к монарху. Он говорил о том, что прусский парламент должен играть большую, если не решающую роль в определении внутреннего устройства будущей конфедерации — так, чтобы на общегерманском уровне не оказались бы приняты решения, не соответствующие интересам Пруссии. Любую политику в германском вопросе необходимо проводить, исходя из существующего соотношения сил, чтобы не превратиться в заложника чужих интересов. В своем выступлении Бисмарк обратился к образу Фридриха Великого, который, по его мнению, выбрал бы один из двух вариантов поведения — либо в союзе с Австрией восстановил бы прежний порядок, либо подчинил бы себе Германию, если необходимо, с применением силы. Какой из этих вариантов кажется лично ему более предпочтительным, оратор не уточнил, однако было очевидно, что проект конфедерации он не считал оптимальным[147].
Эта речь сыграла серьезную роль в политической карьере Бисмарка. Если раньше он занимался в основном чисто прусскими сюжетами, то теперь позиционировал себя в качестве эксперта по германскому вопросу. Фактически речь 6 сентября стала для молодого политика первым реальным шагом на пути к дипломатической карьере.
Пока прусский проект буксовал, международная ситуация стремительно менялась. Австрия при помощи России потушила венгерский пожар и — опять-таки с российской поддержкой — готовилась восстановить свои позиции в Германии. Фридрих Вильгельм IV и Радовиц, однако, упорно не желали принимать во внимание изменившиеся реалии. Компромиссные предложения Вены были отвергнуты. В январе 1850 года были проведены выборы в парламент конфедерации, который собрался 20 марта в Эрфурте, чтобы принять конституцию. Работа палаты продлилась чуть больше месяца и окончилась вп