своего министра. Только увидев, что ганноверец Ботмер закурил, этот ревностный сторонник Австрии — в тамошней армии служили его сыновья, — похоже, договорился с Рехбергом и задымил. Оставались только вюртембержец и дармштадтец, которые в принципе не курили. Однако честь и вес их государств настоятельно требовали, и на следующий раз вюртембержец вытащил сигару […] и скурил ее как минимум наполовину, принеся огненную жертву своему отечеству»[189].
К слову сказать, история с курением во Франкфурте стала поводом для дуэли в Берлине — на одном из заседаний нижней палаты Прусского ландтага депутат-либерал Георг фон Финке[190] высказался в том смысле, что курение есть единственное известное ему качество Бисмарка как дипломата. Последний не остался в долгу, заявив, что подобные высказывания выходят за рамки приемлемого. Состоявшаяся 25 марта 1852 года дуэль, впрочем, завершилась вничью — оба противника, по всей видимости сознательно, промахнулись. Любопытно то, что десять лет спустя Финке, один из наиболее авторитетных лидеров левых либералов, стал главным оппонентом Бисмарка, занявшего пост главы правительства. Другая история, широко распространенная в свое время в Берлине, повествовала о том, как Тун однажды в присутствии Бисмарка снял сюртук — ранее это было привилегией председательствующего, однако прусский посланник со словами «Вы правы, здесь очень жарко» последовал его примеру[191].
В чем заключался смысл подобных жестов, которые один из отечественных биографов Бисмарка в своей работе назвал «чудачествами»[192]? Безусловно, в них имелась эмоциональная составляющая — подчеркивание австрийским представителем своего привилегированного статуса действительно задевало Бисмарка за живое. Однако здесь нужно вспомнить о том, что в XIX веке престиж державы был еще тесно связан с дипломатическим церемониалом, символическими жестами, определявшими и демонстрировавшими ее уровень среди других. Каждая из выходок Бисмарка, несмотря на всю внешнюю смехотворность поводов, имела реальный политический смысл, И это прекрасно понимали в Вене, где отношение к новому прусскому дипломату вскоре стало весьма настороженным.
Основная борьба разворачивалась, конечно же, по значительно более серьезным вопросам, чем курение сигар. Как писал Бисмарк главе прусского правительства барону Отто Теодору фон Мантейфелю в декабре 1851 года, главная задача Австрии заключается в «реализации далеко идущих планов», нацеленных на то, чтобы стать «повелительницей Германии»[193]. Вена стремилась усилить политическую интеграцию в рамках Германского союза, опираясь на популярный лозунг национального сплочения. Поскольку в этом ее поддерживали большинство членов Германского союза, Бисмарку оставалось проводить противоположную политику: ослаблять союзные органы власти, чтобы обеспечить как можно большую свободу действий Пруссии. Складывалась на первый взгляд парадоксальная ситуация, когда будущий творец германского единства изо всех сил противился любым шагам в этом направлении. Однако противоречие здесь только кажущееся; прусский посланник разрушал не единство как таковое, а те структуры, которые были невыгодны его стране. «Если Австрия запрягает лошадь спереди, мы должны немедленно запрячь другую сзади» — так формулировали суть стратегии Бисмарка его оппоненты[194]. Впоследствии он любил рассказывать историю о том, как один австрийский эрцгерцог спросил его, получены ли его ордена в боях. «Да, здесь, во Франкфурте», — нашелся Бисмарк[195].
Первым примером такого рода действий стали события вокруг австрийского проекта закона о прессе, который должен был действовать на территории всего Германского союза. Он предусматривал обязательство всех государств запрещать публикацию текстов, которые признал недопустимыми хотя бы один из членов союза. Фактически это позволяло австрийской стороне устанавливать цензурные ограничения для других германских монархий, включая Пруссию. Бисмарк резко воспротивился подобному вмешательству во внутренние дела отдельных государств. При этом он выступал с откровенностью, шокировавшей многих слушателей: «Мы не понимаем, почему мы должны поддерживать меры, которые будут нас стеснять. Давайте возьмем нынешнее состояние торгового и таможенного вопроса. К примеру, в Лейпциге или Мюнхене может появиться посвященная этим вопросам брошюра, которая входит в противоречие с позицией саксонского или баварского правительства. Соответствующее правительство ее запрещает, но для нас она весьма благоприятна, почему в таком случае мы должны ее запрещать?»[196] После долгих и трудных переговоров закон был принят в 1854 году в значительно смягченной редакции, дававшей весьма широкие возможности его толкования. Автономия отдельных государств в вопросах цензуры сохранилась.
Вторым подобным вопросом стала проблема германского флота. Созданный в период революции, он теперь влачил довольно жалкое существование, поскольку его финансирование являлось предметом споров в Бундестаге. Дело дошло до того, что денег не было даже на выплату жалованья матросам. В связи с этим фон Тун в отсутствие Бисмарка запросил от имени Германского союза заем у банкирского дома Ротшильдов. Прусский посланник, узнав об этом, понял, что ему представляется блестящая возможность нанести удар авторитету Австрии. Он отправил протест Ротшильду и пригрозил даже тем, что Пруссия прекратит участие в работе Бундестага. Здесь нужно упомянуть, что Бисмарк находился с еврейским банкиром в достаточно хороших отношениях, искренне уважал его и доверил ему управление своими деньгами. Но в данном случае прусский посланник раздул незначительной по своей сути эпизод до таких размеров, что забеспокоился даже российский император, который уполномочил своего представителя во Франкфурте князя Горчакова[197] выступить посредником. Так Бисмарк и Горчаков, которым в дальнейшем пришлось еще не раз встречаться на политической арене, познакомились.
Тун вынужден был пойти на попятный. «Как могло дойти до того, — писал австрийский аристократ Бисмарку, — что одно из немецких правительств оказалось заинтересовано в том, чтобы втоптать в грязь авторитет Германского союза! […] При воспоминании об этом я буду краснеть до конца жизни. Вечером, когда тайный советник Венцель принес мне этот протест, я мог лишь плакать, подобно ребенку, над позором нашего общего отечества!»[198] Возвышенные помыслы являлись не единственной причиной слез Туна — в Вене были весьма недовольны его действиями, позволившими прусскому новичку унизить могущественную Австрию. В любом случае, Бисмарка мало трогала патетика. Итогом этой истории стала ликвидация общегерманского флота в апреле 1852 года. На последовавшей распродаже Пруссии удалось выкупить лучшие корабли.
Однако ключевое значение в это время приобрела борьба вокруг Немецкого таможенного союза. В Вене на это объединение смотрели как на инструмент прусского влияния, который необходимо либо разрушить, либо присоединиться к нему. В начале 1850-х годов Пруссия вела переговоры с Ганновером и Ольденбургом об их присоединении к таможенному союзу; в целом они развивались успешно, однако требовалось согласие южнонемецких государств, которые по инициативе Австрии выступили с протестом. Одновременно князь цу Шварценберг выдвинул проект создания центральноевропейской таможенной унии, которая включала бы в себя всю территорию Германского союза, а также владения Габсбургов, лежащие за его пределами. С чисто финансовой точки зрения такой проект был не слишком выгоден германским государствам, и именно на это упирали в Берлине, где совершенно не хотели без боя отказываться от роли лидера экономической интеграции.
Бисмарк прилагал огромные усилия, чтобы сорвать планы австрийцев. На переговорах с Туном он характеризовал действия Вены как «агрессивную политику», которая повлечет за собой «неизбежные и печальные последствия». Когда австрийский дипломат заявил, что Пруссия напоминает человека, «который однажды выиграл 100 тысяч талеров в лотерею и теперь строит свой бюджет исходя из предположения, что это событие будет повторяться ежегодно», Бисмарк весьма жестко ответил: «Если в Вене придерживаются такого же мнения, то я предвижу, что Пруссия вынуждена будет еще раз сыграть в известную лотерею; выиграет ли она, решит Господь»[199]. Это была вполне недвусмысленная угроза войной. Кроме того, Бисмарк принимал активное участие в обработке общественного мнения и политиков южногерманских государств, которые были наиболее склонны поддержать австрийский проект. При этом он широко задействовал прессу — опыт, пригодившийся ему в дальнейшем.
Разумеется, доводить дело до острого конфликта с Австрией в Берлине не планировали. Поэтому в июне 1852 года Бисмарк был отправлен королем Пруссии в столицу империи Габсбургов — официально для того, чтобы заменить заболевшего посланника, а также провести переговоры по таможенному вопросу. Сам «железный канцлер» в своих воспоминаниях писал о том, что Фридрих Вильгельм IV рассматривал Вену как «высшую школу дипломатии» и планировал сделать назначение постоянным[200]. Бисмарк решительно воспротивился: он прекрасно понимал, что неизбежно станет нежеланной персоной при венском дворе.
Молодого дипломата хорошо приняли в Вене, возможно, рассчитывая все-таки привлечь его на свою сторону. Бисмарк сопровождал императора Франца Иосифа в поездке в Венгрию, получив возможность познакомиться с новым для себя регионом Центральной Европы. В Вене он завязал немало полезных связей, получил важный опыт, однако переговоры по таможенным делам предсказуемо не завершились ничем. В начале июля он вернулся на свой пост. По итогам поездки в прусских придворных кругах начало складываться мнение, что Бисмарк слишком усердствует в защите прусских интере