циональные кадры, способные заменить немцев. […]
Все образованные русские, с которыми я говорил в последние недели, ожидают немедленного исцеления всех своих недугов в случае введения конституции. Национальное легкомыслие мешает даже самым рассудительным из них подумать о том, каким же образом конституция сможет разрешить все проблемы империи. Даже совещательный сословный орган, где решения будут приниматься большинством голосов, попросту заблокирует предлагаемые императором законы, не компенсируя это парламентской инициативой. Болезненное желание русских считаться столь же цивилизованными, как и жители Западной Европы, поначалу окажется удовлетворено: ведь конституция в их глазах является таким же признаком цивилизации, как одежда европейского покроя. Но я не верю в то, что русский парламент сможет сделать правительству какие-либо практические предложения. Мне думается, что он так и не выйдет за пределы критики существующего порядка […]. И я буду рад, если вопреки моим ожиданиям у них все получится — поскольку неудача на этом поприще может толкнуть их на путь шовинизма»[296].
На протяжении всей оставшейся жизни Бисмарк продолжал внимательно следить за происходящим в России. С течением времени его оценки перспектив империи Романовых становились все более пессимистичными. Интерес этот был вызван не симпатиями к стране и людям, а практическими соображениями: будучи руководителем прусской, а затем германской внешней политики, Бисмарк обязан был внимательно наблюдать за восточной соседкой своей страны. Разумеется, петербургский опыт помогал ему в этом. Однако в общем и целом «российская миссия» не имела для будущего «железного канцлера» судьбоносного значения, став, по сути, затянувшейся интермедией на пути к следующему важному этапу его жизни.
Глава 7НА ЛЕЗВИИ НОЖА
Год с осени 1862-го по осень 1863 года стал, без сомнения, самым сложным, тяжелым и напряженным в жизни Бисмарка. Он наконец-то достиг высшего поста в прусском государстве; это было непросто, но неизмеримо сложнее оказалось удержаться на покоренной вершине.
Как и в конце 1840-х годов, карьерным лифтом для Бисмарка стал острый кризис в Прусском королевстве. Однако, если предыдущие потрясения были общеевропейскими и комплексными по своей природе, напоминали стихию, с которой невозможно совладать, то в начале 1860-х годов проблемы касались исключительно внутренней политики Пруссии и могли быть мгновенно разрешены одним-един-ственным человеком — королем Вильгельмом I.
Родившийся в 1797 году, принц Вильгельм был младшим братом наследника престола, и его никогда не готовили для трона. Как и многие другие принцы, он строил военную карьеру. И только из-за отсутствия у его старшего брата прямых наследников Вильгельм оказался на королевском престоле. Во главе Пруссии теперь стоял человек с менталитетом кадрового офицера, которому армия была особенно близка и дорога. Здесь напрашиваются любопытные параллели с Николаем I, оказавшимся в точно такой же ситуации несколькими десятилетиями ранее.
Как бы то ни было, среди реформ, затеянных Вильгельмом сразу же после объявления его принцем-регентом, особое место занимала военная. Она напрашивалась уже давно. Прусская армия обладала уникальной для вооруженных сил великой державы структурой: она наполовину состояла из постоянных соединений, а наполовину из так называемого ландвера. На русский язык этот термин обычно переводили как «ополчение»; в мирное время части ландвера сокращались до небольшой кадровой основы, и только в случае войны развертывались в полнокровные соединения. Такая система была принята по итогам Наполеоновских войн и позволяла сравнительно небольшой и бедной Пруссии иметь внушительную по своей численности армию военного времени. Однако с тех пор прошло полвека, времена бедности остались позади, а недостатки системы ощущались все острее. Соединения ландвера серьезно уступали по своей боевой ценности линейным полкам, да и их политическая благонадежность оставляла желать лучшего — а это уже серьезно волновало прусское руководство.
Путь решения проблемы был очевиден: значительно увеличить постоянную армию мирного времени, а ландвер оставить только в виде чисто вспомогательного инструмента. Проект реформы детально прорабатывался под руководством нового военного министра Альбрехта фон Роона — одного из ближайших соратников Вильгельма. Дело оставалось за малым: получить от парламента согласие на резкое увеличение военных расходов.
В нижней палате Прусского ландтага большинство составляли либералы. Они прекрасно понимали необходимость военной реформы, хотя им не очень нравилась идея оттеснить на второй план ландвер, делавший прусскую армию, по их мнению, по-настоящему народной. Однако в обмен на свое согласие они хотели каких-нибудь уступок — хотя бы в виде сокращения продолжительности срочной службы с трех до двух лет.
Тридцать лет спустя, в 1893 году, эта идея будет реализована и окажется вполне разумной мерой. Однако в данном случае коса нашла на камень. Вильгельм рассматривал армию как свою личную сферу ответственности, в которую не имеет права вмешиваться никто. Принц-регент выступил категорически против любых, пусть даже мелких, уступок. Поэтому, когда в феврале 1860 года военный законопроект был внесен на рассмотрение Прусского ландтага, все усилия достичь компромисса провалились. Конфликт удалось отсрочить, предоставив правительству на год дополнительные средства в обмен на обещание дальше проводить согласованную с парламентом политику. В течение этого года военная реформа была проведена явочным порядком.
Действия правительства вызвали недовольство парламентского большинства. Летом 1861 года была образована Прогрессивная партия, объединившая всех либеральных противников военной реформы. Дальнейший конфликт раскручивался по спирали: правительство вносило военный законопроект на рассмотрение нижней палаты, депутаты его отвергали, король распускал парламент, либералы одерживали на новых выборах еще более убедительную победу… Прусское королевство осталось без утвержденного парламентом (как того требовала конституция) бюджета. В результате военный конфликт перерос в конституционный — вопрос о том, кому принадлежит последнее слово в Пруссии: монарху или парламенту?
Попытки найти компромисс предпринимались с обеих сторон. Даже Роон был готов пойти на уступки оппозиционному большинству. Но только не Вильгельм I: король оставался тверд как скала и заявлял, что скорее отречется от престола, чем отступит в столь принципиальном вопросе. Естественно, желающих брать на себя ответственность за такую позицию было немного, и началась министерская чехарда. В этой ситуации имя Бисмарка стало все чаще упоминаться в берлинских правительственных и придворных кругах. Сохранившаяся с 1848 года репутация несгибаемого реакционера-монархиста в сложившихся обстоятельствах играла на руку прусскому посланнику в Петербурге. Кто, как не он, способен упорно отстаивать интересы короля? К такой мысли Вильгельма I планомерно подталкивал Роон.
Однако именно данное соображение, похоже, заставляло монарха рассматривать назначение Бисмарка в качестве последнего средства. Момент пустить его в ход еще не наступил. Согласно воспоминаниям адъютанта короля, последний уже в марте решил сделать Бисмарка главой правительства, однако тянул время: «Бисмарк уже в курсе дел во Франкфурте, Вене и Петербурге. Думаю, его надо отправить еще в Париж и Лондон, чтобы он повсюду познакомился с влиятельными людьми, прежде чем стать министром-президентом»[297]. Как бы то ни было, сам объект всех этих размышлений в конце мая обратился к королю с фактически ультимативным требованием: либо отправить его в отставку, либо принять решение о новом назначении. Это подействовало: 26 мая Бисмарк, награжденный в ознаменование своих прежних заслуг орденом Красного орла 1-й степени, был направлен посланником в Париж. На прощальной аудиенции король попросил его не обустраиваться слишком капитально; Роон также сообщал своему протеже, что тот вряд ли надолго задержится во французской столице.
Уже 1 июня Бисмарк вручил свои верительные грамоты во дворце Тюильри. Следуя указанию короля и совету Роона, он не стал перевозить сюда семью. «Посреди большого Парижа я более одинок, чем ты в Рейнфельде, и сижу здесь как крыса в пустом доме, — писал он Иоганне вскоре после прибытия. — Я ложусь в большую кровать с балдахином, длина которой равна ее ширине, и остаюсь единственным живым существом на всем верхнем этаже»[298].
В Париже Бисмарк развернул активную деятельность сразу по двум направлениям. Первое включало в себя активный обмен мнениями с французским руководством. Наполеон III прекрасно понимал, что имеет дело не просто с посланником, а с кандидатом на пост главы правительства, и уделял ему большое внимание. Собеседники изучали и аккуратно прощупывали позиции друг друга. Император французов был заинтересован в том, чтобы Пруссия стала младшим партнером его страны, Бисмарк — в том, чтобы Франция не препятствовала усилению Берлина. В начале июня прусский посланник докладывал королю, что в Париже будут согласны с любым решением германского вопроса, кроме объединения страны под скипетром Габсбургов. Он рассказывал о своей беседе с Наполеоном III, в ходе которой тот заявил, что «общественное мнение оценивает любое правительство по общему итогу его деятельности, и если оно симпатично нации, то необходимость и справедливость отдельных шагов не подвергается строгой оценке», и в Пруссии «правительство, которое даст пищу и надежду национальному направлению общественного мнения, обеспечит себе позицию над борьбой партий и будет иметь по отношению к палатам такую меру власти и свободы действий, какая необходима монархии»[299]. Возможно, Бисмарк отчасти вложил в уста императора свою собственную политическую концепцию, но его описание беседы полностью отражало реальные взгляды обоих собеседников. «Я был в положении Иосифа у жены Потифара, — рассказывал Бисмарк в письме новому министру иностранных дел графу Альбрехту фон Берсторфу в конце июня. — У него на языке были самые неприличные предложения союза, и если бы я пошел им навстречу хоть немного, он выразился бы гораздо яснее. Он пылкий сторонник планов объединения Германии, имеются в виду планы малогерманские, без Австрии