лась война, в которой мятежники получили поддержку со стороны германских государств; симпатии немецкого национального движения были целиком на их стороне. Однако в конфликт вмешались великие державы, в первую очередь Великобритания и Россия, не желавшие изменения сложившегося баланса. Они оказали дипломатическое давление на Франкфурт и Берлин, в результате чего герцогства остались без внешней поддержки, и к 1850 году силы, выступавшие за независимость, потерпели поражение.
Итоги и перспективы были в 1852 году зафиксированы Лондонским протоколом, подписанным всеми великими державами Европы. В соответствии с ним герцогства должны были, во-первых, оставаться связанными с датской короной личной унией даже после смены правящей династии. Во-вторых, сохранялись их автономия и нераздельность — ни одно из них не могло стать частью датского государства, в отношении обоих должны были действовать равные нормы. Чтобы еще больше стабилизировать ситуацию, в 1853 году датская корона выплатила отступное претенденту на герцогства, имевшему на них после смерти короля Фредерика VII наибольшие права — герцогу Кристиану Августу Шлезвиг-Гольштейн-Зондербург-Аугустен-бургскому. Как это часто бывает, компромисс не устроил ни одну из сторон; конфликт оказался не разрешен, а просто заморожен до следующего кризиса.
Очередной ход был сделан в Копенгагене, где большое влияние на принимаемые решения оказывали датские националисты. Их называли «Эйдер-датчанами», поскольку они мечтали провести южную границу страны по реке Эйдер, сделав Шлезвиг частью датской территории. В 1855 году была предпринята первая попытка ввести общую конституцию для Дании и Шлезвига, однако жесткая реакция Германского союза заставила Копенгаген пойти на попятную. Тем не менее датчане упорствовали: вопрос о новой конституции был опять поднят весной 1863 года. Напряженность усиливалась; в германских государствах внимательно следили за происходящим на севере. Сын Кристиана Августа, Фридрих Шлезвиг-Гольштейн-Зондербург-Аугустенбургский, публично дезавуировал отказ своего отца от претензий на трон, заявив, что по-прежнему рассматривает себя в качестве законного наследника престола обоих герцогств. А в программе Немецкого национального союза возвращение Шлезвига и Гольштейна в лоно Германии значилось в качестве одной из главных целей.
Кризис достиг кульминации в конце года. 15 ноября бездетный датский король Фредерик VII отошел в лучший мир, и на престол вступил Кристиан IX из династии Шлезвиг-Гольштейн-Зондербург-Глюксбургов. Три дня спустя свежеиспеченный монарх подписал так называемую «Ноябрьскую конституцию», которая действовала на территории Дании и Шлезвига, но не Гольштейна.
Шаги Копенгагена нарушали сразу два принципа Лондонского протокола: автономии и нераздельности герцогств. Протест Германского союза не замедлил себя ждать. 7 декабря во Франкфурте-на-Майне было принято решение об экзекуции; саксонским и ганноверским контингентам предстояло занять Гольштейн. В конце декабря они беспрепятственно вошли на территорию герцогства, радостно встреченные местным населением. Однако в Копенгагене были уверены, что великие державы в конечном счете встанут на их сторону.
Одновременно 34-летний Фридрих Аугустенбургский предъявил наследственные права на герцогства и провозгласил себя правящим герцогом Фридрихом VIII. Нового претендента на трон поддержало немецкое общественное мнение, в первую очередь либеральные круги, к которым он был близок по своим убеждениям. Весьма популярной в Германии стала идея создания нового государства Шлезвиг-Гольштейн под скипетром Аугустенбурга. Молодой герцог, сформировавший в Готе правительство в изгнании, стал кумиром многих немцев.
Бисмарк не разделял этого энтузиазма, однако Шлезвиг-гольштейнский кризис стал для него желанным шансом выйти из тупика и добиться ощутимого успеха. Задача оказалась крайне непростой: три наиболее вероятных исхода конфликта (победа датчан, образование на севере нового независимого государства, которое не стало бы сателлитом Пруссии, или возвращение к статус-кво 1852 года) ничего не дали бы главе прусского правительства. Ему нужна была однозначная, несомненная и масштабная победа Берлина. Чтобы достичь поставленной цели, потребовалось все дипломатическое искусство, упорство и выдержка. Говоря словами Лотара Галла, «действия Бисмарка в Шлезвиг-гольштейнском вопросе представляются образцовым примером совершенно неортодоксальной, определяемой обстоятельствами и меняющимися факторами, короче говоря, прагматичной политики»[374].
Официальная позиция, озвученная Бисмарком на начальной стадии кризиса, заключалась в необходимости строгого соблюдения Лондонского протокола. Это вызвало сильное недовольство как в самой Пруссии, так и у представителей национального движения за ее пределами. В ноябре 1863 года Бисмарку пришлось даже вступить в спор с королем и кронпринцем, склонными поддержать кандидатуру Фридриха Аугустенбургского, который был женат на племяннице королевы Виктории, а значит, на кузине кронпринцессы. Вильгельм пытался даже апеллировать к немецкому национальному чувству своего министра, но Бисмарк упорно стоял на своем: нельзя дать волне энтузиазма увлечь себя, забыв о прусских интересах.
На первый взгляд это может показаться парадоксальным. Еще недавно Бисмарк выступал за союз с национальным движением, пытался всеми силами добиться его доверия и поддержки; теперь, когда такая возможность сама шла ему в руки, он категорически отказался от нее. Получается, правы оказались те, кто не доверял ему, обвинял в лицемерии и популизме? «Вопрос сводится к тому, — писал Бисмарк в декабре 1863 года своему старому сопернику, послу в Париже Роберту фон дер Гольцу[375], — являемся ли мы великой державой или одним из союзных германских государств, и надлежит ли нам, в качестве первой, подчиняться самому монарху или же нами будут управлять профессора, окружные судьи и провинциальные болтуны, как это, конечно, допустимо во втором случае. Погоня за призраком популярности в Германии, которой мы занимаемся с сороковых годов, стоила нам нашего положения в Германии и в Европе. Нам не удастся восстановить его, если мы отдадимся на волю течения, надеясь в то же время управлять им; мы вернее достигнем цели, твердо встав на собственные ноги и будучи прежде всего великой державой, а потом уже союзным государством. […] Вы полагаете, что в «германском общественном мнении», в палатах, газетах и т. п. заключено нечто такое, что может поддержать нас и помочь нам в нашей политике, направленной на достижение единства и гегемонии. Я считаю это коренным заблуждением, продуктом фантазии. Мы укрепимся не на основе политики, опирающейся на палаты и прессу, а на основе великодержавной политики вооруженной руки, мы не располагаем излишком сил, чтобы транжирить их на пустые фразы и Аугустенбурга»[376].
Бисмарк отлично понимал: Шлезвиг-гольштейнский вопрос носит общеевропейский характер и решаться будет на европейском уровне, а не внутри Германского союза. Позиция строгого соблюдения Лондонского протокола была безупречной с точки зрения великих держав. Более того, она вызвала радостное изумление в Вене, где опасались, что пруссаки вновь, как в 1848 году, попытаются приобрести популярность, возглавив борьбу за «освобождение северных братьев». Но Бисмарк прекрасно понимал, что такая попытка — как это и было в 1848–1849 годах — приведет в конечном счете к изоляции и поражению. Действовать в одиночку против всех великих держав даже при поддержке немецких националистов Пруссия не могла.
Первым важным результатом действий Бисмарка стал фактический союз с Австрией. В Вене ситуация тоже выглядела непросто. С одной стороны, было невозможно проигнорировать германское общественное мнение, не потеряв значительную часть своего престижа. С другой стороны, поддерживать национально-освободительное движение в ущерб существующей в Европе системе договоренностей, рискуя к тому же ввязаться в конфликт с другими великими державами, значило пилить ту самую ветку, на которой и так довольно шатко сидели Габсбурги. Поэтому позиция Австрии во многом совпадала с точкой зрения главы прусского правительства: необходимо придерживаться Лондонского протокола, защитив в то же время права герцогств от датских посягательств. Кроме того, Министерство иностранных дел в Вене возглавлял давний знакомый Бисмарка граф Иоганн Бернгард фон Рехберг, считавший желательным компромисс с Пруссией. Он был рад возможности после недавних трений улучшить отношения с Берлином. В итоге в декабре 1863 года Бисмарку удалось договориться с австрийцами касательно дальнейших действий.
Это был важнейший внешнеполитический успех. «Еще никогда не бывало, чтобы венская политика в такой степени была руководима и в целом, и в частностях из Берлина», — с восторгом писал глава прусского правительства в конце декабря 1863 года[377]. Еще 28 ноября представители двух держав заявили в Бундестаге, что придерживаются буквы и духа Лондонского протокола. В середине января Дании от имени Австрии и Пруссии был предъявлен ультиматум с требованием не распространять Конституцию на Шлезвиг. 16 января в Берлине была подписана двусторонняя конвенция, согласно которой обе державы договаривались защищать Лондонский протокол невзирая на позицию Германского союза. В частности, в случае отклонения Данией ультиматума предусматривался ввод австро-прусского экспедиционного корпуса в Шлезвиг. В том, что датчане на сей раз пойдут до конца, Бисмарк практически не сомневался.
Подписанное соглашение отвечало в первую очередь интересам Пруссии. Мало того, что Бисмарк получил свободу рук в вопросе северных герцогств, он еще и смог заручиться поддержкой своего давнего противника — венской дипломатии. Стратегический оппонент превратился в тактического союзника. Австрия играла роль своеобразного щита, придавая легитимность дальнейшим действиям пруссаков и в значительной степени страхуя их от вмешательства других великих держав. Помимо всего прочего, конвенция ослабляла Германский союз, практически полностью исключая его и