политическому руководству решать, как ее вести и когда заканчивать.
Первые трения начались в сентябре. Бисмарк жаловался на то, что Генеральный штаб не информирует его и все новости он вынужден узнавать из газет. «Я должен быть осведомлен о военных процессах хотя бы для того, чтобы в нужный момент заключить мир!» — бушевал канцлер[506]. Отношения Бисмарка и Мольтке стремительно ухудшались; как отмечал в своем дневнике генерал-интендант северогерманской армии Альбрехт фон Штош[507], «их разделило глубокое несходство их натур. Они относятся друг к другу весьма негативно, и лишь с трудом удается вести общие дела. Мольтке — человек благородного спокойствия, Бисмарк — страстный политик»[508]. Канцлер стремился напрямую не нападать на Мольтке, но жаловался на «полубогов» из Генерального штаба: «Офицерам успех ударил в корону, и я часто боюсь, что подобная завышенная самооценка еще повлечет за собой наказание»[509].
Армия маршала Базена в Меце сложила оружие 27 октября, однако боевые действия продолжались. На юге и северо-западе Франции формировались все новые корпуса, и немецкие группировки иногда оказывались в довольно критической ситуации. Война затягивалась на неопределенный срок. «Мы находимся в эпицентре серьезного кризиса», — писал прусский кронпринц в своем дневнике[510]. К заключению мира могла бы привести капитуляция Парижа, однако французская столица вопреки всем прогнозам немецкого командования сдаваться не собиралась. В этой ситуации Бисмарк начал высказываться за применение более суровых методов. Канцлер считал необходимым принимать жесточайшие меры против партизанского движения и советовал брать меньше пленных на поле боя. 14 декабря он направил монарху длинный доклад, в котором заявлял, что «главным средством приблизить мир и принудить врага искать его является помимо уничтожения вражеских армий — давление, которое оказывается на страну и население в ходе боевых действий»[511]. Этим канцлер не ограничился и в частных беседах стал критиковать всю стратегию Генерального штаба; по его мнению, после Седана не нужно было вообще продвигаться вглубь Франции, а следовало остановиться на достигнутых рубежах и отбивать там все атаки неприятеля[512]. В начале декабря Бисмарк во всеуслышание заявлял, что генералы сами не знают, как действовать дальше[513].
Что касается французской столицы, то Бисмарк считал необходимым начать ее обстрел, чтобы ускорить падение. Этот лозунг был весьма популярен и в германских государствах. Против обстрела по разным причинам выступали кронпринц и Мольтке; шеф Генерального штаба не видел в нем военного смысла и считал, что снабжение осадной артиллерии не под силу и без того растянутым линиям коммуникаций. «Уже несколько недель я каждое утро надеюсь быть разбуженным громом канонады, — писал разозленный Бисмарк жене в конце октября, — но они не стреляют. Надо всем царит некая интрига, сотканная женщинами, архиепископами и учеными; известное высочайшее влияние тоже имеет место, с целью, чтобы хвала со стороны заграницы и пышность фраз не понесли никакого ущерба. При этом люди мерзнут и заболевают, война затягивается, нейтралы начинают беспокоиться, потому что все продолжается слишком долго, и Франция вооружается сотнями тысяч винтовок из Англии и Америки»[514]. Однако обстрел все откладывался.
К концу года конфликт внутри прусского руководства обострился до крайней степени. Бисмарк требовал, чтобы обо всех планируемых операциях его информировали заранее, даже до доклада королю. Мольтке, разумеется, возмутился до глубины души и заявил кронпринцу: «Все это вообще не касается канцлера, и пока мне не прикажут, я ему ничего не буду сообщать»[515]. Конфликт расширялся, охватывая все большее число влиятельных персон. 5 декабря Мольтке через парламентера проинформировал Трошю о поражении французских армий на юге, надеясь, что эта информация ускорит капитуляцию Парижа. Бисмарк немедленно обратился с жалобой к королю — шеф Генерального штаба лезет в дипломатические дела, кроме того, последний лейтенант располагает большей информацией, чей он, канцлер! Канцлер вновь потребовал права присутствовать на всех военных докладах и, кроме того, быть посвященным во все планируемые операции. «Господа военные ужасно осложняют мне жизнь! — писал он супруге. — Они тянут одеяло на себя, все портят, а отвечать приходится мне!»[516]
Чтобы понять атмосферу, царившую в Версале в конце 1870 года, нужно помнить о том, что все ключевые фигуры были уже довольно пожилыми людьми с далеко не богатырским здоровьем. Бисмарк также страдал от различных недугов; старая рана в ноге давала о себе знать, и порой он оказывался прикован к постели. Болезни сказывались на его настроении; в беседах с ближайшими сотрудниками глава правительства заявлял о своей готовности уйти в отставку и усталости от вечной борьбы и интриг. В декабре он писал жене: «И в политическом, и в душевном отношении я совершенно одинок. […] Здесь нет ни одной человеческой души, с которой я мог бы поговорить о будущем и прошлом. Когда слишком долго находишься на посту министра и притом по воле Господа добиваешься успехов, то ощущаешь, как холодное болото неприязни и ненависти вокруг тебя поднимается все выше, до самого сердца. Новых друзей не приобретаешь, старые умирают или с молчаливой скромностью отходят в тень. […] Короче говоря, я душевно замерзаю и мечтаю оказаться рядом с тобой, вдвоем на природе. Ни одно здоровое сердце не выдержит долго эту придворную жизнь»[517]. Даже зимние праздники не изменили этого настроения; Рождество в штабе Бисмарка прошло как самый обычный зимний вечер.
В начале ноября французский политик Адольф Тьер прибыл в Версаль для переговоров о перемирии. Обе стороны признавали, что необходимо проведение выборов в Национальное собрание, которое могло придать легитимность дальнейшим действиям французского правительства, в том числе подписанию мирного договора. Разногласия касались конкретных условий. Немцы в обмен на перемирие и снабжение Парижа продовольствием требовали серьезных уступок, которые в случае возобновления боевых действий фактически делали бы невозможной дальнейшую оборону города. При этом Бисмарк был вынужден действовать с оглядкой на мнение военных, которые занимали жесткую позицию. В конечном счете переговоры окончились неудачей. В этой ситуации Бисмарк снова пустил в ход «бонапартистский» козырь. Неизвестно, насколько серьезно он рассматривал возможность реставрации Наполеона III, но с начала декабря переговоры с представителями свергнутой династии возобновились. В роли посредника выступал молодой бонапартист Клеман Дювернуа. Проблема, однако, заключалась в том, что Наполеон III и его супруга колебались в вопросе о том, на каких условиях и в каком виде может состояться их возвращение на трон. Им явно не хотелось выглядеть немецкими марионетками и начинать очередную главу своего правления с заключения позорного мира. Поэтому и здесь переговоры затягивались.
Скорейшее завершение войны было необходимо Бисмарку еще и потому, что с каждым месяцем вероятность дипломатического вмешательства других великих держав возрастала. В декабре он заявлял: «Я очень боюсь. Люди не знают, каково положение дел. Мы балансируем на кончике громоотвода; если мы потеряем равновесие, которого я добился с большим трудом, то окажемся внизу»[518].
Августовские успехи германских армий практически исключили любую возможность того, что Австро-Венгрия или Дания рискнут вступить в конфликт на стороне Франции. Однако в Вене не теряли надежды организовать альянс нейтральных держав и выступить в роли посредников. Большого энтузиазма эта идея в Лондоне и Петербурге не вызвала, однако уже в сентябре и князь Горчаков, и Александр II все чаще говорили о необходимости «умеренного» мира (без аннексий) и европейского конгресса для его заключения. Если в начале войны российские власти заняли весьма дружественную позицию и даже сосредоточили войска на австрийской границе, чтобы удержать Вену от вмешательства в происходящие события, то теперь из Петербурга исходили крайне опасные для Бисмарка идеи о сохранении границы по Майну и образовании на юге Германии самостоятельной конфедерации. В середине октября и британское правительство обратилось к Парижу и Берлину с призывом начать обсуждение вопроса о перемирии.
В этой ситуации канцлер решил разыграть имевшийся у него козырь, заявив, что стремление России к пересмотру унизительных условий Парижского мира 1856 года «не встретит с нашей стороны никаких возражений, а, напротив, поддержку перед остальными»[519]. Это в немалой степени способствовало появлению 31 октября «циркуляра Горчакова», которым Россия извещала весь мир об отказе от соглашений, ущемлявших ее суверенные права на Черном море. Так благодаря войне между Францией и Германией была решена главная задача российской дипломатии. Бисмарк, в свою очередь, считал, что русские приступили к действиям слишком рано. Согласно свидетельству кронпринца, канцлер, узнав о ноте Горчакова, воскликнул: «Эти тупицы начали на четыре недели раньше, чем следовало!»[520]
Великобритания, естественно, воспротивилась нарушению Парижского мира. Однако единственное, чего удалось добиться англичанам — согласия других стран на проведение специальной международной конференции по данному вопросу. Канцлер приложил большие усилия для того, чтобы успокоить Лондон и не дать конфликту разрастись. К концу ноября проблема оказалась улажена. Задача Бисмарка теперь заключалась в том, чтобы не позволить вопросу франко-германского мира оказаться на повестке дня конференции. Послу в Лондоне Бернсторфу он отдал категорическое указани