[665]. Александр II был недоволен: он считал, что немцы перед ним в большом долгу, а теперь отказываются платить по счетам.
Однако Бисмарк не собирался менять свою позицию. 5 декабря, выступая в Рейхстаге, он заверил депутатов в незаинтересованности немецкой дипломатии в Восточном вопросе, «не стоящем костей даже одного померанского мушкетера», и подчеркнул желание сохранять добрые отношения со всеми державами, которые, однако, не должны пытаться эксплуатировать германскую дружбу сверх всякой меры[666]. Восточный вопрос, раз уж он стоял на повестке дня, канцлер собирался использовать, чтобы отвлечь внимание европейских держав и обеспечить германской дипломатии большую свободу действий. Это была достаточно сложная и рискованная игра, однако ничего другого в данной ситуации не оставалось.
В конечном итоге российская дипломатия сумела напрямую договориться с Веной и Лондоном относительно условий, при которых Петербург мог начать войну. Пушки заговорили в апреле 1877 года; российские войска после отклоненного ультиматума перешли турецкую границу и начали то, что на языке сегодняшней дипломатии называется «гуманитарной интервенцией». Европа замерла в ожидании исхода столкновения. Вопреки многим прогнозам кампания затянулась; наступающая российская группировка на много месяцев застряла под Плевной, неся большие потери.
Бисмарк тем временем удалился сначала в Варцин, а затем на любимый курорт Киссинген, где продиктовал, вероятно, свою самую знаменитую стратегическую концепцию внешней политики империи. Официальное название документа гласило «Восточный вопрос как проблема безопасности Германии», но широко известным он стал как «Киссингенский диктат». Именно здесь Бисмарк употребил словосочетание, которое в дальнейшем часто использовалось для характеристики его видения международных отношений в Европе: «Одна французская газета сказала недавно обо мне, что у меня кошмар коалиций. Этот кошмар будет для немецкого министра еще долго, может быть, всегда оставаться глубоко оправданным. Коалиции против нас могут быть образованы на основе соглашения Западных держав с Австрией или, что еще опаснее, в форме союза России, Австрии и Франции; сближение между двумя из перечисленных держав позволит третьей оказывать на нас весьма существенное давление». Выходом могла бы стать политика «не приобретения территорий, а создания такой политической ситуации, в которой все державы, кроме Франции, нуждаются в нас и будут воздерживаться от направленных против нас коалиций из-за существующих между ними разногласий»[667]. Этот документ фактически стал программой действий германской дипломатии в следующем десятилетии. Но достижима ли была обозначенная цель?
Любой европейский кризис создавал для внешней политики Бисмарка как возможности, так и угрозы. С одной стороны, противоречия между великими державами делали необходимым для них сотрудничество с Германией и не позволяли достигать договоренностей за ее спиной. С другой стороны, обострение этих противоречий могло поставить Берлин перед весьма неприятным выбором между двумя потенциальными партнерами; поддержав одного, легко было тем самым толкнуть другого в объятия Парижа. Поэтому общий принцип бисмарковской дипломатии заключался в том, чтобы, с одной стороны, поддерживать напряженность в системе, а с другой — не позволять ей выходить за известные пределы. Весьма сложная задача, требовавшая немалого искусства; не случайно Бисмарка сравнивали с жонглером, который умудряется одновременно жонглировать пятью шарами[668].
В начале 1878 года Русско-турецкая война все же завершилась убедительной победой российского оружия, которая позволила продиктовать Османской империи достаточно тяжелый для нее мир. Условия подписанного 3 марта 1878 года в местечке Сан-Стефано прелиминарного договора значительно усиливали позиции России на Балканах. Они включали в себя, в частности, создание большого независимого болгарского государства, которое с большой долей вероятности могло стать сателлитом Петербурга. Это выходило за рамки договоренностей, имевшихся у России с Великобританией и Австро-Венгрией, и было совершенно неприемлемо для обеих названных держав. В воздухе запахло повторением Крымской войны.
Такого развития ситуации Бисмарк допускать ни в коем случае не собирался. В феврале он попытался выступить в роли посредника между Петербургом и Веной. Австрийская дипломатия, однако, настаивала на созыве конгресса европейских держав по Восточному вопросу. Это решение выглядело далеко не оптимальным для Бисмарка, но другого варианта не оставалось. В качестве места проведения конгресса был предложен Берлин, с чем к концу мая согласились все заинтересованные стороны. Помимо всего прочего, это дало Бисмарку возможность поднять свой престиж внутри страны в ситуации острого внутриполитического кризиса; нельзя забывать, что как раз в те месяцы состоялись два покушения на императора и решающие выборы в Рейхстаг. Канцлер, однако, поставил условием своего согласия на конгресс достижение сторонами предварительных договоренностей по ключевым вопросам. Это действительно удалось сделать, поскольку в конечном счете к военному столкновению всерьез не стремилась ни одна из держав.
Берлинский конгресс открылся 13 июня 1878 года и продлился ровно месяц. Он стал крупнейшей международной конференцией второй половины XIX века. В германскую столицу прибыли такие звезды европейской дипломатии, как глава австрийского правительства граф Андраши, британский премьер-министр Дизраэли граф Биконсфилд, российский канцлер светлейший князь Горчаков. Однако первую скрипку, конечно же, играл председательствовавший на конгрессе Бисмарк. Перед «железным канцлером» стояла непростая задача: примирить соперников, в то же время не испортив отношений ни с одним из них. Именно поэтому Бисмарк изначально отказался от роли арбитра, принимающего решения. Свою линию на конгрессе он называл позицией «честного маклера»[669], незаинтересованного посредника, который должен помочь другим участникам переговоров прийти к соглашению. Естественно, при этом сам он отстаивал германские интересы.
Несмотря на предварительные договоренности, по отдельным вопросам на конгрессе развернулась достаточно напряженная борьба. На пленарных заседаниях «железный канцлер» заботился о том, чтобы обсуждение было по возможности четким и конструктивным, а все спорные вопросы решались в ходе двусторонних встреч. Меньше всего он хотел, чтобы у кого-либо из участников создалось ощущение давления со стороны Германии. По настоянию Бисмарка заседания шли каждый день, кроме воскресенья, результаты обсуждений протоколировались и раздавались на руки участникам во избежание разногласий. Канцлер внимательно следил за происходящим и порой предлагал компромиссы, с которыми с облегчением соглашались все стороны. Работа оказалась тяжелой; несколько месяцев спустя Бисмарк вспоминал, что спал очень мало, его мозг превратился в «бессвязную желеобразную массу», и только выпив две-три пивных кружки крепкого портвейна, он мог сосредоточиться[670]. В этом наверняка было известное преувеличение, однако несомненно, что ему пришлось нелегко.
Итогом конгресса стала существенная ревизия Сан-Стефанского мира. В частности, вместо единой «большой Болгарии» создавалось два территориальных образования, одно из которых пользовалось практически полной независимостью, а второе получило лишь широкую автономию в рамках Османской империи. Это был классический компромисс, при котором каждому пришлось идти на уступки и никто не был полностью доволен достигнутым результатом.
Исключение, пожалуй, составлял лишь Бисмарк, который смог привести Восточный кризис к благополучному завершению. В течение каких-то трех лет он благодаря событиям на Балканах превратился в глазах всей Европы из нарушителя спокойствия в его гаранта. Его авторитет на международной арене укрепился. Однако «железному канцлеру» все же не удалось избежать упреков, в первую очередь со стороны Петербурга. Здесь были недовольны необходимостью отказаться от части плодов Сан-Стефанского мира и в результате, как писал Швейниц, «представили значительный успех поражением»[671]. Ответственность за это «поражение» возложили на Бисмарка. Российские политики и общественное мнение обвиняли германского канцлера в том, что тот лишил страну плодов победы и не оказал российской дипломатии поддержку, на которую она была вправе рассчитывать. Бисмарк не оставался в долгу, заявляя, что русские относились к нему как к нерадивому слуге, недостаточно расторопно угадывавшему и исполнявшему их желания[672]. Масло в огонь подливал и экономический фактор: таможенная политика обеих стран вызывала нарастающее взаимное недовольство.
Имперский канцлер все в большей степени склонялся к сближению с Австро-Венгрией. Это может показаться удивительным, ведь в свое время он сам предостерегал от того, чтобы привязывать «наш красивый и прочный фрегат к источенному червями старому австрийскому кораблю»[673]. Однако с тех пор ситуация изменилась. Во-первых, Бисмарк действительно опасался формирования антигерманской коалиции и хотел по меньшей мере исключить из нее монархию Габсбургов. Во-вторых, он рассчитывал, что сближение между Берлином и Веной отрезвит петербургских политиков и принудит их к большей уступчивости. «Прогуливаясь по лесу с хорошим другом, который вдруг стал подавать признаки безумия, — объяснял Бисмарк свою логику, — будет правильно положить в карман револьвер; однако при этом можно оставаться любезным»[674]