ний патриотизма. В ответ Бисмарк заметил, что его патриотизм останавливается, когда дело касается желудка. Среди современников ходили слухи — возможно, в определенной степени небезосновательные — о том, что «железный канцлер» является алкоголиком. Он также много курил, в лучшие годы потребляя до двадцати сигар в день; в старости по совету врачей Бисмарк перешел на курение трубки.
Стареющий политик по-прежнему любил слушать музыку и гулять на свежем воздухе. С 1893 года он уже не мог ездить верхом. Тем большую ценность и продолжительность приобретали пешие прогулки, которые он предпринимал в компании двух своих собак, Кира и Ребекки. Бисмарк по-прежнему обожал лес и любил гулять среди деревьев, в обстановке, которая наполняла спокойствием его душу. В дальние прогулки он отправлялся в открытом экипаже. Он много читал, особенно классическую литературу, проштудировал полное собрание сочинений Шиллера. Исторические произведения также не остались без его внимания; «железный канцлер» неоднократно говорил о том, что прошлое дает полезный опыт для понимания актуальных событий. Религиозной литературе Бисмарк практически не уделял внимания; посещать церковь он по-прежнему не считал нужным вовсе. В то время как у многих людей к старости склонность к религии возрастает, у Бисмарка, похоже, происходил обратный процесс.
Несмотря на обилие посетителей, которых принимал отставной канцлер в своих поместьях, главную роль в его окружении играли ближайшие родственники. Не со всеми из них отношения были одинаково теплыми. Общение со старшим братом Бернгардом сократилось до минимума задолго до его смерти в 1893 году. Иной была ситуация с Мальвиной, с которой он по-прежнему тесно общался. На окружающих, правда, младшая сестра Бисмарка производила часто неблагоприятное впечатление. Ее описывали как честолюбивую светскую даму, которая любила погреться в лучах славы своего брата, отличалась холодностью и закрытостью.
Жена оставалась для Бисмарка самым близким человеком. С годами узы, связывавшие их, только укреплялись. Преданная мужу до глубины души, Иоганна после его отставки со всей страстью возненавидела императора. Бисмарк в шутку заявлял, что ни один человек не в состоянии прожить столько, чтобы отбыть все тюремные сроки, которые должна была бы получить его жена за произносимые в течение одного дня оскорбления в адрес Его Величества. Даже когда между императором и канцлером состоялось формальное примирение, Иоганна заявляла, что не хочет и не может простить Вильгельма.
Однако здоровье Иоганны к началу 1890-х годов было уже основательно подорвано. Смерть супруги, наступившая 27 ноября 1894 года, стала для Бисмарка настоящей трагедией. Он часами стоял со слезами на глазах у гроба жены, глядя в лицо усопшей. На соболезнования он отвечал: «Когда почти полвека живешь в счастливом браке, как в моем случае, то свое одиночество воспринимаешь, благодаря Господа за былое счастье, как пролог к собственному уходу, не испытывая потребности жить дальше»[820]. Сестре он писал откровеннее: «Все, что у меня оставалось — это Иоганна […] А теперь все пусто и безжизненно […] Я чувствую себя еще более усталым после этой катастрофы»[821]. Если бы он оставался на службе, он нашел бы утешение в работе, говорил Бисмарк; но его лишили такой возможности[822].
Современники отзывались о Бисмарке как о человеке, который полностью утратил волю к жизни. «Жизнь — это долгий процесс горения, и мое топливо для поддержания огня скоро закончится», — писал он Микелю[823]. Состояние его организма стремительно ухудшалось; с 1896 года он уже не мог долго ходить пешком. Его время уходило. «Это новая эпоха, совсем другой мир», — вздохнул сам Бисмарк, посетив в 1895 году кипящий жизнью порт Гамбурга[824].
После смерти Иоганны самым близким для Бисмарка человеком остался его старший сын Герберт. С 1890 года он, с облегчением распрощавшись с политикой, уехал в Шёнхаузен. «Без тебя вокруг наступила бы ночь, — писал он отцу в июле 1896 года. — Всеми фибрами своей мысли и жизни я завишу от тебя, с ранней юности я настолько сросся с тобой всеми проявлениями моего сердца и чувств, как ни с одним другим человеком. […] Я хотел бы все отдать за то, чтобы избавить тебя от плохого настроения и усталости, которые мешают тебе радоваться жизни»[825]. Герберт пережил своего отца, к которому испытывал тесную эмоциональную привязанность, всего на шесть лет.
Рядом с отцом оставалась и Мария. Они с мужем взяли на себя заботу о больном старике. Именно по инициативе четы Ранцау после 80-летнего юбилея Бисмарка во Фридрихсру приняли решение радикально сократить поток посетителей. «Железному канцлеру» было уже тяжело играть свою роль. В Берлине это породило слухи о том, что дочь насильно держит отца взаперти[826]. Но сплетни лгали. «Его большие синие глаза горели своим прежним огнем, — писал навестивший его в 1896 году Уитмен. — Только невралгия, которой он страдал уже давно, казалось, обострилась, поскольку я заметил, что он то и дело подносил ладонь к левой щеке, словно от боли. Однако лишь ненадолго; веселое настроение вскоре снова возвращалось к нему»[827]. Бисмарк, как и многие сильные люди, не хотел демонстрировать окружающим свою немощь. Да и многие окружающие не были готовы видеть его слабым стариком. Вальдерзее с солдатской прямотой писал в своем дневнике: «Я от всего сердца желаю князю, чтобы Господь скорее прибрал его. Бисмарк и кресло-каталка — уже два понятия, которые с большой неохотой употребляешь вместе. Пусть как он сам, так и его почитатели будут избавлены от того, чтобы наблюдать еще и упадок его душевного состояния»[828].
Бисмарк чувствовал приближение смерти и прощался с близкими ему людьми. «Дорогой Оскар, — писал он мужу сестры в мае 1895 года. — Мы так состарились, что долго уже не проживем. Не могли бы мы еще разок увидеться и поговорить, прежде чем покинем этот мир?»[829] В следующем году к нему на несколько дней приехала кузина Хедвиг — подруга детских игр. «Хотя он, как и я, опирался на палку, но создавалось ощущение полной силы», — писала она в воспоминаниях[830]. Однако князь даже не мог сопровождать свою гостью на прогулках; сильные невралгические боли обострялись на весенней прохладе. Он по-прежнему внимательно читал газеты и любил поговорить о политике.
Бисмарку предстояло выдержать еще одну политическую баталию. Старый гигант ничего не забыл и не простил. Осенью 1896 года он при помощи «Гамбургских известий» нанес своим врагам очередной удар, рассказав о существовании и бесславной кончине Договора перестраховки с Россией. В Берлине это вызвало огромный скандал. Император в ярости требовал предать Бисмарка суду за разглашение государственной тайны. До этого дело не дошло, однако монарх решил отыграться иным образом. В марте 1897 года с большой помпой отмечалось столетие со дня рождения Вильгельма I. Молодой император произнес по этому случаю большую речь, в которой заявил, что именно «Вильгельм Великий» был главным творцом германского единства, все остальные являлись лишь исполнителями его воли, слепыми «инструментами, подручными и пигмеями»[831]. Как это часто уже бывало, несдержанность кайзера ударила бумерангом по нему самому. Слова императора вызвали крайнее возмущение в обществе. Даже писатель и поэт Теодор Фонтане, один из самых жестких и последовательных критиков «железного канцлера», счел необходимым высказаться: «Я не сторонник Бисмарка, все лучшее во мне отворачивается от него […]. Но Гогенцоллерны не должны от него отрекаться, потому что всей славой, которая окружает старого Вильгельма […] они обязаны гениальному силачу из Саксонского леса […]. И теперь он оказывается инструментом, подручным или вообще пигмеем! Как можно так искажать историю? Это очевидная неблагодарность Г огенцоллернов»[832].
Отношения между Вильгельмом II и Бисмарком вновь развивались в направлении открытого конфликта. Приближенные императора понимали, что именно кайзер может быть единственным проигравшим в этой битве, и настаивали на примирении. Контр-адмирал Карл фон Эйзендехер[833] прямо — и весьма пророчески — заявил Вильгельму II, что ему «никогда не удается вытеснить старого канцлера из сердца народа»[834]. В итоге император в конце 1897 года вынужден был появиться во владениях Бисмарка, по-прежнему рассказывая пошлые шутки и ведя себя крайне пренебрежительно. Когда кайзер уже готов был уехать, старик собрался с силами и произнес: «Ваше Величество, пока Вы имеете таких офицеров, Вы можете позволить себе решительно все; но если Вы лишитесь их — все пойдет по-другому»[835]. Император не обратил внимания на предостережение, в отличие от некоторых сопровождавших его лиц.
Неудивительно, что у «железного канцлера» вошло в привычку переворачивать монеты достоинством в пять марок вниз той стороной, на которой был отчеканен профиль монарха. В будущее страны он смотрел с крайним пессимизмом. «Молодой господин разрушит все, что я сделал для Германии, ~~ согласно воспоминаниям невестки, говорил старик. — Спустя двадцать лет после смерти Фридриха Великого было поражение под Йеной; спустя двадцать лет после моей отставки снова наступит крах, если будет продолжаться такое правление»