Тем не менее телесные наказания оставались массовыми и жестокими. Перед ссылкой на каторжные работы или на поселение в Сибирь преступника публично наказывали плетьми (до 100 ударов), а перед отправкой в арестантские роты — розгами. «Нормальное», по закону, число ударов в начале николаевской эпохи определялось в 6000, позже негласно предписано было давать не более 3000, а при воцарении Александра II — не более 1000 ударов. Однако сам закон оставался неизменным. Избиение плетью или шпицрутенами, когда наказуемого прогоняли сквозь строй, нередко заканчивалось для него смертью.
Зверские наказания вытекали как из общей жестокости нравов и отсутствия уважения к человеческой личности, так и из понимания наказания как средства устрашения и возмездия. Усомниться в продуктивности такой установки могли только люди, сами прошедшие через этот ад или по свойствам своего характера способные сопереживать чужой боли.
В «Записках из Мертвого дома» (1861–1862) Достоевский рассказывает:
«Я заговорил теперь о наказаниях, равно как и об разных исполнителях этих интересных обязанностей, собственно потому, что, переселясь в госпиталь, получил только тогда и первое наглядное понятие обо всех этих делах. До тех пор я знал об этом только понаслышке. В наши две палаты сводились все наказанные шпицрутенами подсудимые из всех батальонов, арестантских отделений и прочих военных команд, расположенных в нашем городе и во всем его округе. В это первое время, когда я ко всему, что совершалось кругом меня, еще так жадно приглядывался, все эти странные для меня порядки, все эти наказанные и готовившиеся к наказанию естественно производили на меня сильнейшее впечатление. Я был взволнован, смущен и испуган. Помню, что тогда же я вдруг и нетерпеливо стал вникать во все подробности этих новых явлений, слушать разговоры и рассказы на эту тему других арестантов, сам задавал им вопросы, добивался решений. Мне желалось, между прочим, знать непременно все степени приговоров и исполнений, все оттенки этих исполнений, взгляд на все это самих арестантов; я старался вообразить себе психологическое состояние идущих на казнь. Я сказал уже, что перед наказанием редко кто бывает хладнокровен, не исключая даже и тех, которые уже предварительно были много и неоднократно биты. Тут вообще находит на осужденного какой-то острый, но чисто физический страх, невольный и неотразимый, подавляющий все нравственное существо человека. Я и потом, во все эти несколько лет острожной жизни, невольно приглядывался к тем из подсудимых, которые, пролежав в госпитале после первой половины наказания и залечив свои спины, выписывались из госпиталя, чтобы назавтра же выходить остальную половину назначенных по конфирмации палок. Это разделение наказания на две половины случается всегда по приговору лекаря, присутствующего при наказании. Если назначенное по преступлению число ударов большое, так что арестанту всего разом не вынести, то делят ему это число на две, даже на три части, судя по тому, что скажет доктор во время уже самого наказания, то есть может ли наказуемый продолжать идти сквозь строй дальше, или это будет сопряжено с опасностью для его жизни. Обыкновенно пятьсот, тысяча и даже полторы тысячи выходят разом; но если приговор в две, в три тысячи, то исполнение делится на две половины и даже на три. Те, которые, залечив после первой половины свою спину, выходили из госпиталя, чтоб идти под вторую половину, в день выписки и накануне бывали обыкновенно мрачны, угрюмы, неразговорчивы. Замечалась в них некоторая отупелость ума, какая-то неестественная рассеянность. В разговоры такой человек не пускается и больше молчит; любопытнее всего, что с таким и сами арестанты никогда не говорят и не стараются заговаривать о том, что его ожидает. Ни лишнего слова, ни утешения; даже стараются и вообще-то мало внимания обращать на такого. <…>
И, однако, те же арестанты, которые проводили такие тяжелые дни и ночи перед самым наказанием, переносили самую казнь мужественно, не исключая и самых малодушных. Я редко слышал стоны даже в продолжение первой ночи по их прибытии, нередко даже от чрезвычайно тяжело избитых; вообще народ умеет переносить боль. Насчет боли я много расспрашивал. Мне иногда хотелось определительно узнать, как велика эта боль, с чем ее, наконец, можно сравнить? Право, не знаю, для чего я добивался этого. Одно только помню, что не из праздного любопытства. Повторяю, я был взволнован и потрясен. Но у кого я ни спрашивал, я никак не мог добиться удовлетворительного для меня ответа. Жжет, как огнем палит, — вот все, что я мог узнать, и это был единственный у всех ответ».
Болью испытывались не только ссыльнокаторжные, но и «защитники отечества» — солдаты и матросы, которых за малейшую провинность или дерзость били шпицрутенами. Шпицрутены, гибкие прутья длиной метр и толщиной около двух сантиметров, были заимствованы Петром I из Германии. Расставляли два длинных ряда солдат и каждому давали шпицрутен. Осужденному обнажали спину, привязывали его руки к ружью, повернутому к нему штыком, и за это ружье проводили его по рядам, «сквозь строй», а солдаты, стоя живым коридором, били его по спине. Иногда забивали до смерти.
Хрестоматийное (не знаю, как сейчас, раньше оно входило в школьную программу) художественное описание экзекуции дал Лев Толстой в рассказе «После бала» (1903):
«— Что это они делают? — спросил я у кузнеца, остановившегося рядом со мною.
— Татарина гоняют за побег, — сердито сказал кузнец, взглядывая в дальний конец рядов.
Я стал смотреть туда же и увидал посреди рядов что-то страшное, приближающееся ко мне. Приближающееся ко мне был оголенный по пояс человек, привязанный к ружьям двух солдат, которые вели его. Рядом с ним шел высокий военный в шинели и фуражке, фигура которого показалась мне знакомой. Дергаясь всем телом, шлепая ногами по талому снегу, наказываемый, под сыпавшимися с обеих сторон на него ударами, подвигался ко мне, то опрокидываясь назад — и тогда унтер-офицеры, ведшие его за ружья, толкали его вперед, то падая наперед — и тогда унтер-офицеры, удерживая его от падения, тянули его назад…
При каждом ударе наказываемый, как бы удивляясь, поворачивал сморщенное от страдания лицо в ту сторону, с которой падал удар, и, оскаливая белые зубы, повторял какие-то одни и те же слова. Только когда он был совсем близко, я расслышал эти слова. Он не говорил, а всхлипывал: „Братцы, помилосердуйте. Братцы, помилосердуйте“. Но братцы не милосердовали, и, когда шествие совсем поравнялось со мною, я видел, как стоявший против меня солдат решительно выступил шаг вперед и, со свистом взмахнув палкой, сильно шлепнул ею по спине татарина. Татарин дернулся вперед, но унтер-офицеры удержали его, и такой же удар упал на него с другой стороны, и опять с этой, и опять с той. Полковник шел подле и, поглядывая то себе под ноги, то на наказываемого, втягивал в себя воздух, раздувая щеки, и медленно выпускал его через оттопыренную губу. Когда шествие миновало то место, где я стоял, я мельком увидал между рядов спину наказываемого. Это было что-то такое пестрое, мокрое, красное, неестественное, что я не поверил, чтобы это было тело человека.
— О Господи, — проговорил подле меня кузнец».
На флоте шпицрутены заменяли куски каната с узлами — линьки. По свидетельствам очевидцев, это наказание, которое применялось почти ко всем матросам за дисциплинарные провинности, было легче кнута и батог, но тяжелее «кошек».
Понимая варварский характер подобных наказаний солдат, Александр I старался их смягчить или хотя бы ограничить. В 1806 г. право высших военных начальников — начальников инспекций и командиров корпусов (а с 1816 г. и командиров отдельных корпусов) — утверждать приговоры и принимать по ним окончательные решения было ограничено преступлениями, за которые присуждалось 5000 шпицрутенов. Ограничены были и права начальников дивизий («не более 6 раз сквозь комплектный батальон», то есть 3000 шпицрутенов) и начальников бригад (не более 1500 шпицрутенов). Командиры полков и батальонов права утверждать приговоры комиссий военных судов вообще не имели. Однако при Николае I реформы остановились.
Лишь много лет спустя, в ходе военной реформы Александра II, шпицрутены были полностью отменены, а дисциплинарное наказание розгами оставлено только для так называемых «штрафованных» по решению полкового суда солдат, причем число ударов не могло быть более пятидесяти. По указу от 17 апреля 1863 г. телесные наказания на военных судах стали применяться как дисциплинарное взыскание только по суду.
Впрочем, нижние чины не очень-то верили в возможность отмены порки. В написанном по свежим следам рассказе «Отмена телесных наказаний» (1867) Константин Михайлович Станюкович (1843–1903) так описывает реакцию матросов на зачитанный им указ:
«— Не верь ты эфтому ничему, Гришка… Право, не верь…
— Тебе, что ли, дураку, верить? — осердился Шип.
— Дурак-то выходишь ты, а не я…
— Это как же?
— А так же! Пущай бумага вышла, а будет нужно выдрать, выдерут! — тоном глубокого убеждения говорил Архипов. — Теперче ты марсафала вовремя не отдал или, примерно, сгрубил… Ну как тебя не выдрать как Сидорову козу? Или опять же, рассуди сам, умная голова, что с тобой делать, ежели ты пьян напился и пропил казенную вещь? Ведь не в Сибирь же… Разденут, да и всыплют…
— Врешь… В „темную“ посадят.
— Какие еще выдумал „темные“? — насмешливо кинул Архипов.
— Карцырь, значит, такой будет…
— Карцырь?! — переспросил Архипов.
— Да, брат… Вчерась старший офицер наказывал его ладить. И сказывал Плентий плотник: „Будет этто каморка в трюме темная и узенькая; не повернуться, говорит, в ей“. Ты пьян напился или в другом проштрафился — и сиди там один на хлебе и воде… Это заместо порки…
— Заместо порки?
— Да.
С усмешкой поглядел Архипов на товарища и с победоносным видом сказал: