[61]. Не стоит отчаиваться – и в насилии есть свои светлые стороны: «Хипстер – это бунтарская клетка нашего социального организма – старается в меру собственной отваги жить и действовать сообразно принципу повиновения инстинктам и тем самым обозначает возможности, таящиеся в доселе неизведанных джунглях этического нигилизма наряду с потенциальными последствиями реализации оных. Суть выражаемой им позиции (или, если угодно, суть его веры) заключается в том, что в основе наших инстинктов лежит стремление к сотворению лучшего мира (или, иными словами, то самое инстинктивное представление о величии человека, которое стало отправной точкой зарождения сознания), а значит, человек в целом больше тяготеет к добру, чем ко злу, и за нашей жестокостью скрываются любовь и зачаточное чувство справедливости»[62]. Перед нами, конечно, что-то вроде неоруссоизма, поменялись разве что детали и антураж, тогда как центральная антропологическая мысль осталась прежней. Репрессивная цивилизация, основанная на законе, порядке и подавлении, была бы оправдана только в одном случае: если человек по природе плох. Но всё не так, человек по природе свой хорош (на этом настаивают Руссо и Мейлер), поэтому в репрессиях нет нужды, более того, они-то как раз и являются изобретением плохих людей в их насилии над хорошими. Пора вернуться в потерянный рай нерепрессированного хорошего человека. Отсюда добрый дикарь Руссо: счисти с него, как грязную шелуху, налет глупой цивилизации, и ты получишь чистого полубога, милого ангела. Отсюда белый негр Мейлера: хипстеризм, конечно, заигрывает с насилием, при этом делает это с удовольствием, однако всё это представляется насилием только с дурацкой цивилизованной точки зрения; человек по природе хорош, и насилие его хорошо, в нем содержится неизбывный творческий потенциал, и если его освободить, а не преследовать, то всем будет здорово, и никто не будет обижен. Кому мечта, кому утопия.
Главное же – это акцент на теле, которое в ситуации подавления интеллекта становится чем-то вроде поводыря, а может и диктатора: «Движение всегда предпочитается бездействию. У того, кто пребывает в движении, всегда есть шанс, его тело разогрето, инстинкты быстрее, поэтому в критический момент (будь то акт любви или насилия – неважно) он готов всех сделать, победить, впитать еще немного энергии благодаря тому, что ненавидит себя чуть меньше обычного. Только так он может слегка усовершенствовать свою нервную систему, чтобы легче было рвануть еще раз, когда опять придет время, чтобы в следующий раз рвануть сильнее, сделать больше и, самое главное, отыскать других, с кем можно поймать волну»[63]. Очень точный портрет Дина Мориарти, главной бит-иконы, о которой речь впереди.
Таким образом, граница[64] между хипстерами, то есть современными дикарями, и цивилами, то есть цивилизованными людьми, пролегает вот здесь: одни следуют зову плоти, другие по глупой привычке всё еще внемлют голосу разума. Надо заметить, что не избегают этой привычной разумной позиции и битники, которые, воспевая в своих произведениях отвязного авантюриста-хипстера, этого страстного варвара, борющегося за новое чувство плоти, тем не менее продолжают заниматься интеллектуальной рефлексивной деятельностью и не спешат насиловать прохожих и грабить магазины. Нет сомнения, что битник – это интеллектуал, как Гинзберг, Керуак, особенно Берроуз, получившие очень хорошее образование, в большей или в меньшей степени, но социально защищенные – надо подчеркнуть, защищенные благодаря своим семьям, очевидно сторонящимся всякого радикализма и придерживающимся традиционных ценностей.
Совсем не дикари, напротив, битники, биографически и темпераментно, это холеные мальчики из пригородов, благовоспитанные и начитанные, это молодые американские интеллектуалы, которые вовсе не стремятся слиться с дикими хипстерами в едином экстазе, но скорее завороженно (или прагматично) усматривающие в последних идеальный материал для художественного творчества. Битник использует хипстера, но и последний, конечно, не остается в накладе – он получает что-то большее, чем компенсацию, ибо он обретает легендарный статус, он приобретает образ иконы. Дикарь-хипстер и интеллектуал-битник нуждаются друг в друге, как персонаж и автор, как две необходимые части того творческого процесса, в результате которого на свет появляется новая мифология, корпус притч и легенд о новых небожителях.
В этом отношении битник занимает промежуточную позицию между американским хипстером и европейским экзистенциалистом, при этом последний, на мой взгляд, от первого очень далек. Норман Мейлер ошибается, так уж запросто называя «белого негра» американским экзистенциалистом – при некотором совпадении в посылках, они сильно расходятся в следствиях. Вспомним теперь центральные тезисы Сартра, озвученные в его докладе «Экзистенциализм – это гуманизм». Тезисы эти давно хрестоматийны: экзистенциализм настаивает на примате существования над сущностью, то есть он исходит из субъекта; всякий человек начинает свое фактическое существование раньше, чем получит определение через какое-то общее понятие (указывающее, собственно, на его сущность); это значит, что до того, как он начнет что-то из себя делать, человек вообще ничего из себя не представляет; человек собственно и есть ничто, которое как-то оформляется в течение свой частной истории; раз так, то человека ничего не детерминирует, он абсолютно свободен, и единственное, что ограничивает его свободу, это его же собственный свободный и ответственный выбор. Вот так: «Экзистенциализм – это не что иное, как попытка сделать все выводы из последовательного атеизма»[65].
С атеизмом, положим, всё понятно – что хипстер, что битник тоже не святоши: отрицание Бога и есть отрицание всей системы традиционных ценностей, которые всегда были центрированы на основополагающей идее Бога, то есть абсолютного смысла, лежащего в основе относительного мира. В остальном же всё не так однозначно. Утверждая абсолютную негативность человеческой свободы, Сартр вовсе не пропагандирует вседозволенность и беззаконие. Собственно, экзистенциализм есть гуманизм именно потому, что он верит в человека, верит в то, что это свободное существо способно к саморегулированию, способно стать единственным непреложным законом для самого себя. Не отпустить себя, но, напротив, собрать – вот в чем пафос экзистенциалистов. Не меньше контроля, но больше: если раньше его можно было скинуть на всемогущего Бога, то теперь ты единственный, в чьих руках остается твоя судьба. Сам Сартр был этически непреклонным человеком, потому что знал: если ты сам себя не дисциплинируешь, то никто за тебя этого не сделает. Поэтому сегодня, а в целом уже тогда Сартр сотоварищи выглядели весьма архаично – моралисты в аморальную эпоху, высоконравственные безбожники, кабинетные ученые среди рок-н-ролла и ночных уличных эскапад. Безусловно, в свободе главным для Сартра была ответственность. Ни слова об удовольствии, отрыве и кайфе. Смертная скука, сказка для вашей тишайшей бабушки.
Подведем итог. Помимо того что им удавалось совмещать и эстетику, и бурное жизнетворчество, и какую-никакую философию, между движениями битников, хипстеров и экзистенциалистов были и другие пересечения, а вместе с тем и существенные различия. Что касается экзистенциалистов, то сразу бросается в глаза, насколько это, вопреки бунтарскому флеру, традиционное, исконно европейское движение. Экзистенциалисты интеллектуально происходили из поистине фундаменталистской философии Гегеля, сдобренной феноменологией, будто бы новой и в чем-то резкой, на деле же совершенно платонической (это, разумеется, не оценочное суждение).
Собственно, как философ Сартр сформировался после того, как в начале 1930-х он стажировался в Германии, на пороге которой уже стояли нацисты, и поработал с текстами Гегеля, Гуссерля, Хайдеггера. У этих авторов он практически целиком заимствует свой понятийный аппарат, и даже когда тот ему надоедает, Сартр заимствует новый, на этот раз у Карла Маркса. Так ведущая французская послевоенная философская традиция оказалась талантливой калькой со старой доброй немецкой идеалистической мысли (не предположить ли шутки ради, что наследники Сартра во Франции так не любили своего учителя не по теоретическим соображениям, а исходя из слегка ущемленного французского национализма?).
Таким образом, Сартр сотоварищи не несли мыслящему миру ничего концептуально революционного, их родиной был громокипящий и во многом немецкий XIX век (с легким заходом в начало XX века), поэтому неудивительно, что уже в 1950-е годы во Франции экзистенциализм хоронили все, кому не лень, и прежде всего, конечно, структуралисты, чувствовавшие за собой мощь и право воинствующей сциентолатрии. Однако и их торжеству точно так же был отведен очень короткий век.
Но всё-таки кое в чем экзистенциализм был действительно революционен, а именно в странном на первый взгляд стремлении обосновать этику через Ничто, то есть через отсутствие всякого основания. Учитывая тот факт, что Макс Штирнер по-прежнему оставался – тем более во Франции – маргинальной и малоизвестной фигурой, всё это и правда походило на откровение.
Человек является в мире вещей чем-то вроде черной дыры, он бездонное пустое место, которое можно для красного словца назвать просто свободой. Человек в этом мире ни с чем сущностно не связан, он волен отказаться от всего, а если нет, то только потому, что он сам виноват – в этом случае он свободно отказывается от своей свободы. В пределе же он свободен отказаться от пищи, воды и от самой жизни. Абсолютная свобода означает, конечно, и абсолютную же ответственность, ибо каждый акт свободы осуществляется нами на свой страх и риск – нет здесь хорошего и плохого, но есть, как говорил Хосе Ортега-и-Гассет, «Я и мои обстоятельства». Выходит, что человек заслуживает всё, что с ним происходит. При этом открывшему данную истину экзистенциалисту радоваться особенно нечему – напротив, свобода ему как кость в горле, она ведь трагична, ибо основывает мир на пустой воле без всякого высшего смысла.