В отсутствие высшего смысла, следовательно, в постулировании абсолютной и негативной свободы экзистенциалисты близки битникам и хипстерам. Однако последние не видят во всем этом ничего трагического – во всяком случае, поначалу, – им чужд этот выспренний тон европейского образованца родом из прошлого века, который втайне скорбит об утрате традиционных смыслов. Хипстер, а следом и его обожатель битник хочет наслаждаться свободой, а не рыдать по поводу ее неизбежных эксцессов. Свобода – что может быть веселее?! Поэтому хипстеру противопоказана глубокая рефлексия, ведь рано или поздно она выявит пугающую бессмысленность этой свободы, а это может привести рефлексирующего в некоторое неуютное затруднение.
Хипстер осознает себя абсолютно свободным и готов наслаждаться этим открытием. Часто это заводит его очень далеко, потому что свободе, осознавшей себя как негативность, ничто не указ, и закон не закон. Поэтому господин Мейлер прав – свободная жизнь хипстера легко увлекает его в преступность, в насилие, доводит до страшного, до тюрьмы. Экзистенциалист хорошо это понимает и говорит, что свобода прямо пропорциональна ответственности и каждый платит за свой выбор соразмерную цену. Битник, в свою очередь, как персонаж промежуточный между двумя прочими, осознает это тем более – именно поэтому он часто не решается дойти до конца, боится отпустить себя на темную территорию, пуститься во все без исключения тяжкие и, возможно, поставить на карту свою жизнь. Освобожденная воля ведет его вперед, но сбереженная рефлексивность подчас ставит барьер и умеряет пыл. Значит, битник – фигура невротически амбивалентная, противоречивая, поэтому часто трагическая. Разорванный между телесностью Нила Кэссиди и утонченной интеллектуальностью европейских философов, Джек Керуак так и не находит выхода, кроме разве что выхода в алкоголь.
Таким образом, в отношении торжествующей в XX веке негативности экзистенциалисты, битники и хипстеры представляют собой последовательные этапы ее развития.
Шаг первый. Экзистенциалисты, прежде всего Сартр, открывают негативность теоретически, как идею и как возможность, но не идут дальше и на практике остаются людьми, вполне вписанными в системную позитивность окружающего мира, прежде всего общества (максимум рьяного разгула, который позволял себе Сартр, это единичный эксперимент с мескалином и внебрачные отношения с несколькими женщинами сразу, то есть параллельно; тоже мне, бунтарь-самоучка).
Шаг второй. Битник, как теоретический наследник экзистенциалистов и шире – европейского авангарда своей эпохи, делают шаг вперед и начинают реализовывать потенциальную негативность на практике, то есть в действии: он рвет социальные связи, нарушает закон и отменяет все и всяческие традиционные устои своего привычного окружения, за что часто бывает гоним, нередко страдая и от внутренней тяжести своего неразрешимо половинчатого положения.
Шаг третий. Хипстер являет собой другую, противоположную экзистенциалисту крайность, в которой теория и рефлексия сами собой отменяются и абсолютная негативность полностью выходит на уровень чувственной жизненной практики. Поэтому хипстер – это что-то вроде теоретической или художественной мечты экзистенциалиста и битника, воплощенной в действительности. Чудовище, сошедшее с книжной страницы в реальную жизнь.
В итоге мы получаем три варианта негативности: теоретический, теоретико-практический и просто практический, соответствующие движению идеи от ее чистой мыслимости до ее реального воплощения. Я схематизирую для наглядности, однако едва ли в этой схеме есть натяжка. Смущает только, что чистая идея спекулятивна и бездеятельна, идея вкупе с практикой противоречива и невротична, а полная выраженность идеи в действии – насильственна, преступна и безумна. Как будто бы у негативности, с какой стороны ее ни возьми, довольно безнадежная судьба, тем более с тем, что мир утверждения идет по пятам, с неистовостью всепоглощающей поп-культуры стремящийся обратить всякий намек на отрицание в ходовой товар и новый штамп утверждения нерушимых общественных норм, традиций и ценностей. Пожалуй, в такой угрожающей ситуации не грех раз от раза сойти с ума и удариться в стремительную и развязную витальность. Другое дело, что сама она в какой-то момент превращается в неустранимую угрозу. И куда бежать в этот раз, уже не совсем понятно.
Часть третья: попытка к бегству
«Смятенный обступившими его картинами,
Человек пробирается по улице
мимо коробок, газет,
галстуков, дивных костюмов —
навстречу желанью.
Мужчины, женщины текут по тротуарам,
тикают красные огоньки, время торопится,
машины торопятся —
и все эти пересекающиеся улицы
и авеню,
гудящие, бесконечные,
ведут сквозь спазмы заторов,
крики и скрежет машин
мучительным путем
за город, к кладбищу,
к тишине
на смертном одре или на горной вершине,
которую я однажды увидел,
которой я не достиг
и не достигну в будущем,
когда исчезнет весь тот Манхэттен,
который я только что видел».
«Ладно, женушка, может, я и здоровенный чирей сама-знаешь-где, но после того, как выдал тебе полный отчет о тех бедах, что мне пришлось претерпеть, пока я чего-то добивался в Америке между 1935-м и более-менее сейчас, 1967-м, и хоть я знаю, что у всех на свете свои беды, ты поймешь, что моя конкретная разновидность мук произошла оттого, что я слишком уж чувствителен ко всем болванам, с которыми приходилось иметь дело, чтоб только я мог в старших классах стать звездой футбола, студентом колледжа, наливающим кофе, и моющим тарелки, и дерущимся за мяч дотемна, а в то же самое время читающим «Илиаду» Гомера за три дня, и, боже помоги мне, ПИСАТЕЛЕМ, чей сам «успех», отнюдь не будучи счастливой победой, как в старину, был знаком Самого проклятья».
«Взгляните на мои грязные брюки. Не переодеваюсь месяцами… Дни скользят мимо, нанизываясь на шприц с длинной нитью крови… Я забываю о сексе и прочих телесных удовольствиях – серый джанкокрылый призрак. Испанские мальчишки зовут меня El Hombre Invisible – Человек-невидимка…»
Днем рождения литературного бит-поколения справедливо считать 7 октября 1955 года (тогда же, по иронии, родился и Диснейленд), местом – Шестую галерею в Сан-Франциско, где состоялись легендарные поэтические чтения, на которых Аллен Гинзберг презентовал свою поэму «Вопль».
Из первых рук это событие описана Керуаком в романе «Бродяги Дхармы»: «Так или иначе, я последовал за галдящей толпой поэтов на вечер в Галерее шесть – вечер, который, кроме всего прочего, стал вечером рождения Сан-Францисского Поэтического Ренессанса. Там были все. Это был совершенно безумный вечер. А я все это раскручивал: раскрутил довольно, в общем-то, стылую галерейную публику на мелкую монету, сбегал за вином, притащил три галлоновых бутыли калифорнийского бургундского и пустил по кругу, так что к одиннадцати часам, когда Альва Голдбук[66], пьяный, раскинув руки, читал, вернее, вопил свою поэму „Вопль“, все уже орали: „Давай! Давай!“, как на джазовом джем-сейшне, и старина Рейнольд Какоутес[67], отец поэтической тусовки Фриско, утирал слезы восторга. Сам Джефи[68] читал славные стихи о Койоте, боге североамериканских равнинных индейцев (по-моему), во всяком случае, боге северо-западных индейцев квакиутль и все такое прочее»[69].
А теперь о том же, только чуть более документально. Однажды в Сан-Франциско Гинзберг зашел к поэту Майклу Макклуру, и тот рассказал, что ему нужно организовать поэтические чтения, но он боится не успеть. Тогда Аллен, как всегда энергичный и сердобольный, решил помочь, на деле просто взять все заботы на себя. Он стал собирать на мероприятие всех, кого только мог. В чтениях должны были участвовать сам Аллен, Макклур, Гари Снайдер, Филип Уэйлен и Филип Ламантия. Вести «церемонию» пригласили маститого Кеннета Рексрота.
Макклур родился в Канзасе в 1932 году. Как и у Гари Снайдера, у него в раннем возрасте пробудился интерес к природе, к животному миру, а вместе с тем и желание посвятить себя служению им. Он и посвятил, только несколько нетипичным способом – вскоре он переезжает на юго-запад в Сан-Франциско и начинает писать стихи.
Филип Уэйлен старше Макклура, он родился в 1923 году в штате Орегон. Воевал во Второй мировой в составе ВВС. По солдатскому биллю после войны поступает в колледж, где знакомится с Гари Снайдером.
Филип Ламантия родился в самом Сан-Франциско в 1927 году, по происхождению, как видно по фамилии, итальянец. Стихи стал писать с юных лет, страстно увлекался сюрреализмом, даже контактировал с самим Андре Бретоном, который лестно отзывался о Филипе (для Бретона это большая редкость).
Что касается конферансье Кеннета Рексрота, то он был не совсем из этой компании. Он был гораздо старше, родился в 1905 году в Индиане. Но что-то было в нем от юного битника – он рано начал писать стихи, путешествовал автостопом и вообще много путешествовал, в том числе за пределами Штатов. Обосновавшись в Сан-Франциско, он начал публиковаться и к моменту чтений в Шестой Галерее был уже, можно сказать, патриархом.
Итак, Гинзберг назначил чтения на 7 октября и сделал афиши, которые гласили: «Шесть поэтов в Шестой галерее. Отменное собрание ангелов, наконец-то явленное в одном месте. Вино, музыка, пляшущие девчонки, серьезная поэзия, сатори на халяву. Волшебное событие».