не-мировом начале, именуемом Богом, то у нас и не получится со всей строгостью назвать протестантизм религиозным. В нем нарушается работа центрального парадокса, который и держит подлинно религиозный опыт: Бог, безусловно, не мир, но он творит мир, держит его и связывает его воедино, и поэтому мир также целиком пронизан божественным. Неоплатоническая традиция, из которой во многом вырастает христианская философия, представляет мир в виде последовательной системы эманаций Единого, где на каждой, даже самой отдаленной ступени Единое продолжает свое первичное, неумолимое и бесконечное действие. Тем самым, объявляя войну всем мирским проявлениям божественного – от церковной иерархии до догмата о транссубстанциации, – протестантизм удаляет из мира саму основу религиозности: божественное присутствие в мире.
Для Лютера, а тем более для Кальвина Бог настолько трансцендентен и фатально не находим в мире, что его, остается признать, вовсе нет. Sola f de, скажет Лютер, но эта исполненная горделивого ригоризма формула самим своим несгибаемым sola отказывает Богу в какой бы то ни было реальности вне, помимо и независимо от моей f des. Если переформулировать Шопенгауэра, получим: Бог – это только мое представление. И с таким представлением, конечно, можно выстроить грандиозную этику, венцом которой, как показали Макс Вебер и немного в другой перспективе Вернер Зомбарт, является система современного мирового капитализма, но с ним и благодаря ему нельзя оставаться в собственном смысле религиозным, то есть признавать Бога живого и чудо его, оживляющее этот мир.
Скрытая безбожность протестантизма, а в еще большей степени пуританизма как крайней его вариации демонстрируется здесь с такой ясностью, что, боюсь, с тех самых времен не нашлось контраргумента достаточной убедительной силы – кроме всё того же этически-ригористического желаемого, с напором и мастерски выданного за действительное. Но действительным в конечном итоге оказывается вовсе не Бог, а ловкость свободного предпринимательства. Однако это не означает, что такого контраргумента вообще-то не может быть: может быть всё, и даже больше. Поэтому я не рискую делать утверждений, но осмеливаюсь выдвинуть рабочую гипотезу: суть протестантской, пуританской – в общем, американской религиозности в том, что это религия без храма, без чуда, без жизни, без Бога – это религия без религии.[76] Что само по себе не так уж абсурдно, как кажется, ибо какая другая религия может существовать в мире, который не пришел к Просвещению на каком-то отдаленном отрезке своего пути, но непосредственно вышел из Просвещения, явился плотью его и плодом, предусмотрительно брошенным через океан? Да, это религия просвещенная, религия повседневности, но именно потому и не совсем религия или совсем не религия, ибо в этой повседневности нет трансцендентного – в ней нет Бога. У этого нового религиозного человека, просвещенного изначально и всерьез, есть тело, но нет головы, и если это не близнец батаевского Ацефала, то, во всяком случае, его кривое отражение.
Поэтому демарш Гинзберга в чисто американском контексте не кажется столь уж провокативным, каким он мог бы, бесспорно, показаться в Европе и особенно в более традиционных странах. Гинзберга обвинили в непристойности, но о безбожии никто не говорил. И дело не в том, что в Штатах такой уж терпимый клир, ибо клир нигде не терпимый. Дело скорее в том, что Гинзберг довел до крайности и радикализма довольно знакомую, понятную, исконно американскую историю: падение Бога на землю, опрокидывание трансцендентной вертикали, прагматизация ценностей, как итог – уничтожение сакрального как строго отдельного онтологического измерения бытия. Собственно, амбивалентность протестантизма, особенно в радикальной его версии, и заключается в том, что при полном разведении священного и мирского в разные стороны сама удаленная непостижимость священного делает его совершенно бессмысленным, поэтому если что-то всерьез и свято, то, пожалуй, и задница, член, нечистоты, но не царство небесное, ибо о нем вообще ничего нельзя знать. Диалектика здесь работает так, что чем дальше мы разводим исходные противоположности, тем скорей и полнее они сольются в неразличимое единство. При этом какая именно часть единства послужит в итоге ведущей основой для синтеза, зависит от того, с какой позиции мыслилась сама эта диалектика. Конечно, если священное противопоставлялось мирскому именно из мира, а не с небес, то в итоге, слитое с миром, священное полностью станет мирским и потеряет какие-либо свои имманентные характеристики. Опять-таки: всё будет свято, поэтому не останется уже ничего святого. Зная этот момент, религию, в принципе, уже можно и не отрицать – она сделает это за вас, сделает это сама и так, что ни в чем не погрешит против своих собственных предпосылок.
Теперь, устранив порядок сакрального с помощью самого этого порядка, Гинзберг может пожинать плоды своей ловкой субверсии. И главным таким плодом окажется, разумеется, не то чтобы сакрализация, но освобождение плоти – самая последовательная и успешная сексуальная революция, которую до этого знал западный мир.
Кто мог догадываться, что именно в сексе сокрыт такой революционный потенциал? Пока порядочные люди, по-прежнему игнорируя Фрейда и его дикую банду, как ни в чем не бывало настаивали на традиционной сексуальной морали, в соответствии с которой всё сексуальное помещалась строго вне пределов этой морали, среди подрастающего поколения зрела грядущая смута. И вот, к 1960-м годам всё стало понятно: Эрос революционизировал буржуазную жизнь.
Вспомним такой рациональный, такой схематичный фильм Пьера-Паоло Пазолини «Теорема», который появился в достославном 1968 году. По сюжету, если это можно так назвать, в черно-белый быт средних зажиточных горожан врывается таинственный юноша в исполнении молодого Теренса Стампа. «Кто этот парень? – Просто парень», – говорят они. Очень быстро его присутствие переворачивает эту жизнь и ставит ее на такое место, о существовании которого, казалось, все эти ухоженные дамы и господа даже и не догадывались.
Эрос, будем звать Стампа так, не делает ничего особенного, он просто есть, как есть наше собственное тело, но сам этот голый факт пробуждает в окружающих непреоборимое желание. Ни с того ни с сего молчаливая служанка хочет до него дотронуться, будто его тело источает некую энергию манящего соблазна. Она плачет, созерцая его красоту. Она отдается ему, исступленная до сумасшествия. Подобно ей, мощное воздействие Эроса испытывает и юный сын хозяев дома. Ночью в присутствии обнаженного Эроса он открывает в себе гомосексуальное влечение.
Так, последовательно желание одолевает всех членов этой семьи – мать, дочь, даже отца, владельца фабрики. Мать испытывает внезапный порыв обнажиться. Отца охватывает эротическое влечение прямо посреди ночи. В конечном итоге, захваченные, обсессированные Эросом, члены семьи революционизируют свои блеклые жизни, порою весьма неожиданным образом. И если отец отдает свою фабрику рабочим, то служанка – та попросту обретает святость и способность левитировать.
Эта сила овладевает человеком и стирает его персону без остатка. Если у революции как таковой и есть чистый образ, то вот он, и революционеру Пазолини об этом хорошо известно. Эрос без сожаления ломает привычный мир и на развалинах строит новый, еще вчера немыслимый. Он опирается на воображение – неслучайно вместе с Эросом приходит искусство: в доме появляется книжка Артюра Рембо, альбом с репродукциями Фрэнсиса Бэкона. Искусство, сексуальность и революция суть одно целое.
Часто возводят сексуальное раскрепощение литературы к фигуре Дэвида Герберта Лоуренса – он-де освободил в своем слове кричащую плоть. Между тем он писал: «Порнография – это попытка осквернить сексуальную природу человека, замарать ее грязью, а это непростительное преступление. Возьмем, к примеру, такое отвратительное явление, как распространенная в большинстве городов торговля порнографическими открытками из-под полы. Те, которые попадались мне на глаза, были столь омерзительны, что, когда я смотрел на них, мне просто хотелось плакать. Какое оскорбление для человеческого тела, какая вульгаризация такой важной сферы, как человеческие отношения! Нагота на этих открытках выглядела отталкивающей и вместе с тем жалкой, а половой акт – унизительным и уродливым. Да, именно так – не актом любви, а грязным, мерзким, постыдным актом спаривания.
То же самое можно сказать и о продаваемых из-под полы книгах. Они или столь отвратительны, что при чтении вызывают тошноту, или настолько глупы, что читать их могут только полные идиоты, а писать – одни лишь кретины»[77]. Надо же, ну просто само благочестие, будто пишет монашка! Остается лишь фантазировать, что бы случилось с господином Лоуренсом, попадись ему на глаза книжка «Вопль и другие стихотворения».
Революционные и непристойные, строки Гинзберга уходят настолько далеко от «вольностей» высокого модернизма, насколько хватает взгляда. Без всех этих чисто словесных движений, описанных выше, ни о каком лете любви, ни о каких хиппи и мыслить бы не приходилось. Гинзберг оказался духовным отцом целого поколения, пришедшего на смену битникам. И хотя его заслуг в этом деле никто не отрицает, всё же нужно отметить, что его революция появилась не на пустом месте – она имеет историю и свой пантеон, включающий, помимо Гинзберга, многих других персонажей. Я бегло затрону историю этой сексуальной революции, так как она, без сомнения, является одним из главных семян разбитого поколения.
Сам этот термин, «сексуальная революция», получил широкое хождение благодаря некогда популярному австрийскому врачу и мыслителю постфрейдисту Вильгельму Райху – так назывался его труд, в котором незадолго до анализов Франкфуртской школы проводился относительный синтез фрейдизма и марксизма (позже на такой базе возникнет направление так называемого фрейдомарксизма). Райх выдвигает следующие тезисы в защиту сексуальной революции. Прежде всего надо понимать, что сексуальность имеет дело с базовой биологической энергией, которая отвечает за все проявления человеческой жизнедеятельности, то есть то, что Фрейд называл Эросом или либидо лежит в основании человеческой психики, его социальности, культуры и всего прочего. Будучи, следовательно, базисным явлением, сексуальность требует о себе отдельной и тщательной заботы. Однако, забывая об этом, а может быть, помня, но используя это в своих корыстных целях, общество подавляет сексуальность, а вместе с ней и базовую жизненную энергию, ограничивая свободу проявления либидо, жестко нормируя эротическую жизнь и тем травмируя ее субъектов. По сути, подавленный Эрос равнозначен подавленной жизненной энергии в целом, в результате чего человек становится биологическим, а вместе с тем и психическим, и социальным калекой.