джанк.
«Голый завтрак» – это текст о феномене власти, контроля, потому что это текст о джанке: в данном случае просто неопровержимая логика. О джанке, а вместе с тем о его последствиях, формах и проявлениях – вот только не о его причинах, ибо нельзя заглянуть раньше первого отношения, которым в данном случае и является голая, говоря по-агамбеновски, власть. Неутомимый исследователь и одновременно подопытный кролик, Билл Ли собирает любую информацию – научную, фактическую, эмпирическую – о главном, о первом. Во имя свой работы он готов пожертвовать собственной жизнью, да и не только своей. Принесший себя в жертву, он продолжает классифицировать, структурировать – словом, описывать. Он – агент, производящий отчеты. Легко догадаться, что речь идет об отчетах самому себе – о самом себе, прямиком изнутри, где обитает телесный и мучимый Внутренний Человек. Что бы ни говорил Блаженный Августин об этом Homo Interior, он упускает нечто важное: Внутренний Человек есть не только, а может быть даже не столько средоточие истины, сколько средоточие власти. С нашей проблемой: средоточие джанка. И если его божественное происхождение когда-либо и спасало от врожденных мучений, то Уильям Берроуз ничего не хочет об этом знать.
В противоположность человеку религии, он был человеком науки – не просто на словах, но, скорее, по складу характера. Даже наркоманию он сумел превратить в науку, в любопытный подвид антропологии, и романы его, полные грязи, страданий и непристойности, со всей справедливостью могут быть признаны полевыми исследованиями. И – хотя мне об этом ничего не известно – прискорбно, если ученые по неведению или каким-то иным причинам игнорируют столь богатый, редкий и пронзительный материал.
Наука, но без дистанции, ибо дело идет о принципиальном. Дело не в том, что это не только авторская болезнь – когда речь идет о контроле как таковом, больны мы все: «Независимых больше не существует…»[164] Нет никаких сомнений.
Пришло время заняться контролем всерьез, коль скоро вся книга рассказывает об этом едва уловимом феномене. Обратимся к Письменному показанию: заявлению по поводу болезни. Прежде всего о джанке как болезни, как универсальной метафоре контроля: «Болезнью является наркомания, и я был наркоманом пятнадцать лет. Под словом „наркомания“ я имею в виду пристрастие к „джанку“ (общее название опиума и (или) его производных, включая и все синтетические – от демерола до палфиума)»[165]. «Нюхаете ли вы, курите или запихиваете джанк себе в задницу, результат один – привыкание».[166]
«Джанк – это одна из форм монополии и собственности. Наркоман лишь присутствует при том, как его джанковые ноги несут его прямиком на свет джанка, к рецидиву»[167].
«Джанк – это идеальный продукт… абсолютный товар. В торговых переговорах нет необходимости. Клиент приползет по сточной канаве и будет умолять купить… Торговец джанком не продает свой товар потребителю, он продает потребителя своему товару. Он унижает и упрощает клиента»[168].
«Джанк соответствует основной формуле вируса „зла“: Алгебре Потребности. Лик зла – это всегда лик тотальной потребности. Наркоман – это человек, испытывающий тотальную потребность в наркотике». И далее: «ВЫ стали бы лгать, мошенничать, доносить на своих друзей, красть, делать все что угодно, лишь бы удовлетворить тотальную потребность. Потому что вы находились бы в состоянии тотальной болезни, тотальной одержимости и не имели бы возможности действовать каким-либо другим способом. Наркоманы – это больные люди, которые не могут поступать по-другому. У бешеной собаки нет выбора – она кусает. Напускная самонадеянность не ведет ни к какой цели, если только целью не является приведение джанкового вируса в действие. А джанк – это крупная отрасль промышленности».[169] И здесь мы готовы немного задержаться.
Мы можем достроить логическую цепь таким образом: джанк – болезнь – контроль – потребление. Ясно, что потребление джанка, которое Берроуз без промедления называет крупной отраслью промышленности, есть лабораторно стерильный, чистый пример потребления как такового – потребления, которое связано с контролем, властью, господством не случайно, но по необходимости, по существу. Можно ли с уверенностью утверждать, что потребление как таковое по сути своей и есть наркомания, и есть болезнь?
Спросим у мудрецов. Пионером исследований общества потребления, как известно, является младший современник Берроуза, французский теоретик Жан Бодрийяр. Его работа «Общество потребления» появилось в 1970 году, чуть более чем через декаду после нашумевшей книги мистера Ли. Здесь Бодрийяр предпринимает внушительную попытку разобраться в деталях тех социальных, экономических и идеологических процессов, которые в XX веке, особенно ко второй его половине, радикально преобразовали отношение человека к окружающему его миру вещей. Тому самому миру, который в своем искусстве радикально отрицали битники.
Всё дело в том, что всё это уже не совсем вещи… Мы полагаем, что традиционно человек действительно жил среди вещей, взаимодействовал с ними тем или иным образом, пользовался ими, удовлетворял с их помощью свои потребности. И хотя потребности, как кажется, у человека были всегда, однако далеко не всегда он делал шаг от потребности к потреблению. Человек потребности пользуется вещами, которые, соответственно, имеют некоторую функциональность: плоды утоляют голод, шкурой можно укрыться в холодную ночь, коряга эффективно пробивает голову неприятеля. Однако нельзя сказать, что человек, выращивающий и поглощающий, скажем, картофель, потребляет его. Для потребления как социальной структуры нужны экономические отношения, обмен, рынок, циркуляция товара. Потребление требует спроса и предложения, производства и поставок, в конечном итоге оно предполагает не только рынок сбыта, но и рынок труда, позже и фабрику, и конвейер, и рекламу. Потребление как социальная структура начинается тогда, когда заканчивается базовое употребление функциональной вещи. Можно предположить, что, если бы человек, как животное, ограничивался удовлетворением основных своих потребностей, никакой экономики бы не было (а вместе с тем не было бы и многого, многого другого).
С этого пункта попытаемся проследить за мыслью Бодрийяра тщательнее. Невероятное, подчас невыносимое изобилие вещей, с которым сталкивается «позднегородской» житель XX века, и указывает на то, что дело давно идет не об удовлетворении потребностей, не о функциональности вещей – напротив, дело идет о том, что мир вещей уходит в прошлое. Что же приходит ему на смену под покровом всего этого изобилия? Точнее всего сказать так: на место вещи приходит товар. Товар – это не вещь, или не просто вещь. Товар есть вещь, вписанная в социальные отношения, имеющая свое подобающее место в строго определенном сегменте рынка, в строго определенной товарной серии, и вне системы этих мест не мыслимая. Автомобиль отсылает к своей торговой марке, к своей ценовой категории, к другим моделям и другим автомобилям. Самостоятельной функциональной вещью автомобиль не является. Это значит, что самостоятельность вещи, которая, кажется, когда-то у нее была, ныне поглощена чем-то более значительным, значимым – как ни странно, самой этой значимостью, то есть системой знаков. Вещь как модель, вещь как марка и прочее – это знак, а не вещь. Система потребления есть именно манипуляция знаками: «Мы живем, таким образом, под покровом знаков и в отказе от действительности»[170], говорит Бодрийяр.
В системе потребления человек – а лучше сказать, потребитель – отказывается от действительности в пользу знаков. В этом смысле общество потребления – это общество мифа, в котором ирреальные, воображаемые отношения подчиняют себе отношения (некогда) реальные. Таким образом, все эти ряды модальностей четко взаимосвязаны: первый ряд – реальность, вещь, человек, и второй ряд – миф, товар, потребитель. Оказываясь внутри системы потребления, бывший человек оставил далеко позади свои естественные потребности, и единственный голод, который теперь способен его мучить, это символический, знаковый голод. Соответственно, речь в данном случае должна идти не о потребности, а о некой квазипотребности (и нельзя забывать, что по-прежнему через потребности пытается объяснить общество потребления современный наивный эмпиризм). Как определить эту квазипотребность? Ответ Бодрияйра, как ответ настоящего структуралиста (коим он некогда был), исходит из лингвистики: это потребность в различии.
Мы научены тем, что язык – это не что иное, как система различий, и в этом смысле общество потребления (как и любое другое условное общество) – это язык. Потребление исходит из различий и возвращается к ним, таким образом система замыкается, становится цикличной и получает возможность воспроизводить самое себя. Два полюса ее замыкания – это собственно потребление и, конечно, производство. Производство предполагает потребление и наоборот, то есть для сохранения системы необходимо поддерживать и культивировать оба полюса: «Общество потребления – это также общество обучения потреблению, социальной дрессировки в потреблении, то есть новый и специфический способ социализации, появившийся в связи с возникновением новых производительных сил и монополистическим переустройством экономической системы с высокой производительностью»[171]. Соответственно, нет лучшего способа служить данной системе, чем потреблять – лучше и больше, тоньше и дифференцированней. Хороший гражданин и хороший потребитель – это одно и то же лицо, ибо гражданское общество и есть общество потребления, и нет ничего более демократичного и апеллирующего к равенству, нежели система потребления. В потреблении все равны, потому что все являются частями одной и той же структуры, все в равной мере служат ее воспроизводству и самосохранению, все участвуют в запуске ее сложного механизма. Различия в типах потребления не отрицают заложенного в нем демократического принципа, потому что различия здесь носят внутрисистемный характер, поэтому всё, что вписывается в систему и вступает внутри нее в предполагаемую игру различий, уже тем самым оказывается в отношении системного равенства. Потребитель кефира и потребитель норковой шубы на самом деле равны, ибо оба на равных участвуют во внутрисистемном процессе дифференциации з