. Законы должны быть ясными и доступными. Полиция и юстиция должны действовать вместе, ибо никакое преступление не должно ускользнуть от правосудия. При этом судопроизводство не должно быть тайным.
Правило общей истины: «Верификация преступления должна подчиняться критериям, общим для всякой истины. В используемых аргументах, в получаемых доказательствах судебное суждение должно быть однородно со всяким нормальным суждением»[181]. Отсюда и презумпция: «Подобно математической истине, истинность преступления должна быть признана только в том случае, если она полностью доказана».
Правило оптимальной спецификации: «Для того чтобы судебно-правовая семиотика покрывала всё поле противозаконностей, уменьшения количества которых добиваются, все правонарушения должны получить определение; все они должны быть классифицированы и собраны в виды»[182]. Иными словами, нужен кодекс. Так и осуществляется переход от власти над телом к новому типу власти, которое располагается уже не извне, но внутри подвластного тела. Перечисленные правила должны быть буквально прописаны в теле для того, чтобы надежно вписать в него исходную для них власть: «Глупый деспот приковывает рабов железными цепями; истинный политик связывает их еще крепче цепью их собственных мыслей; первое ее звено он закрепляет в надежной точке – в разуме. Связь эта тем крепче, что мы не знаем, чем она держится, и считаем ее делом собственных рук»[183]. Точно наркотик: он владеет тобой изнутри тебя самого.
Избыточный театр наказания, служащий самолюбию суверена, заменяется массивным и монотонным тюремным аппаратом, который отныне выполняет функции скорее школы, нежели сцены. Школы – потому что он должен обучить индивида подчиняться, ибо подчинение, как ни удивительно, есть большое искусство, требующее для своего освоения времени и сил. Безусловно, всем нам такое известно не понаслышке, ибо и сама школа в том виде, в котором мы ее застали, берет свое начало в тех же правилах и практиках, топиках и техниках, которые конституируют мир тюрьмы эпохи Модерн. Тюрьма и школа – почти идентичные образования не только в фантазиях обиженного на жизнь школьника, но и в «объективном» историческом процессе. Тюрьма, как и школа, дрессирует индивида, и поэтому оба эти института имеют дело уже с совершенно новым типом власти: с властью дисциплинарной.
Очевидно, тюрьмой и школой всё не ограничивается – дисциплинарная власть в неизменном виде существует, к примеру, и в армии, и на фабрике. У всех у них одни и те же задачи: вписать в тело индивида определенный набор команд, схем и навыков. Все указанные институты Фуко называет просто – дисциплинами: «Человеческое тело вступает в механизмы власти, которые тщательно обрабатывают его, разрушают его порядок и собирают заново. Рождается «политическая анатомия», являющаяся одновременно «механикой власти». И далее: «Так дисциплина производит подчиненные и упражняемые тела, «послушные» тела»[184].
Среди главных и общих для всех дисциплин практик власти выделим следующие. Дисциплины распределяют тела в пространстве по принципу таблицы, где за образец берется монашеская келья. Дисциплина выстраивает рабочее время и циклично организует рабочий ритм. Дисциплина инструментально кодирует тело, так что каждой части этого тела сопоставляется определенный инструмент. Дисциплина организует позитивную экономию, в которой каждый момент должен быть использован для наибольшего извлечения полезных сил. Дисциплина вписывает каждое отдельное тело в большие машины различных тел. Дисциплина записывает в тела приказ на таком уровне, что его более не надо понимать, но надо исполнять без промедления. «Словом, дисциплина создает из контролируемых тел четыре типа индивидуальности или, скорее, некую индивидуальность, обладающую четырьмя характеристиками: она клеточная (в игре пространственного распределения), органическая (кодирование деятельностей), генетическая (суммирование времени) и комбинированная (сложение сил). Для того чтобы добиться этого, дисциплина использует четыре основных метода: строит таблицы; предписывает движения; принуждает к упражнениям; наконец, чтобы достичь сложения сил, использует «тактики». Тактики – искусство строить из выделенных тел, кодированных деятельностей и сформированных муштрой навыков аппараты, в которых результат действия различных сил усиливается благодаря их рассчитанной комбинации, – являются, несомненно, высшей формой дисциплинарной практики»[185].
Итак, вот что делает новая дисциплинарная власть, вот в чем ее сущностное отличие от предыдущего типа власти: она, как самый настоящий доктор Бенвей, создает своего собственного, подвластного ей индивида – через хитрую систему практик и процедур, но неизменно так, чтобы власть была вписана в тело этого индивида, а не представляла по отношению к нему что-то чуждое и внешнее, как суверен и его верный слуга-палач: «Несомненно, индивид есть вымышленный атом «идеологического» представления об обществе; но он есть также реальность, созданная специфической технологией власти, которую я назвал „дисциплиной“. Надо раз и навсегда перестать описывать проявления власти в отрицательных терминах: она, мол, „исключает“, „подавляет“, „цензурует“, „извлекает“, „маскирует“, „скрывает“. На самом деле, власть производит. Она производит реальность; она производит области объектов и ритуалы истины. Индивид и знание, которое можно получить об индивиде, принадлежат к ее продукции»[186]. Поэтому нет смысла говорить о том, что палач от лица суверена пытает некоего индивида – то была, попросту говоря, его вещь, но индивид в собственном смысле появляется значительно позже – благодаря тем техникам индивидуации или субъективации, которые вырабатывает дисциплинарная власть в целях своего осуществления.
Дело вот в чем: власть позитивна. Следовательно, только в негативности можно надеяться на утопию – освобождение, или возвращение райского, адамического состояния безвластия, в котором единственной техникой, прочно вписанной в блаженное тело прачеловека, была беспамятная и безболезненная а-техния… Перед лицом позитивности власти только негация оказывается в состоянии сохранить дисциплинарно репрессируемую надежду.
Только что мы реконструировали две искусные теоретические модели, каждая из которых на свой лад представляет объект, который со стороны может показаться практически идентичным. Безусловно, в необходимом и необратимом потреблении знаков у Бодрийяра и в не менее строгом вписывании практик подчинения в тела индивидов у Фуко речь одинаково идет о некой власти и некой зависимости. Общественная знаковая система владеет своим потребителем не меньше, чем дисциплинарная власть, и последняя вписывает в своего носителя зависимость от своего приказа так же, как общество потребления предписывает homo consumans потреблять знаки.
В то же время, как кажется, есть и отличия. Лучше всего их сформулировал сам Жан Бодрийяр, посвятив небольшой, но репрезентативный текст критике «Надзирать и наказывать», где центральное место отводится как раз тем непримиримым противоречиям, которыми отмечены подходы двух авторов к своему по видимости тождественному объекту. Книга красноречиво озаглавлена «Забыть Фуко».
По уверениям Бодрийяра, нам надо забыть Фуко потому что последний умело и мастеровито хоронит предмет своих изысканий в том самом ученом дискурсе, который он об этом предмете выстраивает. Так, Фуко напоминает странного человека, который ворует левой рукой именно то, что с таким трудом добывает правой. Дискурс о власти, разворачиваемый Фуко, и есть единственный след той, казалось бы, реальной власти, от которой в этом мире остались только слова, то есть, собственно, дискурс. В тот момент, когда возникает дискурс о власти, исчезает самое власть – она тонет в гиперреальности той симуляции, которой по отношении к ней и выступает одноименный дискурс. Старый парадокс: когда говоришь «телега», телега ведь не выезжает из твоего рта.
Слово Бодрийяру: «То же можно сказать и о книге «Надзирать и наказывать», о ее теории дисциплины, паноптики и прозрачности. Превосходная, но уже отошедшая в прошлое теория. Теория контроля через объективирующий взгляд, даже если он размельчен до уровня микроустройств, отошла в прошлое. Без сомнения, механизм симуляции так же далек от стратегии прозрачности, как эта последняя – от непосредственной и символической операции наказания, описанного Фуко»[187].
Перебрав в уме все остальные сюжеты Фуко, мы по той же самой логике сможем и их объявить симулякрами, потонувшими в волнах всё той же медоточивой речи. Сказанное о власти справедливо и применительно к сексуальности: «Барт сказал о Японии: „Сексуальность там существует в сексе и больше нигде. В Соединенных Штатах сексуальность существует повсюду, кроме секса“. А что, если секса больше не существует в самом сексе? Без сомнения, сексуальное освобождение, порнография и т. д. – все это свидетельствует, что мы присутствуем при агонии сексуального разума»[188]. Мы, разумеется, можем пойти и дальше – скажем, распространив аргументы Бодрийяра на самого Бодрийяра, сказав, что он, конечно, говорит вовсе не о Фуко, но только о симулякре Фуко, потому что реальный Фуко с головой исчез в пучине критического дискурса, и забывать, следовательно, нам надо не Фуко, но лишь его дискурсивный симулякр… Но мы не пойдем этой затоптанной дорогой.
Все титульные теоретические дискурсы нашего времени, таким образом, превращены в этакие модели или машины симуляции, которые, вбирая в себя некий объект, до того отвечавший принципу реальности, на выходе выдают сплошное подобие, очередной теоретический,