Однако, к несчастью, торжество его длилось недолго. Сам того не замечая, Адам то и дело тревожился по мелочам, и самые простые прежние радости отныне вызывали в нем злую скуку. Он ощущал, что из жизни его испарилось нечто значительное, без чего ни утренний холодок, ни дикая поросль, ни палитра небес не казались ему столь же чарующими, как когда-то.
Не ведая, что ему делать, Адам перенес свой неистовый гнев на себя самого. То и дело бранил он себя самыми последними словами, бил себя в грудь, чтобы унять ненасытное раздражение. Он чувствовал, что ему некуда деть этот гнев, и чем больше он вымещал его на самом себе, тем большим этот гнев становился. И вот, не выдержав нового приступа, Адам схватил себя за горло и стал душить, да так, что затрещали зубы. Вены набухли на посиневших висках, потемнело в глазах, Адам почти что без сил упал на колени и, пробиваясь сквозь собственную смертельную силу, обратил к Солнцу последний свой хрип:
– Но почему же я делаю это, о Солнце? Почему же я убиваю себя? И Солнце, бесстрастно взглянув на нелепую смерть Адама, ответило в пустоту:
– Потому что твоя темная сторона утратила форму, и тебя разрывает на части от того, что ей нет никакого выхода.
И после того, как Солнце повернуло свой лик в другую сторону, на холодной безвидной земле осталось лежать бездыханное черное-черное тело, и был это не Адам, а кто-то совсем другой.
Впрочем, почему бы не предположить обратное: тень, отказывающаяся от того, чьей тенью она является?..
Так как мечта в существе своем составляет противоречие реальности, налично данному положению дел, ей необходимо всегда сохранять свою отрицательную заряженность, свою нереалистичность. Это значит, что всякий реализм должен, помимо всего прочего, негативно конституировать рядом с собой свою теневую мечту.
Реализм на всех уровнях – в обществе, в воспитании, в здравом смысле – должен отторгать от себя мечту, маркируя ее именно как фантазию, только фантазию. Чтобы мечта сохраняла свое существо, реализм должен непрестанно разоблачать ее нереальность. Поэтому глуповато звучит заявление, что Америка-де потеряла свою историческую мечту. В том-то и дело, что нет.
Америка никогда не потеряет мечту, потому что она слишком реалистична и прагматична. Ее реализм и прагматизм суть необходимые условия того, что мечта сохраняется как иное по отношению к ним. Ведь потерять мечту можно только одним способом: добиться того, чтобы мечта превратилась в реальность, с тем перестав быть мечтой. Как таковая мечта никогда не реализуется, поэтому она бессмертна.
Этого достаточно, чтобы объяснить необходимость существования в мечтающем обществе сильной контркультурной традиции. Ее представители суть настоящие жрецы нереального, те, которые в своих ритуальных безумствах и эскападах хранят само различие между реальностью и мечтой. Во имя существования этого фундаментального социального различия самый прагматический конформист кровно заинтересован в соседстве с самым отъявленным хулиганом и беспредельщиком.
Жан Бодрийяр называл это теоремой о проклятой стороне вещей: «Любая структура, которая преследует, изгоняет, заклинает свои негативные элементы, подвергается риску катастрофы ввиду полного возвращения к прежнему состоянию, подобно тому, как биологическое тело, которое изгоняет зародышей бацилл, паразитов и иных биологических врагов, избавившись от них, подвергается риску рака и метастазов, иначе говоря, риску возникновения позитивного, пожирающего свои собственные клетки, или же вирусному риску, проявляющемуся в угрозе оказаться пожранным своими собственными антителами, оставшимися теперь без применения»[217]. И далее: «Все, что извергает из себя проклятую сторону своей сути, подписывает себе смертный приговор. В этом и состоит теорема о проклятой стороне вещей. <… > Любая попытка искупления проклятой стороны нашей сути, искупления принципа Зла может лишь учредить новый искусственный рай, искусственный рай согласованности, которая и есть истинный принцип смерти»[218].
Вспомним пассаж из «Общества потребления»: система производит различия, чтобы функционировать, она должна порождать свое собственное иное изнутри самой себя. Выходит, контркультура – вовсе не внешнее противоречие данной культуры, но, напротив, необходимый и имманентный ее момент.
Кто мог угадать, что эпоха Просвещения, провозгласившая нового человека без его старой тени, погибнет, вся превратившись в однажды отброшенную тень? Может быть, такова судьба всех революций – однажды стать тем же, что она силилась ниспровергнуть. Во всяком случае, в обозримой истории не было еще ни одной революции, которая бы по прошествии времени не обратилась в реакцию, рано или поздно устранив все свои благие завоевания. О чем бы мы ни вспомнили, всюду приходят кромвели, бонапарты, сталины. И Новый свет тут не исключение, и отцы-основатели не были так уж терпимы к инакомыслию, а феминизм и движение за права чернокожих вполне органично преобразились в Общество полного уничтожения мужчин и радикальный расизм Черный Пантер. Как это ни ужасно, в истории палач и жертва чаще всего обратимы, и ныне Израиль по санкции холокоста вершит геноцид палестинцев на их же родной земле. И даже за пределами политики, скажем в литературе, всё происходит с той же беспощадной закономерностью. А дело всё в том же: система производит свои различия.
К примеру, мало кто был таким же догматичным тираном, как Андре Бретон, пламенный революционер и борец с порабощающими условностями. Какой агрессивной, нетерпимой и хамской была новейшая музыка в лице, скажем, Пьера Булеза или новейшая философия в лице, скажем, Алена Бадью. А вместе с тем многочисленные свидетельства доносят до нас образ стареющего метра Аллена Гинзберга, который чем дальше, тем больше являл свой собственный догматизм, неприятие каких-либо художественных и поведенческих альтернатив, капризную мегаломанию и нарциссическое самодурство. Исполнись он безнаказанности, возможно, стрелял бы и вешал за попытки возврата к поэтической форме, за твердую гетеросексуальность, за приверженность монотеистическим религиям, за традиционные общественные ценности. В какой-то момент и этот апостол свободы стал в своем роде реакцией, облаченной в пурпурную мантию поп-культурного авторитета. Всё потому, что противоположности системы обратимы.
Таким он дожил до старости, но бит-поколение умерло не с ним, а гораздо, гораздо раньше – тогда, когда ему суждено было стать мейнстримом, в наивно-бунташные 1960-е годы. Во всяком случае, я волен поставить точку в нашей истории не где-нибудь в 1997-м, а в промежутке между 1968 и 1969 годами, когда один на другим умерли августейшие особы – Король Хипстеров Нил Кэссиди и Король Битников Джек Керуак. После этого, как мне кажется, деревья в Америке перестали быть большими, а Новое Видение превратилось в слепое пятно торжествующего общества спектакля.
В 1960-е западный мир изменился – не то чтобы до неузнаваемости, напротив, он стал слишком знакомым даже в том, что еще вчера выглядело как вызов и дерзость. Теперь за вчерашний радикализм взялся рынок, а это похуже, чем полиция и политика. Ведь рынок – это, по сути, и есть система. Если еще в предыдущей декаде лишь самые смелые и отчаянные бросались с концами в яркую хипстерскую жизнь, то теперь даже самый обычный подросток из американского пригорода держался как настоящий бунтарь без причины, этакая помесь из Джеймса Дина и Марлона Брандо на игрушечном трехколесном велосипеде. Словом, с радикалами случилось самое страшное: быть радикалом стало модно. Вот что Эрик Хобсбаум говорит об этом бунташном времени: «Еще более важным являлось то, что подобный отказ от прежних ценностей происходил не во имя какой-либо другой модели общества (хотя новому способу борьбы за свободу личности были даны идеологические обоснования теми, кто чувствовал, что он нуждается в подобных ярлыках), а во имя неограниченной свободы индивидуальных желаний. Он допускал царство эгоистического индивидуализма до крайних пределов. Парадоксально, но эти бунтари против устоев и запретов разделяли исходные посылки, на которых было построено общество массового потребления, или, по крайней мере, психологические мотивации, которые те, кто продавал потребительские товары и услуги, находили самыми эффективными для их продажи»[219]. Ибо бунтарь – это тоже часть рынка, то есть системы.
Да, когда-то было вызовом слушать бесструктурную негритянскую музыку и в целом косить под отвязного негра, как в керуаковских «Подземных», но в шестидесятых маргинальная черная культура без боя стала белой – в образе пляшущего и кричащего рок-н-ролла, а что могло быть безопаснее Элвиса Пресли или «Битлз»?.. В конце концов, пресловутый S, D & R» n»R – это не революция, а бизнес. Трагическая фигура юного гомосексуалиста, репрессируемая в стерильном обществе обывателей, теперь исполнилась веселья, и однополые связи стали притягательными, стали крутыми, клевыми и улетными разом – связи сиюминутные и одноразовые, по приколу, в виде эксперимента. Правда, грядущий СПИД поубавит веселья, но ненамного.
Что уж говорить о наркотиках, которые из онтологического переключателя превратились в поп-культуру, проникнув в книги и фильмы, в песни, в клубы, да просто в обычные дома и дворы. Мы знаем, что всё это сделали битники – они придали протесту новый статус, они сделали его до того желанным, что пиком этого желания и отрыва станет волна молодежных бунтов 1968 года – тогда уже стало окончательно ясно, что золотой век титанов разбитого поколения обратился частью музейного прошлого. И можно только догадываться, что чувствовали сами эти титаны, когда они видели здесь и там, как какие-то патлатые дети сделали из их великой мечты сопливую пошлую вечеринку. Это хуже, чем майки с Геварой – тот хотя бы не дожил до такого позора.