Конечно, твои герои также живут на земле, между обложками твоих книг, в воображении твоих читателей и с нами, с твоей семьей и твоими друзьями… И ты продолжаешь жить с нами…
Твоя дочь Аня попросила меня написать личные воспоминания о тебе. Вот что я помню.
Я помню, как мы познакомились. Осенью 1980 года я была в России по программе официального культурного обмена между США и (тогда еще) СССР. Я спрашивала всех, кого знала, как с тобой связаться. Когда я была в Москве, мне говорили: «Он в Ленинграде», а когда я была в Ленинграде, мне говорили: «Он в Москве». И наконец, вдруг, в один прекрасный день, ты мне позвонил – в мой номер гостиницы «Академическая» в Москве – и сказал, что все твои знакомые говорят тебе, что я хочу с тобой встретиться. Тогда, при советской власти, русские, конечно, знали, что опасно звонить иностранцу в гостиницу, потому что КГБ прослушивает телефонные разговоры. Мы договорились о том, что ты заедешь за мной. Мы поехали в твоей машине в Переделкино, где вы с Аней жили месяца три в комнате какого-то Дома творчества (может быть, Союза писателей? хотя у тебя тогда были трудности с властями из-за твоего участия в «Метрополе» и из-за публикации «Пушкинского дома» в США). Ты подарил мне «Уроки Армении» и посоветовал прочесть «Пушкинский дом».
Наша следующая встреча произошла в апреле 1987 года, когда власти в первый раз разрешили тебе поехать в Соединенные Штаты. Причиной поездки послужило твое участие в Международной конференции писателей под эгидой Wheatland Foundation, проходившей в Вашингтоне. Это было историческое событие, поскольку в первый раз в одной и той же секции официальной конференции принимали участие и советские писатели, и писатели-эмигранты. Другими участниками секции «Literature of Russia» («Литература России»), кроме тебя, были Иосиф Бродский, Андрей Синявский, Олег Чухонцев, Ефим Эткинд и Томас Венцлова. Я помню, как замечательно ты себя чувствовал в эти дни в Вашингтоне, потому что твой большой друг Юз Алешковский приехал из Коннектикута, чтобы быть рядом с тобой. После его эмиграции вы оба думали, что больше друг друга никогда не увидите, так же как вы с Иосифом думали, что больше не встретитесь, после того как он уехал из Советского Союза.
После конференции ты приехал в Принстон на несколько дней. Ты остановился у моих друзей, и их большой дом напомнил тебе грузинские дома. Ты прочитал лекцию в Принстонском университете, послушать которую пришло более сотни людей. Ты также дал интервью студенческой газете.
Но то, что я помню больше всего из этого визита и из многих следующих после этого встреч, продолжавшихся до конца твоей жизни – в Москве, Петербурге, Нью-Йорке и Принстоне, – это твои невероятно интересные, глубокие, по-настоящему живые, мудрые, заставляющие думать, смешные наблюдения. И я помню наши долгие телефонные разговоры – Нью-Йорк – Петербург; Нью-Йорк – Москва; и один из Нью-Йорка к тебе, когда ты ехал ночным поездом из Петербурга в Москву. Наши разговоры тоже «бродили». Иногда они продолжались часами. Некоторые были о твоем творчестве. Я задавала много вопросов, на которые ты терпеливо отвечал. Ты всегда был щедр со своим временем.
Но мы также говорили о многом другом. О чем? Например, о телевизионной программе BBC, которую ты недавно посмотрел и в которой рассказывали об изобретении телескопа, позволяющего видеть удаленные космические тела. И об изобретении микроскопа, дающего возможность разглядеть мельчайшие частички. Мы говорили о телевизионных программах ВВС о животных, которые ты так любил смотреть. О том, что ты предпочитаешь кошек собакам, потому что кошки, как ты считал, независимые, а собаки нет. (Я помню, что когда-то у тебя была кошка Джойс, названная в честь Джеймса Джойса.)
О чем еще были наши беседы? О том, что происходит в мире. О том, что происходит с планетой. О том, что происходит в литературе. О человечестве, его силах и слабостях. О музыке, кино, искусстве. О том, как ты обожаешь свою дочь, о которой ты говорил: «Аня – ангел». Ты очень гордился своей внучкой Полиной. Ты очень любил ее воображение и творческую изобретательность. Ты восхищался внуками. Мы также говорили о твоих последних произведениях и о том, где их опубликовали. И конечно, ты говорил о Пушкине и цитировал его поэзию. Однажды ты спросил меня о разнице в английском языке между понятиями «свобода» и «воля». Как-то ты упомянул, что хочешь наконец закончить писать роман «Преподаватель симметрии», потому что Наташа так сильно этого хотела. Я помню, что после того, как его опубликовали, ты сказал: «Не будет больше романов»… И их больше не было…
Я помню те несколько месяцев, когда ты преподавал в Принстонском университете, с сентября 1996 по январь 1997 года. Я помню, что ты пошел подстричься в небольшую парикмахерскую недалеко от своей принстонской квартиры и оказалось, что ты там был единственным белым посетителем. Позже в одном из твоих эссе ты написал, что атмосфера этой парикмахерской напомнила тебе парикмахерскую, которую ты посещал в детстве. Я помню тебя сидящим на полу принстонской квартиры. Ты резал ножницами картинки петербургских сфинксов. Эти нарезанные кусочки позже появились на обложке первого издания «Нового Гулливера», вышедшего в США в 1997 году. Я помню, как ты читал мне вслух что-то из только что написанного, и потом год или два спустя я читала те же слова в твоих новых публикациях.
Прогулка по Манхэттену после выступления «Пушкин-бенда» в Карнеги-холле
Я помню, как ты курил и как готовился к этому процессу, заворачивая голландский табак «Drum» в тоненькую папиросную бумагу. Я помню, что поскольку вредно курить в помещении, ты открывал окно моей нью-йоркской квартиры и держал сигарету на вытянутой руке, выдувая дым на улицу. Я помню крепкий турецкий кофе, который ты варил. Я также помню, что как только ты входил в мою квартиру, ты тут же подходил к книжным полкам – посмотреть, какие на них книги.
Я помню интенсивность, с которой ты слушал. Я помню интенсивность твоего взгляда. Я помню твой смех. Я помню и восхищаюсь тем, что ты был всегда самим собой. Ты был «свободным духом» («free spirit»), не обращавшим внимания на то, что говорят другие. Я помню твое бесстрашие. Однажды, уже после 11 сентября 2001 года, ты выступал в Нью-Йорке. Ты говорил о Коране и о том, что в нем сказано о битве индивидуального человека с самим собой на пути к совершенству, но не о битве с другими людьми. А ведь в то время некоторые в аудитории хотели бы услышать что-нибудь антимусульманское.
Я помню твою толерантность и уважение ко многим религиям. Ты читал Библию каждый день. Ты написал о «двенадцати еврейских ангелах», помогавших тебе в трудные минуты жизни. Ты сказал: «Таоизм мне близок». Ты включил несколько мусульманских сур в свое произведение «Жизнь без нас».
Я помню ту нежность, с которой ты положил цветы на могилы своей матери, отца и Азари Ивановича.
Я помню твое чувство юмора и твою игривость, когда, например, ты позвонил мне на Хэллоуин, пытаясь изменить свой голос. Я помню, как ты и другие члены «Пушкин-бенда» были потрясены барабанной игрой черного музыканта в переходе нью-йоркского метро.
Я помню то, что ты написал о Винни-Пухе: «Опасаясь уйти сильно в сторону, отыскивая этимологические связи с более поздним культурным героем – Winnie-Тhe-Pooh – на одном лишь основании созвучия в русской транскрипции: Пух – Пушкин, могу лишь отметить, что широкая популярность этого милого героя в России, возможно, подсознательно поддержана дорогим сердцу созвучием» («О лишних именах» в «Вычитании зайца. 1825», в «Пушкинском томе», 2014, с. 86).
Я помню интенсивность, с которой ты жил каждую минуту, и время, которым ты наслаждался, общаясь с друзьями. Но ты никогда не скрывал своего плохого настроения. Я это тоже уважаю, поскольку ты никогда не был ненастоящим. Например, однажды ты был не очень вежлив, но был самим собой, со злостью обругав слишком громко проезжавших мимо окна твоей кухни мотоциклистов.
Я помню, что ты хранил письма-отказы от редакторов и издателей. Более того, ты ссылался на эти отказы в комментариях своих книг.
Я помню твой ум, мудрость, оригинальность и воображение. Я помню красоту и изящество твоего стиля. Я помню уникальность того, как ты описывал места и предметы. Однажды ты сказал, что Нью-Йорк тебе напоминает «биологический организм». Я помню твою способность связывать вещи, которые обычно не связывают. В «Колесе» ты пишешь о мотогонке по льду в Уфе, в Башкирии. Ты говоришь, что если посмотреть на мототрек сверху, то он напоминает «…серое гнездо с одним большим сверкающим яйцом» (в «Путешествии из России», 2013, с. 175). Ты пишешь, что для мальчиков сегодня машины являются тем, чем являлись лошади в прошлом.
Для тебя Монголия была чем-то похожа на Западный Берлин. Монголия, как ты написал, это «…стран[а], втис-нут[ая] между Россией и Китаем», а Западный Берлин – это «…островок западной цивилизации в океане соцлага с набережной из Берлинской стены». Они – «…два уникальных острова, лишенных моря» («Последовательность текстов», в «Неизбежности ненаписанного», с. 577).
А сравнивая Исландию с Монголией, ты пишешь: «В Исландии все напоминает Монголию: трава и небо, бесплодие почв и отсутствие полезных ископаемых, могучая история и древняя письменность при полном отсутствии архитектуры» (Там же).
В попытках увидеть реальность такой, как она есть, ты находил связи там, где их обычно не видят. И ты таким образом находил самую неправдоподобную «случайную симметрию» в самом необычном.
Я помню, как ты ценил «внутреннюю свободу», ту же самую «внутреннюю свободу», которая была, как ты написал, так важна для Моцарта, Пушкина и Модеста Платоновича.
Я помню чувства уважения и признательности, которые ты испытывал к своим переводчикам: Rosemary Tietze (на немецкий язык) и Susan Brownsberger (на английский язык).
Я помню щедрость твоей души и твою преданность. Выступая на международном форуме в 2007 году, посвященном твоему семидесятилетию, ты говорил о своей невероятной признательности редакторам, которые работали с твоими текстами и в советскую, и в постсоветскую эпоху, когда они тебе помогали, несмотря ни на что. Одна из них, которую ты упомянул, Кира Успенская, была твоим первым редактором.