Пришлось устроить в пятикомнатном доме настоящий обыск, прежде чем мы обнаружили в платяном шкафу коробку из-под мороженого со всевозможными пузырьками и облатками. Слава богу, «Корвалол» там был. Тридцать капель (плюс еще пять на всякий случай) в пятидесятиграммовый граненый стакан, полный ледяной колодезной воды, и я полуобняв Панфилова влила лекарство ему в рот. Алексей пил жадно, как будто только что из парной, но признаков возвращения рассудка не проявлял.
Тут у меня возникла одна идея. Не зря же за моими плечами три месяца маяты на курсах немедицинского гипноза! Я не знаю, как вывести Панфилова из этого гипнотического состояния, но зато знаю, как погрузить его в другое. В свое. Возможно, у меня получится. Ведь тогда в кафе его реакция на мое внушение была моментальной. По крайней мере, ничто не мешает мне попробовать. Я вытянула из-под футболки золотой кулон с одиноким бриллиантом (не мог Павел поскромнее подарок сделать!) и начала медленно покачивать его перед блуждающими глазами Алексея. Вскоре эти глаза эти уже не могли оторваться от качающегося туда-сюда блестящего полукруга. Отлично. А теперь…
— Сейчас я буду считать до семи. И на счете семь ты уснешь. Ты устал. Ты хочешь спать. И на счете семь ты уснешь. Раз. Два. Веки тяжелеют. Три. Дыхание ровное. Четыре. Хочется спать. Пять. Глаза закрываются. Я сказала, закрываются. Шесть. Ты спишь. Семь!
Но еще до того, как прозвучала заветная цифра Алексей погрузился в глубокий гипнотический сон. Густые брови его перестали подергиваться, а приподнятая и отпущенная мною рука упала мягко и безвольно, как тряпочная. Какое-то время я сидела рядом, слушая выровнявшееся мужское дыхание, а затем пошла на кухню, где Романовский уже вовсю гремел расставляемой посудой.
— Ну а теперь-то можно по маленькой? — робко интересуется мой должник, выставляя на стол бутылку из-под молдавского «Белого аиста» до горлышка заполненной мутноватой жидкостью.
— Теперь можно, — обреченно киваю я, с усилием отгоняя замаячивший впереди призрак алкоголизма. — Только не спрашивай ни о чем, Сеня. Пожалуйста. У меня на правду-то сил не осталось, не то, что на вранье.
— Не буду спрашивать, — подозрительно покорно соглашается мой собутыльник, наливая самогонку в граненые стопки. — Что захочешь, сама расскажешь.
И я рассказала. Не все конечно — только сегодняшние свои подвиги.
— Ищут меня. И его ищут. — Малосольный огурец хрустел на зубах вперемешку со словами. — Милиция ищет, Иловский ищет… Может быть, еще кое-кто… Короче, один сплошной поисковый тимуровский отряд. А когда найдут…
— Не найдут. — Семен грохнул по столу кулаком, взбудоражив даже гусей в сарае. — Ты не думай, Ника. У нас в деревне все про всех знают. Но никому чужому ни полслова. Даже за водку. Особенно, если я попрошу. А просить я умею, не сомневайся.
— Вот уж в этом не сомневаюсь, — пробормотала я. — Только что делать дальше не знаю. Гипнотический сон у Панфилова может перейти в сон обычный. А может и не перейти. Короче я и сама не знаю, получится ли у меня его в порядок привести или это должен сделать только тот самый гипнотизер, который над ним поработал.
— Может бабу Степу позвать? — предложил Семен, повторяя ритуал самогонной церемонии. — Будем, Ника.
— Не-… кх-нельзя! — просипела я, проталкивая самогонку сваренной в мундире картошкой. — Иловский может знать, что она в Панфиловском лагере прирабатывала. И послать к ней своих головорезов.
— Ха! Плохо ты бабу Степу знаешь. Как она в наших мужиков из автомата палила?! Да из ее избушки любой головорез убежит, как черт от ладана.
— Нет уж. Не хочу я рисковать. Мне еще свои поиски нужно организовать. — Я почти с ненавистью посмотрела на лежащий под рукой мобильник. Ни одного пропущенного вызова. Или он просто сломался?! — Знаешь, Семен, давай договоримся. Я оставлю Панфилова у тебя. До утра он проспит как младенец, а я за это время в город смотаюсь. Кое-какую мыслишку хочу проверить. Не могу больше сидеть, сложа руки.
— Все бы так, сложа руки, сидели, — весело подмигнул Романовский. — Глядишь, порядка в стране больше было бы. Когда хочешь ехать?
— Вечером.
— Тогда иди, отдохни. Я тебе у девчонок постелю.
Я не стала возражать, что всего-навсего четыре часа, и солнце даже не думает сдавать позиции, а покорно поплелась за Семеном. Мимо большого темного от времени зеркала, отразившего бледное, осунувшееся женское лицо с упрямо поджатыми губами и синими кругами вокруг глаз. Прошло несколько секунд прежде, чем я сообразила, что из нас двоих к женскому полу отношусь только я. И это мое отражение явило беспристрастное зеркало.
Ты плохо выглядишь, телохранительница. Почти также плохо, как чувствуешь себя. И это уже опасно. Потому что любая ошибка, рожденная отчаянием, усталостью и слишком сильным желанием поскорее все исправить, может привести к непоправимому. Значит, тебе нужно уснуть. Даже если ты уверена, что это невозможно.
Пришлось немало потрудиться, заставляя перевозбужденный мозг приступить к процессам торможения. Я долго вертелась на мягких перьевых подушках, как будто их набили канцелярскими скрепками. Но потом мерное тиканье часов растворилось в шелесте лесной травы, на которой я вдруг оказалась. Спелые ягоды земляники приятно освежали пересохший от страшной жары рот. Пить. Как же мне хочется пить. Я побежала к искрящемуся неподалеку ручью и обеими горстями зачерпнула холодную до ломоты в зубах воду. Действительно зубы ломило, но жажда не собиралась отступать, и чем больше я делала глотков, тем больше хотелось мне пить. Понимая, что что-то не так я бросилась к другому ручью, потом к третьему… Неужели мне суждено погибнуть от жажды, несмотря на водное изобилие?! Кажется, я застонала от такой несправедливости и тут же подверглась энергичному встряхиванию.
— Ты чего стонешь, Ника? Приснилось чего? — Низкий голос Семена окончательно вытащил меня из кошмара. Правда, не до конца. Обведя языком потрескавшиеся губы, я поняла, что готова отдать десять лет безоблачной жизни за глоток минеральной воды. Пусть даже Панфиловской.
— На, попей. — возле моих глаз исходила мелкой рябью поверхность налитого в стакан рассола.
— Ты ангел, Романовский. Ты знаешь об этом? — Прохрипела я, прежде чем единым духом осушить стакан до дна.
— Теперь буду знать, — усмехнулся мой спаситель. — Я совсем забыл, что эту самогонку гнал из… Нет, не буду выдавать свое ноу-хау. Не важно из чего гнал. Важно, что после этой дряни сушняк такой накатывает, что если вовремя не запит, с ума можно сдвинуться. А теперь простой водички попей. Ну, как, полегчало?
Я прислушалась к бурлящему в желудке литру жидкости и уверенно заявила:
— Полегчало. Спасибо, Семен. Так во сколько, ты говорил, последний автобус в город уходит?
В Ухабов я попала только часам к девяти. И, следуя указаниям из запасной книжки, за каких-то сорок минут добралась до района новых коттеджей, утопавших в зелени садовых деревьев. На местном жаргоне он назывался Птицеград, поскольку все чистенькие улочки в нем носили название экзотических и отечественных представителей семейства пернатых.
Окна дома номер тридцать семь по улице Аистов были темны, но это еще ничего не значило — яркие краски июльского вечера не спешили угасать на лиловом небе. Она должна быть там. Ей и пойти-то больше некуда.
Она была там. Белый костюмчик Саши Панфиловой я заметила еще до того, как скрипнула кованой калиткой. Молодая женщина сидела в беседке, и, запрокинув голову, смотрела на медленно догорающий закат. После нашей встречи в больнице я ждала от нее любой ее выходки. Но к тому, что сотворила Саша, осознав, кто стоит перед ней, загораживая замечательный вид, оказалась не готова.
— Помогите! — Ломким голосом вскрикнула женщина и, сиганув через перила беседки, бросилась прочь, топча клумбы и цепляясь за кусты.
Тут у меня сработал какой-то животный рефлекс: если убегают, обязательно нужно догнать. Я кинулась следом за удалившейся на приличное расстояние Панфиловой и успела перехватить ее только возле забора, за которым начинался соседский участок. Мне удалось зажать ей рот прежде, чем она закричала, и, презрев угрызения совести, вывернуть тонкую руку с такой силой, что Саша сразу перестала вырываться.
Вот так мы и вошли в дом. Впереди всхлипывающая от боли и страха Саша, с заломленной за спину рукой, а следом отвратительное жестокое чудовище в женском обличье. То есть я. В погруженном во мрак холле мы долго натыкались на всевозможные углы, пока, наконец, не добрались до гостиной. Угасающего вечернего света мне хватило на то, чтобы с помощью подручных средств (двух шарфов и пары колготок) примотать Панфилову к старомодному креслу.
— Ну и чего ты орешь? — наконец-то смогла спросить я, покончив с этим противным, но необходимым делом.
Саша поперхнулась очередным призывом о помощи, которые не смолкали с того момента, как моя ладонь убралась от ее рта. Женщину била крупная дрожь, и постепенно становилось ясно, что страх, который я ей внушала, имел под собой вескую причину.
— Что ты трясешься, как хвост овечий? Чего навоображала? Думаешь, я тебя убивать пришла? Или похищать?
— Да.
— Что «да»?
— Похищать…
— Ну, здрасте! — возмутилась я. — Да на кой ты мне сдалась, чтобы тебя похищать?
— А на кой тебе мой сын сдался? Чтобы его похитителям отдавать? — ненависть вспыхнула в Саше с такой силой, что она даже перестала дрожать. — На кой тебе сдался мой муж, чтобы похищать и его?
Теперь настала очередь моему сердцу ухнуть прямиком в пятки. Она знает? Откуда? Но если о похищении знает Саша Панфилова, значит, знает и весь Ухабов!
— Что мы тебе сделали? — она уже не кричала, а причитала. Едва слышно. Как иногда шепчут перед иконой, упрекая Всевышнего в свалившихся несчастьях. — За что ты нас так?
— Откуда ты узнала, что Алексея выкрала я?
— От милиции! Ты была переодета и в маске, но тебя кто-то опознал. И теперь вся милиция тебя ищет!
— Если бы только милиция! — скривилась я. — Это было бы полбеды.