— Но ты вернулся… — пробормотала я совершенно выбитая из колеи таким поворотом.
Вот это да! Такого даже в мексиканских сериалах не увидишь. Но каков Панфилов! Свести друга с женой и не побояться, что сам останется у разбитого корыта. Вон, Чинаров какой орел, куда до него бизнесмену…
— Я был вынужден вернуться. Выхода другого не было, — Николай между тем продолжал свой рассказ, сцепив руки в замок. — Влип я по самые…
— А конкретнее можно? — любопытство мое потихоньку брало верх над растерянностью.
— С мафией связался. Им всегда нужны такие парни, как я. Крепкие и глупые. Они так ловко все обставили, что я понял на кого работаю, только когда было уже поздно. Очень поздно. Но уж когда узнал… Разрулил все дела по понятиям. Только по своим. Поэтому теперь меня и менты ищут, и авторитеты.
— И он приехал сюда, — вздохнула Саша, и осторожно погладила Николая по короткому русому ежику, возле залитого зеленкой неровного шва. — Ему больше некуда было ехать…
— Мне хотя бы месяца четыре нужно было на дне отлежаться. А тут лагерь этот кстати пришелся. Никто меня там не нашел бы. Но я не знал, что Панфилов туда Пашку своего… то есть моего… До меня так и не дошло, зачем он это сделал? Проверял что ли? Но через месяц я понял, что больше так не смогу. Я других детей едва замечал, только на него одного смотрел. Однажды по пьяне чуть не проговорился. Уже ляпнул, что тайну ему хочу открыть, да вовремя опомнился. Пришлось подземным ходом отговариваться. Короче, запутался я окончательно. Видеть, как он моими глазами смотрит на Леху и говорит ему «папа»… Не могу. А уехать и все забыть… Тоже не могу.
— Вот тебе и инсулин в руки, — констатировала я.
— Дура! — рявкнул Чинаров, отбросив всякие церемонии, но потом сдержался. — Знаешь, Ника я через чужие жизни уже переступал, но друзей предавать еще не научился. Вот если бы у нас Сашкой что-то было… то есть по-настоящему… Может быть, тогда… Только она ведь Леху взаправду любит. И когда я ее… Ну, когда Пашку надо было делать, мы с Лехой ее до беспамятства напоили.
— Я сама попросила, — напряжения в Саше Панфиловой хватило бы на высоковольтную ЛЭП. — Они мне все рассказали. Леша очень просил. Говорил, что это единственный выход, что только так мы будем счастливы по-настоящему. А я очень-очень хотела детей, только все равно не смогла сама… Вот и попросила, чтобы они меня напоили.
— Мама дорогая, — пробормотала я, ища, куда бы спрятаться от обрушившихся на меня эмоций. — Как же вы теперь?
— Не знаю, — Саша провела рукой по глазам. — К шведской семье я еще морально не готова.
— Я тоже, — ни с того ни с сего сорвалось у меня с языка, и два вопросительных взгляда воткнулись мне в переносицу.
— Это ты про «адвоката» и «переводчика»? — первой догадалась Саша. Все-таки женские души, что ни говори, во многом настроены в унисон. Задень одну, завибрирует и вторая. — Не знаешь, кого выбрать?
— Знаю! Никого! — прошипела я, в миг припомнив все грехи обоих неудавшихся женихов. — Ладно, все. Проехали. И мне ехать пора. Меня в девять утра, между прочим, в РОВД на допрос ждут. А еще надо Панфилова вашего проведать. И если он пришел в себя все ему объяснить.
— А если он не пришел в себя? — Саша смотрела на меня, как на замедляющее бег колесо рулетки.
— Тогда что-нибудь придумаем, — моя рука дернулась в отметающем сомнения жесте. — А вы срочно на автобус. Да, еще дайте-ка номер сотового, по которому я смогу с вами связаться. На всякий случай.
С трех попыток запомнив номер Панфиловой, я покинула коттедж и, усевшись в «Опель», тихо покатила по улице. После всего услышанного в душе что-то царапало и скреблось. Лучше бы я их в убийстве подозревала, честное слово. Было бы и проще, и понятнее. А так… Интересно, а как бы я поступила на месте Саши?
Этим вопросом я задавалось почти весь путь до Дмитровки. Пока, войдя в стоящий нараспашку дом Семена Романовского, не нашла в нем ни одной живой души. Ведь нельзя же считать живой душой измученного похмельем хозяина, уткнувшегося на кухне в вышитое полотенце, доставшееся ему еще от прабабушки, и рыдающего в голос.
— Прос-т-ти, Никочка! — ревел бугай, размазывая пьяные слезы. — Все водка. Паленая. Все она, злодейка! Приезжали за ним. От Иловского. А я, а я…
Наполовину полная бутылка водки была сметена могучей дланью упакованной в лубок. И я, внутренне холодея, поняла: если Семен решился на порчу столь ценного продукта, значит, дело действительно плохо.
— Они его забрали? — я устало опустилась на стул. — Как же они узнали, что он у тебя?
— Я виноват, — Семен склонил покаянную голову на грудь. — Я по всей деревне прошел. Каждому в глаза поглядел и сказал, чтобы рот на замке держали, а то…
Кулак Романовского с грохотом опустился на столешницу, отчего вся посуда с жалобным звяканье подскочила на пол ладони.
— Сволочи! Узнаю, кто проболтался, убью!
— Да как они узнали, что здесь надо искать?
— А никак. Они в музей приезжали. Никого кроме этого историка чокнутого не нашли. Поговорили с ним, как следует, ничего не узнали и решили к нам для очистки совести завернуть. А тут Серега ходит по деревне и на девять дней тестю своему самогон собирает. Потому, что после того, как мы его паленой водкой потравились, мужики наши решили, что водку больше не пьют. Только самогон.
— А это как же? — я укоризненно тычу в упавшую на пол бутылку.
— А это я не сам, — с гордостью отвечает Семен, выпячивая волосатую грудь из потерявшей большую часть пуговиц рубашки.
— Как это не сам? В тебя ее насильно заливали, что ли?
— Ага, — кивает он, глядя на меня честными глазами. — Насильно. Это все предатель-Серега! Купился, гад, на ящик коньяка и выболтал, что видел подозрительных мужчину и женщину, входящих ко мне в дом. Вот эти бандюги и пожаловали. Ну и повязали меня. Зря ты мне, телохранительница, руку сломала, я с ними по-другому бы поговорил. А так, срам один — с четырьмя козлами справиться не мог! Изолентой меня замотали, и давай по дому шастать. Все обнюхали. И сарай, и чердак, и погреб…
— Погоди, — мысли у меня в голове ворочались медленно, но все-таки ворочались. — Погоди. Ты хочешь сказать, что Панфилова в доме не было?
— Ес оф кос, — блеснул Романовский знанием иностранных языков. — Ни в доме, ни в сарае, ни на чер…
— Куда же он делся?!
— Ушел.
— Как ушел? Один? Он что, проснулся нормальным?
— Нормальным — ненормальным, а выпить оказался не дурак, — «успокоил» меня Семен. — Я ему сразу с утра полстакашки налил, для промывания мозгов. Потом еще полстакашки…
— Господи, ты ж его убить мог! — ахнула я. — Алкоголь поверх гипноза… Да у него еще сердце… Это же черте что могло получиться!
— Ну, что получилось, то получилось, — туманно обронил Романовский и, ничтоже сумняшеся, поставил на стол непролитую до конца бутылку. — Я тоже немножко испугался сперва. Думал, скорую придется вызывать. Но тут приходит Егоровна…
— Кто?! — я слегка опешила. — Степанида Егоровна?
— Ну, да. Баба Степа. Она раз в неделю в деревню приходит за продуктами. Видать, ей кумушки у магазина доложили, кто у меня гостит. Она и пришла. И Панфилова твоего драгоценного забрала.
— Куда? — Лимит моего удивления был исчерпан на год вперед, а соображения хватало только на односложные вопросы.
— К себе, в избушку, — как маленькой растолковывал мой собеседник, плавно превращаясь в собутыльника. Я и не заметила, что передо мной уже стоит на треть полный стакан. — Сказала, лечить его будет…
— Надо же какое совпадение, — бормочу я, решительно отодвигая стакан. — Она его забрала и иловские молодчики остались ни с чем. Слава богу…
— Нет, не слава, — Семен помрачнел и даже отодвинул вслед за мной непригубленный стакан. В его взгляде отвращение мешалось с вожделением — как будто вместо стакана перед ним стояла последняя деревенская потаскуха. — Когда они его у меня не нашли, то не успокоились. А захотели выяснить, куда я его спрятал. Попался среди этих козлов один башковитый, решил, что по-плохому со мной договориться не получится. И договорился по хорошему, — он снова посмотрел на водку. — Поначалу они мне ее через воронку заливали. Ну, а потом… Потом не помню. Очнулся под вечер на кровати, не связанный, и никого нет. А это значит, что я им про избушку Егоровны спьяну все выболтал…
Его горе было столь искренне и велико, что Семен отбросил последние сомнения и одним движением опрокинул в себя ненавистный стакан. А я, отвернувшись от шепотом матерящегося Романовского, молча смотрела на проступающие сквозь предрассветный сумрак очертания леса. И словно подслушав мои мысли, Семен виновато пробормотал:
— У нас в Дмитровке все знают, где избушка Егоровны. Хотя к ней редко кто в гости решается заглянуть. Ну, только если болячка какая серьезная прицепится… Недоброе там место. И, как бы это… Страшноватое. Даже днем. А уж ночью туда мужиков даже самогонкой не заманишь, но я провожу тебя. Если захочешь, конечно…
Я молча встала и направилась к выходу, цепляясь за складки половиков и вслушиваясь в раздающееся позади сопение Романовского.
На медленно светлеющем небе гасли одна за другой колючие звезды, а разгорающаяся заря зажигала в Черном озере нежно-розовые блики. Семен вел меня почти целый час и уже практически не шатался. Напряжение под завязку насыщенных событиями дней и ночей проступало каким-то безразличным отупением. Хотелось спать и ни о чем не думать. Не то, что куда-то идти по едва различимой тропинке, временами продираясь сквозь спутанные заросли. Если это издевательство продлиться еще хотя бы пять минут, я не выдержу — упаду прямо на пожухшую лишенную последней влаги траву.
— Пришли, — неожиданно затормозил идущий впереди Сусанин. — Ну, ты дальше сама, Ника. А я, это… Домой мне надо. Сегодня мои возвращаются из отпуска. Прибраться бы не помешало, а то Валька опять скажет, что я без нее месяц не просыхал.
— Ладно иди, герой, — моя рука вяло качнулась, освобождая пятившегося Семена от обязанностей проводника. — Только фонарик мне оставь. Под этой скалой темень сплошная, хоть глаз выколи. Ничего не вижу. Ты хоть пальцем ткни, где избушка-то?