— А чего в нее тыкать? — раздался над самым ухом голос Степаниды Егоровны. — Ветхая она у меня. Тыкните — того и гляди, развалится.
Вырвавшееся у меня непроизвольное «ой», вторило громкому матюгу Семена.
— Ну заходите, гости дорогие, — елейным голосом продолжала старушка, материализуясь из мрака в каких-нибудь двух метрах от нас. — Что-то гостей у меня в последнее время — не продохнуть. Не к добру это столпотворение вавилонское… Точно говорю, не к добру.
— Егоровна! — я ожидала, что Романовский сейчас падет на колени — столько неприкрытого самобичевания было в тоне главного деревенского заводилы. — Прости меня, пьянь коричневую. Проболтался я…
— Это уж точно, — согласилась Егоровна. — Ты проболтался, а у меня в избе всю мебель ироды переломали. Искали Лешеньку чуть не пол дня…
В ее тоне было столько торжества, что я не преминула спросить:
— И не нашли?
— А то! — победоносно возвестила бабулька. — Я его в верное место припрятала. Пойдем, провожу.
Она отрывисто кивнула и, не заботясь, иду ли я за ней или осталась стоять соляным столбом наподобие оробевшего Семена, двинулась в тень скалы. Пришлось последовать за моей эксцентричной провожатой и, уже подходя к ее избушке, услышать робкое:
— Я, наверно, домой пойду. Вы тут и без меня разберетесь. Ну, до свиданьица, телохранительница.
И, не слушая моих благодарностей, Семен на удивление тихо растворился в лесу.
— Заходи, не бойся, — баба Степа распахнула скрипучую дверь, выпуская на волю свет одинокой керосиновой лампы. — Посмотришь, как живу. Только уж не обессудь, беспорядок у меня. Прибраться еще не успела после погрома. Всю мебель мне переломали, ироды. Ну, заходи…
Пришлось сильно нагнуться, чтобы не задеть низенькую притолоку, а потом все время следить, чтобы не задеть макушкой низкий потемневший от времени потолок. Миновав тесные сени, я оказалась в небольшой комнатке, казавшейся еще меньше из-за царящего в ней беспорядка. Единственной целой вещью, пережившей нашествие иловской братвы, казалась старая панцирная кровать, спинки которой украшали позеленевшие медные шишечки — мечта скупщиков цветного металла. Пучки трав, видимо сушившихся над большой русской печкой, занимавшей полкомнаты, устилали пол толстым ковром, так что возникало стойкое ощущение, будто находишься на деревенском сеновале.
— Садись, Валерьевна, — непривычно обратилась ко мне баба Степа. — Сейчас чаю вскипячу. От разговоров горло сохнет, а ведь нам будет, что друг другу порассказать.
Хрустя сухими стеблями мяты и чабреца, Егоровна прошла в самый темный угол комнаты, и я скорее угадала, чем услышала шипение примуса.
— Вы мне лучше сразу скажите, — я опустилась на кровать, с которой бесстыжие руки скинули на пол набитый сеном тюфяк, — что с Панфиловым? Где он?
— Обождешь, прыткая, — старуха, неспешно достала из солдатской тумбочки две металлические кружки и, сыпанув в них подозрительной травяной смеси, наполнила кипятком до самого верха.
Настаивать было бесполезно, поэтому я, положив скрещенные руки поверх железных прутьев спинки, поудобнее устроила на них свою отказывающуюся работать голову и устало закрыла глаза. Выспаться бы мне. И, возможно жизнь снова стала бы относительно терпимым мероприятием.
— Ку-ка-ре-ку! — скрипуче пропело у меня над ухом.
Я вздрогнула всем телом и поспешно открыла глаза. Степанида Егоровна склонялась ко мне с алюминиевой кружкой полной благоухающего на всю избушку напитка. Мама дорогая, неужели я и в самом деле заснула?
— Уснула, — рука бабы Степы прошлась по моим давно не мытым волосам. — Умаялась. Пей, Валерьевна. Пей и слушай. Хороший слух большое подспорье. Я их матюги услыхала минут за десять до того, как они решили мою дверь вышибить. Будто она когда-нибудь закрывается! Да пока они тащились по тропинке, я уже раз двадцать Лешеньку спрятать успела бы.
— Так они, правда, его не нашли? — жалобно проблеяла я и, дождавшись ехидной улыбки Егоровны, отхлебнула гигантский глоток травяного чая. За что и поплатилась. Он даже не подумал хоть немного остыть — обжег мне все, до чего смог добраться.
— Не нашли, не нашли, — успокоила меня Силантьева. — Ушли не солоно хлебавши. Я его на совесть спрятала.
— А он все еще под гипнозом или нормальный?
— Не знаю я ни про какой гипноз, — удивилась старушка. — Он еле живой был, когда я его у Семена увидала, да. Но это из-за самогонки и сердца. Я его как сюда привела, сразу травками отпоила. Так Лешенька к тому времени, как эти ироды пожаловали, был уже как огурчик…
— Как же вы его больного сюда довели? — поразилась я. — Мы с Семеном почти целый час прошагали. А ведь у Панфилова сердце барахлило…
— Это если по тропинке, то час идти. А если по прямой, через лес — ровно половина. И еще запомни, Валерьевна. Движение — это жизнь. Лежала бы я на печи, когда у меня сердце прихватывало — давно бы богу душу отдала. А я, пока мы шли, его дышать по-особому заставляла. К деревьям правильным прислоняла. На землю там, где надо усаживала… Он, когда порог избы переступил, уже вдвое крепче себя чувствовал. В природе сила, Валерьевна. Она нам мать, вот и помогает детям своим неразумным. Всегда. Нужно только слышать ее шепот. Хороший слух большое подспорье. Вот вернется долгожданный мой, я его за семь верст услышу, за семь саженей учую, а уж когда увижу…
— А почему вы меня Валерьевной стали вдруг звать? — я поспешила развеять безумие, проглянувшее сквозь скорбный лик старинной иконы, в которую превратилось вдруг лицо Степаниды Егоровны.
— А кто же ты? — старушка словно вернулась из дальнего далека и какое-то время собирала себя в единое целое. — Валерьевна и есть…
— Раньше просто Никой звали…
— Так то раньше. До того, как ты постарела…
Окажись в комнате зеркало, я бы уже вертелась около него, высматривая старческие признаки на лице, а так мне оставалось лишь гадать шутит баба Степа, бредит или говорит правду. Я ведь действительно чувствую себя настоящей старой развалиной. Может, у меня после свалившихся напастей полголовы седых волос?
— Тебе столько всего досталось… Нет, не телу. Оно поправляется быстро. Душу твою перепахало вдоль и поперек. Вот она и пошла морщинами. Дай бог, расправится когда-нибудь… В шкуре предательницы побывать, да еще и безвинно…
Егоровна покачала головой и присела рядом, заставив сетку прогнуться так, что колени мои оказались на уровне носа. Я растерянно хлопала глазами, не без основания подозревая, что упускаю что-то важное. Наконец мне удалось сформулировать скитавшийся в подсознании вопрос:
— Как вы узнали, что я безвинна? Я ведь, кажется, еще не говорила, что забрала Пашку у похитителей.
— Забрала? Вот и славно! То-то Лешенька обрадуется. Надо будет ему сказать…
— Э, нет. Сначала вы мне скажете, как узнали, что я…
— Как узнала? Да очень просто, — перебила меня Егоровна, уже переведенная мной в ранг ясновидящих. — Я же говорю, хороший слух — большое подспорье. Думаешь, я не слышала, о чем ты со своим хахалем замаскированным переговаривалась, когда он потребовал у тебя Пашеньку? Правда, ни одного твоего слова я не поняла… Зато очень хорошо поняла его… И что он тебе по телефону позвонит, и что мальчонку в обиду не даст.
— Погодите, — возмущению моему не было предела. — Выходит вы меня обманули! Когда говорили, что не работали переводчиком. Ведь Виталий говорил со мной по-немецки!
— Так его Виталием зовут, — старушка многозначительно мне подмигнула. — Хорошее имя. И говорит он хорошо. Чистенько так. Почти без акцента. Что смотришь на меня, как на Гитлера? Правду я тебе сказала. Переводчицей я никогда не работала, герр Краузе не нуждался. Но я не говорила, что не знала языка. Это я по отцу Силантьева, а по матери — Мейнерд. Да у меня первое слово не «мама» было, а «мутер».
— С ума сойти, — я даже замотала головой, чтобы собрать в кучу разбежавшиеся мысли. — Так вы знали и молчали, пока меня грязью поливали со всех сторон!
— Так ведь ты сама хотела, чтоб не знал никто! — удивилась старушка.
Мой глубокий вздох был ей ответом. Да, я сама выбрала для себя такой путь. Мне казалось, что проще потерпеть несколько дней косые взгляды, чем выкладывать в сущности малознакомым людям не самые выигрышные факты моей биографии. И не потому, что они могли бросить на меня еще большую тень. Просто… все так непросто. Объяснять и доказывать всегда было для меня худшим из зол. Уж если обелять свое имя, то конкретным делом. И теперь, когда Пашка в сопровождении матери и настоящего отца уже выезжает из города на междугороднем автобусе, я могу облегченно перевести дух и постараться вырвать из памяти эти пропитанные ненавистью и презрением дни.
— Ладно, Валерьевна, пойдем. Покажу тебе, где я Панфилова от иродов укрыла. Только ты смотри, не проболтайся. Тайна это. Государственная.
С этими словами старуха, кряхтя, поднялась с кровати и, подойдя к печи, отвалила чугунную задвижку. Широко раскрытыми глазами наблюдала я за тем, как Егоровна встает на приступочку и ловко, будто и не висели у нее за плечами восемь десятков нелегких лет, проскальзывает прямо в печь. Столбняк, приковавший меня к кровати, продолжался пока, откуда-то из недр не донесся приглушенный голос бабы Степы:
— Чего застряла? Ползи за мной!
Ничего не оставалось, кроме как последовать примеру не по возрасту бодрой старушки.
Протиснувшись в черный зев русской печи, я старалась даже не представлять, во что превратиться моя одежда после тесного контакта с копотью и нагаром. В голове почему-то крутились совершенно друге мысли. Например, о том, как русский народный герой Иванушка извел в общем-то довольно симпатичную бабу Ягу, предложив старушке показать ему, как правильно нужно залезать в печь для дальнейшего приготовления. Тьфу-тьфу-тьфу…
Мое ползанье на четвереньках в кромешной тьме казался бесконечным, и не только потому, что затылком я все время чиркала по кирпичам, а коленями наступала на какие-то особо острые камешки. По моему скромному разумению длина печи была куда меньше того пути, который я уже проделала, а голос Егоровны, затерявшейся где-то впереди, звучал отнюдь не рядом.