Итак, он обречен слагать и петь песни и превозносить в них свой недостижимый идеал, ибо Бланш ясно дала ему понять, что никогда не станет его любовницей и надеяться ему не на что. Однако песни его ей нравились. Да и какая женщина откажет себе в удовольствии послушать, как ее славят.
Обожая Бланш, он одновременно проникся презрением к Людовику, сочтя его недостойным идеальной супруги. Людовик был слаб физически. Конечно, он был честен и справедлив и не так жестокосерден, как большинство его современников. Несомненно, он обладал рядом положительных качеств и был приемлем как король. Но все равно он не годился в мужья Бланш.
И вот, когда Тибо корпел за своим столом, бормоча вслух заносимые им на бумагу строки, явился посланец короля.
Людовик напоминал поэту о долге мужчины и вассала. Это означало, что Тибо должен послужить королю на поле брани в течение сорока дней и сорока ночей. Поэтому графу надлежало присоединиться немедля к королевскому войску со своими людьми, вооруженными и полностью экипированными, и участвовать в осаде города Авиньона, где засели враги истинной веры – еретики-альбигойцы.
Тибо бросило в жар. Он не имел ни малейшего желания отправляться на войну. В чем-то он симпатизировал альбигойцам. Может быть, они поступали глупо, пойдя наперекор Риму, но ему были по душе их свободный и легкомысленный образ жизни, их умение наслаждаться каждым прожитым днем.
Раймонд Тулузский принадлежал когда-то к числу его друзей и был человеком в высшей степени культурным. Раймонд интересовался музыкой, литературой, любил порассуждать на философские темы, а к войне относился с отвращением.
И вот теперь Тибо-трубадура просят… нет, не просят, а приказывают заняться этим мерзким кровопролитным делом, расставшись со своим уютным замком. И он должен подчиниться, ибо он вассал презираемого им короля.
В весьма дурном настроении Тибо отправился на войну. По дороге он распевал одно из своих последних сочинений, посвященное все той же прекрасной и недоступной даме, чей образ он никак не мог выбросить из своего сердца. И все знали, что эта дама королева Франции.
Ему нравилось петь о редкой страсти, пылающей в душах их обоих, но, по обоюдному согласию, спрятанной за семью замками. Это было, конечно, неправдой и могло быть сочтено государственной изменой.
Тибо представлял, какой холод повеет на него от взгляда голубых глаз королевы, если он осмелится заикнуться, что между ним и ею существуют какие-то особые отношения. Она запретит ему появляться при дворе, и он навсегда лишится возможности лицезреть ее. Он должен быть очень осторожен.
Впереди его ждал осажденный Авиньон – город богатый и красивый, чье процветание зиждилось на расчетливой и успешной торговле. Местные жители были не только умны, но и большие жизнелюбы, как и их соседи в графстве Тулузском. Они так же желали жить в мире и комфорте, слушать музыку и гостеприимно встречали трубадуров, которые несли в Авиньон свои песни и новые идеи.
Авиньон не намерен был легко сдаться крестоносцам.
Настроение Тибо еще больше омрачилось при взгляде на высокие мощные стены, окружающие город. Они казались неприступными.
В королевском лагере царило всеобщее уныние, так как солдаты чувствовали себя обманутыми. Им обещали легкую прогулку, а тут их ждали изнурительная осада и потоки пролитой крови.
Когда Тибо явился к королю с докладом о прибытии, чтобы выразить Его Величеству свое почтение, он поразился тому, как плохо выглядит Людовик. Кожа его пожелтела, белки глаз покрывали кровяные прожилки.
Тибо пришел к выводу, что перед ним тяжелобольной человек.
Он спросил короля о его самочувствии, на что получил краткий и нелюбезный ответ. Людовик заявил, что с ним все в порядке.
«Сир, я не могу согласиться с подобным утверждением», – мысленно возразил королю граф Шампанский, но вслух произнес с почтительным поклоном:
– Город, как я заметил, неплохо укреплен.
– Да, это так, – согласился Людовик. – Но я должен его взять… независимо от того, сколько простою под его стенами.
Тибо подумал: «Вассалы обязаны отслужить сюзерену всего лишь сорок дней и сорок ночей. Лично я не собираюсь оставаться здесь дольше положенного срока».
Они изучающе разглядывали друг друга – муж королевы и поэт, открыто признавшийся ей в любви в своих виршах.
«Мои стихи проживут дольше вас, сир», – подумал Тибо.
– Я рад вашему появлению здесь, – сказал Людовик. – До меня доходили слухи, что вы не хотели этого. Если бы вы не подчинились, я был бы вынужден принять некоторые меры против вас.
– Милорд, я прибыл по вашему приказу. Я принял присягу на верность вам, и, когда вы меня позвали сражаться за вас, я, как положено, предоставил себя в ваше распоряжение на сорок дней и ночей.
– Иначе мне пришлось бы наказать вас в пример остальным непослушным и лишить вас земель в Шампани, – предупредил король.
Тибо сразу же пораскинул умом.
«Должно быть, вы, сир, столкнулись с упорным сопротивлением и вам непросто вести войну с теми, кто ничем не провинился перед вами и кто не причинил бы вам никаких неприятностей, если бы вы оставили их в покое. У вас могущественные враги. Англичане скоро вонзят клыки вам в горло. Вам нужно плодить себе друзей, а не врагов. Бедное ты существо, король, хоть и супруг моей дамы сердца. Я знаю, что я чересчур толст, слишком привержен к обильной пище и хорошему вину. И все равно я больше мужчина, чем ты!»
Вслух же он произнес:
– Плохо, что вы, Ваше Величество, сталкиваетесь с неповиновением и с разбродом в собственных рядах. Я не одобряю непослушания воле короля. Вот поэтому я готов сражаться рядом с вами, хотя, признаюсь, повод и цели этой войны мне не по душе.
Король отпустил поэта, и Тибо, покинув ставку, принялся бродить по лагерю, заводя беседы с такими же, как он, бедолагами, насильно призванными на королевскую службу.
Он не удивился, что очень многие подобно ему выражали свое недовольство. Они были согласны защищать собственные земли, пошли бы с большей охотой сражаться с англичанами, но, хотя эта война велась с благословения Рима и всем участникам было обещано отпущение грехов, ни у кого не лежало к ней сердце.
– Сорок дней! Сорок ночей! Готов поклясться, что эта заварушка так скоро не кончится! – восклицал Тибо.
С ним соглашались все. Осадой овладеть Авиньоном было вообще невозможно, сколько ни сиди под его стенами. У защитников вдоволь еды, и крепость с такими стенами способна держаться годами.
На что Тибо отвечал, пожимая плечами:
– Но я, друзья мои, клялся служить королю лишь сорок дней и ночей. А дальше пусть он обходится без меня.
Наступили самые жаркие летние дни. Жители Авиньона отпускали в адрес осаждавших язвительные замечания, уверенные, что их единомышленники из Тулузы придут к ним на помощь.
Жара стояла страшная. Люди умирали от эпидемии, и Луи приказал для того, чтобы скорее избавляться от мертвых тел, топить их в реке. Это был не лучший способ захоронения, но все же было предпочтительнее поступать именно так, а не оставлять разлагающиеся трупы на виду у всего лагеря.
Его собственный болезненный вид был замечен всеми.
– Боже мой! – сказал Филипп Юперель. – Король выглядит как сама смерть.
Филипп Юперель не на шутку разволновался. Он обожал Людовика и всегда был ему верен. У них был общий отец, так как Филипп Юперель был сыном Филиппа Августа от Агнесс. Папа Римский признал Филиппа Юпереля законнорожденным в уплату за самопожертвование Агнесс и ее уход из королевской спальни в монастырь.
Но далеко не все считали его таковым, и это было оскорбительно для сводного брата короля. Филипп, однако, не стремился путем интриг возвеличить себя. Он имел титул французского принца, пользовался любовью Людовика, которому служил верой и правдой и всячески выказывал свою преданность.
Он делился впечатлениями о состоянии здоровья короля в компании друзей. Среди них был и Тибо.
– У короля случаются приступы лихорадки, и они внушают мне опасение, – сообщил Филипп. – Я боюсь, что это симптомы чего-то худшего. Он никак не может согреться, его сотрясает дрожь. Я посоветовал ему укрываться в постели мехами, но ничего не помогает. Ему холодно даже под грудой мехов.
Тибо сказал:
– Что ему надо, так это женщину в постель, чтобы она хорошенько согрела его.
Филипп Юперель с пренебрежительной гримасой взглянул на трубадура.
– У нашего поэта все мысли крутятся вокруг одного и того же, – отпустил он колкость. – На уме одно лишь похабство. Не в правилах Его Величества развлекаться подобным образом.
– Это древнее испытанное средство, – проигнорировал его выпад Тибо. – Я только позволил себе его напомнить. Когда старик мерзнет по ночам, ему кладут под бок молоденькую девицу… в качестве лекарства. Я неоднократно слышал, что сие снадобье действует безотказно.
– Подобные разговоры неприличны, когда речь заходит о короле. Здесь пахнет изменой, – сурово произнес Филипп.
– Тибо прав, – вмешался граф де Блуа. – Голенькая девочка… лет шестнадцати – вот что ему нужно…
Филипп в раздумье взъерошил свою пышную шевелюру, за которую получил прозвище Лохматый, данную ему еще в детстве отцом.
– Людовик будет в ярости… – сказал он.
– Ему придется смириться, когда лекарство докажет свою действенность.
– Я много лет провел рядом с королем и знаю достоверно, что он никогда не ложился в постель с посторонней женщиной.
Тибо молитвенно сложил руки и воздел глаза к небу – вернее, к потолку шатра.
– Наш король – святой! – произнес он так, что едва ли кто-то смог бы уловить насмешку в его словах.
Час торжества для Тибо настал. Озорство, причем коварное, злобное – было его стихией. Король тяжко болеет – его трясет лихорадка. Было бы хорошо, если бы он еще слегка бредил. Как он поступит, когда, проснувшись среди ночи, обнаружит маленькую голышку у себя в кровати? Подумает ли он, что это его несравненная Бланш?