Глава 11
Город, куда привезли Ивана чухонцы вместе с возом лисьих, куньих и медвежьих шкур, назывался чудно — Оденпе. Ну, чудь она и есть чудь, у неё всё не по-русски.
А про этот город Ивану раньше слышать доводилось, только среди соотечественников называли его по-другому. Тоже, впрочем, не совсем обычно: Медвежья Голова. Но это понятно, почему так: на воротах города прибита была голова медведя с разинутой пастью и оскаленными зубами.
Никуда за всю свою жизнь из Новгорода не выбиравшийся, Иван сразу почувствовал ту чужую, нерусскую жизнь, которой жил этот город и от которой становилось невыносимо тоскливо на душе. Душа рвалась домой. Даже среди лесов, в чухонской деревне, Ивану не было так жаль родных краёв. Может, оттого, что слаб был да и к окружавшим его людям относился как к временному чему-то в его жизни. Город же — другое дело! Тут жить — это тебе не в чужой семье, здесь ощущалась иная воля, власть иных обычаев, незнакомого языка, только собранная отовсюду словно в единый ком, и ком этот давил на Ивана ощутимо. Порой казалось, что здесь и дышится как-то несвободно.
Собственно городом, в понимании Ивана, Медвежью Голову даже назвать было трудно. От обычного большого села она отличалась только что городской стеной, и то не из камня, а из брёвен. Ни церквей тут не было, ни привычных глазу улиц с домами по обе стороны. Поражала своим мрачным, зловещим видом крепость, возвышавшаяся над всем этим местом. Непохоже на дворец княжеский, подумал тогда Иван. И оказался прав — в крепости сидели немцы-рыцари Ливонского ордена, сами сию крепость построившие, чтобы отсюда управлять чудскими землями до самой Шелони.
Одного такого рыцаря, на коне и со свитой, Иван увидел сразу же, как только въехали на дорогу, петлявшую меж здешних жилищ. Огромный, на могучем жеребце, в мехах, покрытых железом, в круглой железной шапке с пучком пышных перьев (от райской, поди, птицы), в железных же сапогах с золотыми, как звёзды, шпорами и с мечом, свисающим от пояса аж до самой земли, — вот каков был страшный рыцарь, повелитель этих мест и всех народов, эти места населяющих.
Свита невиданного рыцаря, едва завидев, что обоз чухонский со шкурами и Иваном загородить может проезд своему господину, тут же бросилась палками драться, орать на чухонцев не по-нашему, хотя и так ясно: требуют, чтобы сани с дороги были незамедлительно убраны. Чухонцы, народ всё здоровый да крепкий, никакой обиды, казалось, на палочные удары не испытывали. Попало, между прочим, и Ивану, но он, глядя на радостно улыбавшихся своих хозяев, тоже решил не обижаться и принять как должное.
Наконец рыцарь, даже не повернув гордой головы ко всей этой низкой возне, проехал мимо, и можно было, проводив его взглядом и надев сбитые шапки, осмотреться по сторонам.
Дома тут стояли вразброд, окружённые изгородями каждый по себе. Дорога, по какой они ехали, вела, конечно, к немецкой крепости, а от неё, от дороги, повсюду отходили тропки или следы в снегу от саней — те вели уж к домам, крыши которых повсеместно были крыты щепой или дёрном. Народ меж домами не шатался, девки молодые не стояли кучками, обсмеивая прохожих-проезжих, перешучиваясь с молодцами, шушукаясь о своём, девичьем. Пустовато было. И жизнь тут была, как сразу определил Иван, чужая и тоскливая, отвечавшая его настроению.
Было где-то о полдень, когда его привезли на торговую площадь. Это уже было что-то похожее на настоящий Торг — тут и оживление царило (правда, не такое шумное, как на новгородском торговище), и лавки, в противоположность здешним жилищам, стояли рядами. Невольно для себя Иван стал приглядываться к товару, позабыв даже, что он и сам товар. На прилавках лежали, конечно, шкуры выделанные всякие, и тканей разных было много, но не столь ярких и разноцветных, как дома. Удивили Ивана огромные хлебы, не круглые, а кирпичом — такие необычные, что, хотя запах от них и гнал голодную слюну, но не представлялось, как от такой кирпичины откусишь. Рыба тут тоже, конечно, была всевозможная, и мясо лежало, правда, уже нарубленное ровными кусками, а не целыми полтями. Бывало, Иван с товарищами в детстве любили бегать на Торг, к мясным рядам, чтобы поглядеть, как толстые краснолицые мясники, громко крякая, отрубают от такой полти или целой свиной туши любую часть по желанию покупателя. Да, хоть и скучною казалась здешняя жизнь, но голода наверняка не было, и торговля, как в Новгороде, не замирала на долгие месяцы.
Возле площади остановились. Старший в обозе, сын Юхи, Айво, погугукав со своими, потоптавшись возле возов, словно набираясь решимости, отправился куда-то вглубь. Остальные, включая Ивана, остались на возах сидеть неподвижно, только посматривая по сторонам и не отвечая на вопросы. Впрочем, кажется, их никто ни о чём и не спрашивал, разве только двое мальчишек попробовали дразниться, но, не дождавшись ни ответной ругани, ни угрозы палкой, потеряли всякое любопытство к приезжим лесовикам.
Айво вскоре вернулся, ведя покупателя. Хотя, скорее, это не он вёл покупателя, а тот его. Важно вышагивая, двигался справно одетый низенький чухонец, такой весь белый — и волосы, и глаза, и губы даже — что казался ненастоящим. А уж Айво почтительно топал за ним, стараясь принять вид независимый и строгий.
Вот оно начинается, похолодев под своей шубейкой, подумал Иван. Зная, что его везут продавать, он всё же до конца не верил в это и отчасти ждал с лёгким нетерпением: как это будет? И вот пришло.
Купец белоглазый, впрочем, никакого внимания на Ивана не обратил. Наверное, принял его за соплеменника Айво. Сунулся к возу, который для него услужливо расшпилили, начал рыться в шкурах, воротя нос, но только нос, ни на миг не отрывая белёсого взгляда от своих, брезгливо ощупывающих товар, пальцев.
Айво держался рядом с купцом, нашёптывая ему что-то на ухо, очевидно, нахваливая свою рухлядь, и вдруг Иван заметил, что пальцы белобрысого купчины замерли, а глаза переметнулись от шкур и уставились прямо на него. Купец указал на Ивана пальцем, спросил коротко. Айво ответил длинным гульканьем, сопроводив речь такими же тычками в сторону Ивана и оставив на время своё перетаптывание. Купец выслушал, весь повернулся к Ивану, стоящему подле расшитого воза, упёр руки в меховые бока:
— Русский?
Иван нехотя кивнул, ощутив, как сжались зубы во рту и там пересохло.
— Кусс-несс умеешш? — Купчина побил кулаком свою ладонь, изображая, наверно, удары молотка по наковальне. — Пам-пам умеешш?
Иван снова кивнул.
— О! О! Молодесс! Гут! — И, обращаясь к Айво, быстро и напористо заговорил с ним, наседая и не давая вставлять возражения.
Тот сначала покорно слушал, потом понемногу разгорячился, и уже купец с Айво стали спорить на равных. Через некоторое время они, видно, поладили, потому что покивали друг другу и замолчали. Не стали бить по рукам, как это было принято у русских купцов. Иван, как ни тошно ему было, даже удивился: и это всё? Событие, о котором думалось неотвязно, которое пугало своей необратимостью навек, ужасало, почти как смерть лютая, — это вот и есть оно?
Да, это было оно самое. Чухонцы, доставившие сюда Ивана, и сам Айво, хоть и редко, но говоривший с ним на своём языке, после кивка словно забыли Ивана, будто его и не было. Занялись разгрузкой возов, ни единого взгляда больше не уделив Ивану. Продано — ну и нечего на чужое пялиться. Зато белобрысый купчина теперь, не замечая, как подошедшие его люди утаскивают чухонские товары куда-то вглубь Торга, ходил вокруг Ивана, как будто только что купил молодого коня, и радовался удачному и выгодному приобретению.
Потом долго расплачивался с Айво — не кунами или серебром, а своим товаром, который поднесли его люди. Тут была и посуда, и железная утварь, и ножи, и ткань — много всего, что могло понадобиться для жизни в лесах. Впервые в жизни Иван понял, что серебро и золото не везде имеют цену. Но открытие это мелькнуло и тут же забылось.
Он смотрел на товары, уплаченные своим прежним хозяевам, и думал: которое же тут — я? Вон тот свёрток ткани серой? Или тот топор без топорища, что радует взгляд отличным, малинового закала, лезвием? Иван даже пожалел, что чухонцы продали всё скопом и плату получили за всё сразу, не подарив ему и такой малости, как случай узнать свою истинную цену здесь, в чужой земле.
А купец уже повёл его куда-то, не накинув петли на шею, но весомо пригрозив, что будет с Иваном, если он попытается убежать в сутолоке торговой площади. Невидимые узы, привязавшие к купцу, были, пожалуй, ничуть не слабее настоящих, даже крепче: настоящие-то есть надежда перегрызть, а эти, новые, не перегрызёшь, как не стискивай зубы.
Поэтому Иван шёл за белёсым купцом след в след, по дороге обдумывая своё новое положение и стараясь отнестись к нему, хоть ненадолго, но не с такой надрывною тоской, а то душа, казалось, может не выдержать.
Торговую площадь они миновали быстро, даже поспешая. Купец только раз и оглянулся, чтобы рукой показать Ивану новое направление. Поплутав за хозяином по тропинкам между домами, он увидел впереди ту самую дорогу, что вела к мрачной крепости. Неужели туда поведёт, подумал Иван. И вздрогнул, когда его новый хозяин, увидев кого-то вдалеке, вдруг закричал, махая обеими руками:
— Хер Готфрид! Хер Готфрид! Хэйя!
И, повернувшись к Ивану, приказал ему:
— Пегом, пегом!
Теперь и Иван видел, к кому обращается белёсый. Это был весьма непростой, судя по одежде, человек на коне. Остановившись посреди дороги, он снисходительно ждал, когда приблизятся купец с Иваном. Кафтан на человеке был аксамитовый[7], тёмно-синий, с золотым шитьём и кружевными оборками, выглядывавшими из рукавов. Белое кружево, правда, вблизи оказалось грязноватым. На незнакомце были и порты из аксамита, какие-то чудные, пышные, с множеством складок. Хотя человек был немолод, но его меховая шапка с пером надета была набекрень, что гляделось весьма щегольски. Иван даже подумал, что хорошо бы и ему самому завести такую шапку и носить её так же, чтоб девки любовались. Но тут же вспомнил, что он раб.