Купец заговорил с всадником непонятно, но явно не по-чухонски. Всадник отвечал на таком же языке рублеными, лязгающими словами. Речь эта ему куда больше подходила, чем если бы он лопотал, как Айво или его сородичи. Иван, как ни вслушивался, не мог расслышать ни одного знакомого словечка. Ясно было одно: белобрысый купец теперь так же расхваливал Ивана перед новым покупателем, как недавно Айво старался перед ним самим. Отдельные слова Ивану запомнились: «гут», «зеергут», «зеерзеергут», «готфрид», «дас шмит», «руссиш», «гульден». Разодетый всадник, насмотревшись оценивающе на Ивана и наслушавшись Купцовых клятв, в конце концов согласился, пригрозив купцу, на что тот обрадованно хрюкнул и прижал обе руки к груди. Потом всадник развязал большой кожаный, с серебряными клёпками, кошель, прикреплённый к своему поясу, засунул туда руку едва не по локоть и принялся доставать из кошеля круглые серебряные — Иван как-то видел такие у покойного Малафея — лепёшечки, называемые, как он вспомнил, ногатами, и по одной бросать их белобрысому.
— Драй, фир, фюнф, — приговаривал белобрысый вслед за всадником, проворно нагибаясь за каждой серебряной лепёшечкой-ногатой.
Потом счёт закончился. Десять, насчитал про себя Иван. Белёсый купец, распрощавшись со всадником, проговорив какое-то уж вовсе непонятное слово, тут же повернулся к Ивану спиной и ушёл. Забыл об Иване начисто. Иван же, по успевшей уже вкорениться привычке следовать за ним, дёрнулся было, но его остановил окрик всадника, понятный и безо всякого перевода:
— Хальт, менш!
Его снова продали — и как скоро! Не узнал даже имени своего белёсого покупателя — вроде и ни к чему, а досадно, вроде надо бы знать. Узнаю ли, как зовут этого? Иван поднял глаза на всадника; тот спокойно развязывал верёвку, свёрнутую кольцом. Один конец бросил Ивану — привязывайся, рус! Второй принялся крепить к седлу. С места (и верно в сторону крепости) тронулся лишь тогда, когда Иван отвязал конец верёвки от своего запястья и повязал на шею. Вот теперь было как надо.
Плетясь за неторопливо ступающим конём, Иван вдруг понял, что только что увидел свою цену: ровно десять круглых серебряных лепёшечек.
Глава 12
Шум, звон и треск догорающей битвы ещё долго был слышен за спиной, хотя князь со своими людьми сумел отъехать от поля сражения уже очень далеко.
Ярослав Всеволодович, главный зачинщик войны, убежав от Липицы, никаких угрызений совести не испытывал. Ему удалось увести с собой и тем самым спасти от топоров и дубин новгородских более сотни отборных своих дружинников (вот разве верный Лобан наперсник в злодействах и безобразиях — такая незадача! — пал от удара сулицей в самом начале битвы). Так что, пробираясь к дому глухими лесными тропами, он всё ещё мог считать себя и свою дружину значительной военной силой. Жаль было, конечно, что так нелепо закончилось сражение, обещавшее быть весёлым и победоносным. Ведь вот вспоминаешь: если бы там маленько поднажать, а там встать чуть покрепче — то и не выдержали бы полки новгородские, побежали бы и князя Мстислава за собою увлекли. Ну ничего! Будут следом и другие сражения, вот тогда поглядим, кто из нас витязь отважнее!
Жаль было дорогого шлема — свалился с головы, а поднять его не нашлось времени, бросился бы за шлемом — и как раз бы угодил под ноги пешему новгородскому полку и лежал бы сейчас, ободранный, растоптанный, никем не узнанный, вместе с тысячами других — сладкой пищей для волков, медведей и воронья.
Потом шлем забылся, забылось и сожаление о нём, понемногу занялась и запылала внутри дикая, сжигающая злоба. Такой он на поле боя не испытывал. Теперь же хотелось только одного — убивать. Убивать людей, рубить наотмашь податливое человеческое мясо! Пусть все видят, как он, князь Ярослав, может быть ужасен.
Из-за этой злобы, помутившей его и без того слабый рассудок, князь Ярослав и растерял по дороге домой свою дружину.
Злоба требовала выхода! Убивать же пока было некого, и он стремился лишь скорее добраться до дому, до Переяславля. Там обязательно попадёт кто-нибудь под горячую руку, и нестерпимый свирепый жар хоть немного будет утолён. Ярослав гнал и гнал, дружина еле поспевала за ним, и вдруг до него дошло: многие, отстав, больше его не догоняют! Он понял это, когда менял третьего коня, удушив его непосильным бегом, как и первых двух. Войско же стало меньше едва ли не наполовину!
Оставшимся с ним дружинникам Ярослав ничего не сказал, притворился, что не заметил. Но чего ему стоило притворство! Ненависть перехлестнула его огненным бичом, и он так скрипнул зубами, что почувствовал во рту мелкую крошку.
Обиднее всего было то, что дружинники, оставившие своего князя, который, можно сказать, спас им жизни, никакого наказания не понесут! И нет у Ярослава над ними власти, и не увидит он их больше никогда!
Он решил, что дорога, по какой они ехали, слишком извилиста, а значит, удлиняет путь до желанной цели. Начал спрямлять, где только возможно. При этом ещё добрых десятка два ратников куда-то делись. Заблудились, наверно. И Ярослав видел, видел, что среди оставшихся тоже есть такие, что не прочь немного поплутать вдали от взбесившегося господина своего.
Тут, на беду, тропка откинулась влево, образуя широкую — края не видать — петлю, огибающую мокрое болото. Оно, болото, может, и было проходимо летом, но сейчас лежало, всклень налитое водой. Кочки, покрытые слабо зеленеющей весенней травкой, правда, торчали по болоту довольно густо, но это ни о чём не говорило. Тёмная вода могла скрывать между кочками такие ямы, что всё войско вместе с князем туда уйдёт, и даже пузырей не останется.
Ярослав, трясясь от злости, велел идти прямо через топь. Приказал голосом, не терпящим возражений.
Из упрямства бросился первым в чёрную воду, хотя конь пятился, храпел и не желал идти. Смирился, понёс хозяина и — вот ведь чудо какое — вынес на другой берег! Ярослав понял, что произошло действительно чудо, когда, выбравшись на твёрдую землю и оглянувшись, увидел, что трое — всего только трое! — дружинников, послушавшихся его приказа, провалились с конями и тонут, тонут! И лишь один из них мог ещё как-то вылезти: он ухватился за кочку, видимо, успев выдернуть ноги из стремян, а товарищи на берегу уже вязали кушаки, чтобы ему бросить. Двое других, пронзительно вопя и барахтаясь, вместе с конями быстро и неотвратимо уходили вниз.
Того, что был ближе к берегу, всё-таки вытащили. Ярослав, дрожа от злости, которую даже ледяная болотная вода не смогла остудить, смотрел. Едва нашёл в себе силы крикнуть остаткам дружины, чтоб, не мешкая, догоняли его. Они же, молча дождавшись, пока над тонущими не сомкнулась и не затихла вода, подсадили мокрого дружинника к кому-то позади на круп, развернулись и медленно поехали прочь.
Ярослав даже хотел сначала броситься вдогонку, вытащив меч. Но как ни был взбешён, а ума хватило понять, что после случившегося его зарубят без разговоров, а труп кинут в это же болото — без надлежащего христианского погребения. Каркнув вслед уходящей дружине какую-то бессмысленную угрозу, Ярослав поехал дальше по тропе, заставляя коня всё убыстрять и убыстрять бег.
Ещё только начинало вечереть, когда стены и пригороды Переяславля показались вдали. Подъехав поближе, он придержал измученного коня: захотелось почему-то войти в город медленным шагом, словно боялся расплескать злобу, переполнявшую его до краёв. Но оказалось, что и так придётся идти шагом, только своими ногами — его обессиленный конь упал и издох.
Ярослава и самого пошатывало от усталости. Кое-как добрался до ворот, зыркнул на перепуганных сторожей — тех сразу будто и не стало, — не спрашивая, отвязал чьего-то коня, прядавшего ушами, тут же, неподалёку. На этом чужом коне и въехал в свой двор.
Челядь, стража, дворцовые как почувствовали, что лучше не попадаться князю на глаза, — мигом попрятались! Словно никого не обеспокоило, не встревожило, почему князь, недавно ушедший на войну с полками и знамёнами, вернулся с войны один и даже без шлема. Ни один не подошёл, не спросил, не попытался утешить! Всем своя шкура дороже его чести! Ярослав оглядел пустынный двор, по которому только гуси бродили, переваливаясь.
Гуся, что ли, порешить, подумал он. Но тут же передумал — гусиная шея перерубится мечом как былинка, не доставив руке, жаждущей убийства, никакого удовольствия.
Тогда он решительно привязал чужого коня к крыльцовой балясине, вынул меч, выставил ногу для упора — и, торопясь, чтобы не успеть почувствовать жалость к ни в чём не повинному животному, ударил лезвием по основанию шеи — сверху вниз, в то место, где кончалась грива. Едва отскочил от плеснувшей крови.
Конь развалился на две части. Задняя судорожно забила ногами, рухнув на землю, а голова вместе с шеей, коротко привязанная за уздечку, клацнула два раза зубами и начала раскачиваться, поливая под собой чёрными струйками. Глядя на всё это, Ярослав ощутил странное облегчение внутри — так бывает, когда лопнет нарыв, долго мучивший тупой, ноющей болью, и хлынет облегчённо и мерзко кроваво-жёлтый гной.
Прошёл во дворец и сразу направился в светёлку жены, княгини Елены. Зачем идёт к ней — и сам не знал, думал только о том, что она дочь князя Мстислава Мстиславича и, значит, как-то причастна к его нынешнему позору. При чём тут княгиня Елена, он объяснить не смог бы. Кажется, пришла мысль, что женой можно защититься, когда союзное войско во главе с Мстиславом Удалым подступит к Переяславлю.
Елену он застал молящейся. Она стояла на коленях возле своего иконостаса — и вдруг обернулась испуганно, когда он, войдя, стукнул дверью. Ахнула и прикрыла ладонью задрожавшие губы. Смотрела на мужа, часто мигая округлившимися глазами, но ни о чём не спрашивала. Ярослав тоже ничего не стал ей говорить, просто стоял и тяжело дышал.
И она поняла, по лицу его догадалась о том, что произошло. В лице мужа была злость, но не было всегдашней уверенной и презрительной властности. Княгиня тогда медленно поднялась с колен и встала перед Ярославом, гордо распрямив спину. Никогда так раньше перед ним не стояла — отучил её. Сейчас же ему показалось, что в глазах Елены, всегда грустных, словно ожидающих чего-то плохого, засветилась плохо скрываемая гордая насмешка.