Брат Константин, понимая состояние Юрия, посоветовал ему отправляться на следующий же день. В эту пору добраться до Радилова Городца лучше всего было водою — по Клязьме до Оки, а там и до Волги рукой подать. Тут же великий князь распорядился готовить ладьи и насады, и всё было устроено удивительно быстро. Пока шла подготовка к отъезду или, вернее сказать, к отплытию, Юрий почти всё время провёл на могиле отца. Горожанам, собравшимся посмотреть, как их бывший князь прощается с дорогой сердцу могилой, он жаловался на брата Ярослава. Говорил, что Ярослав во всём виноват, подбил на нехорошее дело. Пусть слушают и сочувствуют — может, в их памяти бывший князь останется хорошим. Это пригодится.
На следующее утро, бросив последний взгляд на стены родного города, Юрий Всеволодович с семьёй, дружиной и немногочисленными приближёнными (ах, как не хватало Бориса!) отбыл к своему новому обиталищу. Среди друзей его находился епископ владимирский Симон, который был обязан Юрию своим саном и не пожелал изменить благотворителю в дни его злополучия.
Расправа над новгородскими купцами, столько удовольствия доставившая князю Ярославу, недолго занимала его. Очень скоро Ярослав Всеволодович начал осознавать: душу-то он потешил, отчасти возместив себе поражение в битве на Липице, но при этом ещё более усугубил вину свою перед союзниками.
И он пока ещё не знал, чем всё дело закончилось, — никаких известий о Мстиславе Удалом и брате Константине не приходило. Могло, конечно, случиться чудо — после того, как Ярослав бежал с поля боя, Суздальское войско, к примеру, пришло в себя и двинуло на врага с новой силой. На за всю свою жизнь князю Ярославу не приходилось видеть чуда. Может, их вообще не бывает на земле? Чего стоило какой-нибудь Высшей силе просыпать манну небесную над голодающим Новгородом или дать воздуха купцам, замурованным в погребе? Впрочем, Ярослав вспомнил, как его духовный наставник когда-то давно ему сказал: Бог может всё, он может одним мановением руки искоренить зло, живущее меж человеков, но не делает этого, потому что с земным злом люди должны бороться сами и сами его побеждать во славу Божию.
Некоторое время спустя князь Ярослав получил-таки недобрые вести из Владимира, где теперь великим князем сидел брат Константин. Учитывая это, надо было строить дальнейшую игру.
И не у Константина надо испрашивать прощения, а у того, кому он Владимирским столом обязан: у Мстислава Удалого. Эх, подумать бы об этом раньше! Тогда, глядишь, и купцы новгородские были бы живы — отпусти их, и прощение обеспечено. А так князю Мстиславу наверняка уже известно о последнем Ярославовом злодействе, бессмысленном и жестоком, взывающим к отмщению.
Ярослав сильно надеялся на их с Мстиславом Мстиславичем родственные узы. Не станет же Удалой отнимать мужа у собственной дочери? Хотя тут тоже было не всё ладно — тесть уж давно был недоволен тем, как Елене живётся за мужем.
Но ведь всегда можно повиниться, покаяться, слезу пустить, пообещать, что отныне всё будет не так, и станет Ярослав жить с Еленой в любви и согласии. И тестя станет во всём слушаться. Если так рассуждать, то всё выходило хорошо. Не оставляло лишь удивление: отчего Мстислав, который мог сам стать великим князем, отдал княжение Константину? Это не укладывалось в уме и раздражало: стань Удалой повелителем огромных земель, на радостях охотнее даровал бы прощение зятю — как государь подданному. С Константином мириться — ещё неизвестно, получится ли? Нежен душой старший братец, может не понять, что честь княжеская вынудила Ярослава передушить новгородских купцов, сочтёт за обычное злодеяние. Ну, как бы там ни было, а к разговору с Константином нужно было приготовиться.
Хорошо, что ожидание оказалось недолгим. Третьего числа мая от городских ворот прибежала стража, донесла, что войско союзных князей уже близко, и первым идёт полк великого князя Константина.
Ярослав пал на коня, бросился брату старшему, любимому, навстречу. Немного пришлось проехать, пока не увидел Константиново знамя с золотым львом на алом поле. Константин, ехавший впереди, тоже заметил брата, остановился, стал ждать, когда Ярослав приблизится.
Ярослав спешился и повалился в ноги, рыдая:
— Брат! Великий князь! Прости! Виноват я перед тобой, послушал Юрия. Горе мне, горе!
И Константин Всеволодович, вместо того, чтобы излить гнев свой, тоже спешился, подошёл, поднял брата на ноги.
— Прощаю тебя, брат Ярослав.
— Что же делать со мной станешь? — спросил Ярослав, изумившись тому, как легко получил прощение, — всего-то на коленках постоять пришлось.
— Я-то что... Я нынче в воле Мстиславовой, — ровным, тихим голосом отвечал Константин. — Он мне вместо отца. Его проси о прощении. Ах, брат, брат, что же ты наделал? До какого злодейства дошёл — людей, как зайцев, губишь? А ведь мы с тобой от одного отца, одной матерью рождены и вскормлены. Вспомни мать-то! Небось она с небес-то смотрит на тебя и ужасается! Матушка, голубушка наша... Я-то тебя прощу, брат Ярослав, и молиться за твою душу стану. А вот Мстислав — простит ли? Ведь он и имени твоего слышать не может!
— Брат! Не допускай его до города! — взмолился Ярослав. — Упроси его тут встать. А я сейчас приеду, дары привезу. Замолви за меня слово!
Константин пообещал, но было заметно, что без всякой надежды на то, что Мстислав Мстиславич к нему прислушается.
Отпустив Ярослава в город за подарками, великий князь велел полку остановиться, а сам отправился к Удалому просить за брата.
Мстислава Мстиславича он нашёл весьма сердитым. Видно, тот близко к сердцу принял известие о том, как обошёлся с купцами Ярослав. Правда, по сравнению с тем, как он обошёлся с Новгородом, это была мелочь, но это последнее злодейство превысило меру терпения Мстиславовой души.
Константин со всем красноречием принялся упрашивать князя Мстислава простить неразумного брата. Говорил, что Ярослав ведь был виноват одинаково с Юрием, который тем не менее был прощён. Говорил, что теперь Ярослав уже безопасен, как змея с вырванным жалом, а прощённый, может стать верным и надёжным союзником. Мстислав Мстиславич и слышать ничего не желал:
— Не помирюсь! Знать не хочу его, злодея!
Тут прибыли из Переяславля дары. Особенно щедро одарён был новгородский полк — каждому ратнику по гривне, по дюжине куниц, по два зерна жемчужных. Это ли немного смягчило Удалого, или подействовали уговоры Константина, которого он любил и огорчать которого не хотел, — но в конце концов согласился к Переяславлю не идти и приступом не брать его. Брезгливое чувство, испытываемое им к Ярославу, вдруг стало таким сильным, что Мстислав Мстиславич и думать расхотел о дальнейшей судьбе злодея. Ладно, пусть с ним Константин разбирается, если захочет. Оставит ему Переяславль — пусть. Его вотчина, он хозяин.
Потребовал только одного: чтобы немедленно была доставлена из города княгиня Елена. И всё, что дочь пожелает взять с собой, пусть возьмёт. Хоть бы и всю казну мужнину. А Ярослав чтобы её забыл и думать о ней не смел. Всё.
Елена приехала к отцу. Они давно не виделись, и встреча получилась радостной, несмотря на обилие пролитых слёз. Отнятая от постылого мужа, Елена понимала, что вряд ли долго ей придётся жить при отце, и, скорее всего, если никто не возьмёт замуж, её ждёт пострижение. Но всё же была рада. Жизнь в доме Ярослава опротивела Елене настолько, что и строгий монастырь казался ей местом более привлекательным.
Здесь, у Переяславля, и расстались Мстислав Мстиславич и великий князь Константин Всеволодович. Им больше не суждено было увидеться. Но они этого не знали ещё. Константин отправился во Владимир, а Мстислав Мстиславич с дружиной и новгородским полком — на Торжок и далее, в Новгород.
По пути князя Мстислава несколько раз догоняли послы переяславские от злодея. Тот просил слёзно вернуть ему жену законную Елену. Мстислав Мстиславич никаким ответом злодея не удостаивал. Все посольства возвращались в Переяславль ни с чем.
Итак, война была закончена. На русской земле был наведён порядок. Восстановлена справедливость. Те, кто мог этот порядок попытаться нарушить, надолго были лишены сил. Новгороду открывался путь к процветанию.
Всем этим русская земля обязана была князю Мстиславу Мстиславичу Удалому.
Глава 14
В закупах у покойного Малафея Иван, помнится, чувствовал себя, хоть и подневольным, но своим человеком; да и жил отдельно, и работал по хозяйскому приказу, и за стол с хозяином садиться не имел возможности, а всё же был кем-то вроде дальнего родственника в большом семействе. И в душу ему никто не лез, и достоинства без нужды не унижал. За оплошность Малафей ругал, и от работников его Ивану доставалось, если что не так сделает. Ну, молодых да неумелых этак-то везде учат, хоть ты обельный, хоть вольный. Растяпу или нерадивого высечь — это же святое дело! На такое и обижаться не принято.
Потом, попав в глухую чухонскую деревню, отлёживаясь в углу на вонючем сене, Иван понимал так: он для чухонцев — нечто вроде зверька, отловленного в лесу и оставленного наполовину из жалости, наполовину из расчёта, что в дальнейшем зверёк может пригодиться на продажу. С Иваном никто и не разговаривал из чухны, и почти не замечали его присутствия. Разве что когда он с помощью старика устроил кузню и показал лесным людям небольшое своё умение, то смог их удивить. Но так, как люди обычно удивляются, видя умение медвежонка плясать на задних лапах, передними держа бубен и кланяясь в ответ на угощение.
Немцы же купили Ивана, как покупают телёнка или поросёнка, и с этого дня он был без расспросов и объяснений превращён в полезное домашнее животное. И обращались с ним как с домашним животным, которое не достойно того, чтобы чувства к нему проявлять. Девки чухонские, те хотя бы смеялись меж собой над ним, голым. Здесь же у Ивана было такое ощущение, что ходи он хоть вообще без одежды — на это никто внимания не обратит. И именно это сознание себя как бы не человеком — было самым удручающим.