рная Рыба, за то, что, по обыкновению, развлекал всех присутствующих шутками.
Едва лишь разобрали помост и унесли чаны с кровавым мясом, Субэдей поднялся на ноги и объявил о том, что по приказу Великого Сына Неба всё войско завтрашним утром снимается и идёт в поход.
Громкий восторженный крик был ему ответом. Тотчас было велено главному шаману начинать моление об оказании помощи монгольскому войску (Субэдей не сомневался, что боги пообещают шаману такую помощь). Потом — ужин и отход ко сну. Подъём — перед рассветом.
Чем отличалось монгольское войско, так это железной дисциплиной, основанной на глубоком понимании своего воинского долга каждым монгольским воином. Ну и, разумеется, такие казни отлично поднимали боевой дух.
Шаман уже начинал свой магический танец вокруг вбитого в землю шеста, с которого свисали его амулеты. Казалось, боги только и ждут, чтобы дать воинам Субэдея и Джебе благословение на завтрашний поход.
Глава 10
Весть о том, что великий князь Владимирский отказался выслать помощь и даже не прислал никого вместо себя на Совет, разнеслась по всему Киеву с быстротой молнии. Для многих, слышавших эту весть, она оказалась прямым намёком на будущую гибель. Для большинства же горожан, которые готовились идти в ополчение, узнать об отказе Юрия Всеволодовича было даже лестно: ну и пусть не поможет, обойдёмся и без него, своими силами.
В таком приподнятом настроении находился и Иван. О том, что он потихоньку записался у старосты в сводный киевский и вышгородский полк, он ещё не говорил дома никому. То ли не хотел заранее беспокоить Аринушку, то ли просто было недосуг. В самом деле, работы перед походом навалилось столько, что и от сна приходилось урывать заветные часы. В кузне беспрестанно звенели молоты, пронзительно шипело остужаемое в холодной воде железо, перекрикивались работники.
Когда кликнули охотников в ополчение, Иван недолго думал. В сущности, его жизнь протекала мирно, меча в руку не приходилось брать никогда. Но опыт сражения, хоть и небольшой, у него имелся: а те самые разбойники-то! Сила есть, сноровка есть, голова на плечах имеется — и почему он не сможет стать ратником? Отец покойный, например, мог, и смерть свою принял в бою, сражаясь с литвой. А ведь воином русскому человеку просто суждено быть сызмальства. Как же было Ивану не записаться?
От улицы, на которой стоял дом Ивана, были назначены выборные — два старичка немощных, в обязанности которых входило дежурить у княжеского дворца, дожидаясь решения большого Совета: пойдут ли князья на монголов или решат в конце концов ополчение распустить и дружины свои увести по домам. Пока что из дворца не было никаких новостей, кроме той, что князья ругаются до хрипоты. Пока один старик дежурил вместе с несколькими десятками таких же выборных уличных посланцев, второй спал дома, набираясь сил для долгого стояния. Ожидалось, что к народу выйдет глашатай князя со своими биричами и объявит окончательное решение. Вот этого никак нельзя было прозевать.
Работа в кузне между тем не прекращалась. Мечи, шлемы, наконечники для тяжёлых стрел и копий, подковы и гвозди к ним — всё это, пройдя последнюю обработку, складывалось в телегу и отправлялось на двор старосты Касьяна, где должно было быть строго сосчитано и храниться до той поры, когда настанет нужда быстро вооружить ополчение. Всё оружие и прочую сбрую Касьян принимал под расписку. Таких расписок у Ивана в заветном месте, за божницей, набралось порядочно. Рассчитываться потом станем, когда вернёмся с победой. Несмотря на отказ надменного князя Владимирского помочь, Иван нисколько не сомневался в конечной победе. Всеволодовичи, от жестокой власти которых Иван натерпелся в юности, казались ему ненадёжными союзниками.
В этот день ему отчего-то не сиделось. Часто выходил на улицу, вглядывался: не бежит ли гонец с вестями? Никого не увидев, снова возвращался к наковальне, брал в руки молот, ждал, когда подручный поднесёт клещами малиновую от жара заготовку. Потом в несколько ударов придавал ей длину и двусторонний укос для заточки. Никто больше так не мог умело ударить, а Иван будто чувствовал душу будущего меча в горячем железе и только помогал ей окончательно стать собой. Вот дал Господь умение, восхищённо говорили за спиной Ивана работники. Знали бы они, как ему это умение досталось! Про свой плен Иван никому старался не рассказывать, даже жене. Про голодуху — да, рассказывал, а про немецкое рабство — нет. Пусть оно пропадёт в забвении. Кроме приобретённого там мастерства, конечно.
Он заканчивал уже третью за сегодня заготовку для меча, когда в кузню вошёл сам староста Касьян. Сердце Ивана тревожно забилось.
— Порешили! — громко произнёс староста, пытаясь перекричать звон железа. — Собирайся, Иван. Один день тебе на сборы, а послезавтра выступать. Совет так решил.
Подручный Ивана, Семак, который тоже записался в ополчение, застыл возле корыта с водой, открыв рот. Видимо, до него дошло, что шутки кончились и начинается настоящая война.
— Спасибо тебе, староста. — Иван поклонился Касьяну в пояс. Всего его переполняло чувство спокойной радости. Вот и его черёд пришёл порадеть за русскую землю. — Сейчас и пойдём собираться. Тут вот товару ещё скопилось за сегодня...
— Хватит. — Касьян отмахнулся. — Хватит уже всех вас снарядить. Иди, брат, с женой прощайся да с детишками. За кузню не беспокойся, я сам прослежу, чтобы ни один гвоздик не пропал.
Распрощавшись с помощниками, Иван вместе со старостой и Семаком вышел наружу. Тут разошлись — Семак побежал к себе домой, староста отправился ещё кому-то сообщать о решении Совета, а Иван прямиком пошёл к Арине, надеясь застать её дома, а не идти искать на Торгу. Впрочем, она что-то редко стала туда ходить, а если ходила, то быстро возвращалась, не тратя лишнее время на болтовню с бабами. Видно, ей сердце что-то подсказывало.
По дороге Иван в последний раз оглянулся на кузню. «Да, осталась ты без хозяина, — подумал он. — Ну ничего, постой пока холодная, отдохни. Вот меня дождёшься с войны назад, тогда снова работать начнём. Прощай!»
Арину он увидел издалека, сидящую на лавке перед домом, хотя до привычного обеденного времени было ещё далеко. И сразу кольнуло в сердце: почему раньше не признался жене, что идёт воевать? Теперь вот объясняйся.
Однако, приблизившись, он понял, что объясняться не придётся. Она, конечно, знала уже о решении Совета, знала и о том, что, помимо дружины княжеской, Киев выставляет ещё и полк из свободных горожан, но, видно, до последнего мгновения не верила, что её Иван может отправиться с тем полком. Он же ей ничего не говорил, а она не спрашивала, боясь спугнуть надежду. И вот, увидя мужа, раньше времени возвращающегося из кузни, вдруг поняла, отчего это — и догадалась.
Когда Иван подошёл к жене, он краем глаза успел заметить, что на них сейчас никто не смотрит. Наверное, у каждого были свои дела, от которых отрываться ради удовольствия посмотреть на встречу молодых супругов было недосуг. Лицо Арины было бледным и из глаз катились слёзы. Едва ли не впервые в жизни Иван видел её плачущей. Разве что перед первой их ночью, когда Арина всего ещё пугалась. Но тогда слёзы были — как защита перед неизвестностью, пусть и приятной. Теперь же она просто плакала, словно по покойнику, которого с неожиданной ясностью увидела в Иване. У Арины даже не было сил произнести хоть слово.
— Пойдём-ка в дом, неловко тут, — сказал Иван сквозь перехваченное горло. — Люди ведь смотрят. Пойдём домой, Аринушка.
Она послушно поднялась с лавки, не отрывая взгляда от его лица. Иван поддержал её под локоть, чтобы не упала, и Арина пошла рядом, переступая неживыми ногами. В доме было тихо, никто не встречал Ивана весёлым поросячьим визгом. Близнецы оба стояли на крыльце, смотрели на мамку, кривили мордочки, удерживая подступающий плач. Может, что-то уже и они начали понимать. Нянька, зажав рот концом платка, молча тряслась, но глаза её пока были сухими.
Вдруг Арина словно очнулась от оцепенения.
— Не пущу! — закричала она изо всех сил, упав на землю и обхватив ноги мужа с такой силой, что он пошатнулся и ухватился руками за балясину крыльца, чтобы не упасть рядом с женой.
Сыновья дружно заревели, боясь подходить к мамке, такой чужой сейчас, незнакомой, будто не мамка, а посторонняя тётка валяется на земле. Уткнулись няньке в подол.
— Ну, будет, будет, — говорил Иван, гладя Арину по голове дрожащими ладонями. Он и сам боролся с подступившим к горлу комком. — Ну всё, хватит. Ничего уж не переменишь, Аринушка. Я ведь слово дал.
— Я пойду! К старосте! Упрошу его, чтоб тебя отпустили! Детки ведь у нас! — Арине показалось, что она придумала выход из положения, и она начала подниматься на ноги, готовая бежать к старосте, к князю Киевскому, к кому угодно — просить, чтобы мужа не забирали в полк.
— Куда староста Касьян пошёл? Где искать его?
— Ну, хватит! — повысил голос Иван. — Никуда ты не пойдёшь! Ишь, заступница нашлась! Сказано — сделано. Послезавтра выступать. Иди, приготовь меня в дорогу, так-то лучше будет!
Арина бросилась ему на грудь, в бесстыдном порыве, не смущаясь ни старой няньки, ни детей, прижалась двумя враз отвердевшими холмиками, мягким животом.
— Нет! Не пущу! Вдруг не вернёшься ты, Иванушка? Как я без тебя жить стану, сокол ты мой!
— Замолчи, дура! — закричал на неё Иван впервые в жизни. Вдруг Арина чем-то напомнила ту старую бабу, которая вот так же цеплялась за него при всём народе.
— Замолчи! Иди в дом! Чтоб к завтрему всё готово было!
Она сразу послушалась, заметив в голосе мужа непривычные грозные нотки. Осеклась, тихо и виновато продолжая плакать, пошла в дом. Миновала близнецов, скрылась за дверью. Некоторое время Иван отходил от вспышки гнева, отдувался, как после тяжёлой работы. Наконец поднял глаза на хнычущих в два голоса сыновей.
— Ну, чего разнюнились? — спросил он, стараясь, чтобы вышло не так строго. — Идите-ка сюда, к отцу. Чего плакать? Отец ваш на войну уходит, врагов бить! А вы сопли распустили. Демьянка! Власий!