Телега, за которой сидел Иван, затряслась и заскрипела — по ней кто-то взбирался снаружи. Иван отскочил в сторону и, выбрав время, когда туловище чужого воина, покрытое кожаными пластинами, появилось в широком просвете, ткнул в него копьём, целясь пониже живота, в уязвимое место. Тело врага дёрнулось и сползло вниз, наружу, увлекая за собой застрявшее копьё. Иван бросился за ним, стараясь ухватить ускользающее древко, и столкнулся лицом к лицу с другим монголом, от которого разило псиной и кислым молоком.
Они чуть лбами не столкнулись. Монгол просунул лицо внутрь — и, кажется, застрял. Чтобы выбраться назад, ему нужно было осторожно подвигать головой, высвобождаясь. Но он увидел перед собой Ивана — и замер. На мгновение застыл и Иван, наконец-то получивший возможность увидеть монгола вот так близко. Тот смотрел диким взглядом из-под узких набрякших век, сопел, видимо, готовясь рвануться. Но Иван, не имевший в руках оружия, внезапно вспомнил, как бегущему к их крепости русскому срубили голову — и, не раздумывая, со всего размаху впечатал кулак во вражескую харю.
Кулак кузнеца, достаточно помахавшего молотом за свою жизнь, оказался не хуже палицы — монгола вынесло из отверстия, как пробку из бочки. Ивану захотелось гордо оглядеться — видел ли кто-нибудь его молодецкий удар. Но откуда-то справа на него грубо и раздражённо закричали:
— Эх, ты, раззява! Меч-то возьми! Вон, из мешка твоего торчит! Размахался тут голыми руками!
И точно, мешок со снаряжением, который Иван принёс с собой, валялся под ногами. Он даже не стал надевать пояс с ножнами, просто вынул меч и снова полез наверх — отбиваться от наседающих врагов.
Можно было себе представить, что находишься в родной кузне. Тебе помощники подносят то одну заготовку, то другую, а ты давай клади сильные, хорошо размеренные удары. То ли и вправду вспомнил Иван своё ремесло, то ли ему удача светила в этом его первом в жизни бою, но только ни одной царапины он не получил до самого вечера. Так и бился плечом к плечу с товарищами, отбросив свой страх и чувствуя в душе бурно кипящую ярость.
За другие участки обороны Иван не беспокоился. Там, где монголы напирали с наибольшей силой, сразу оказывалась княжеская дружина, ведомая Мстиславом Романовичем и молодыми князьями Андреем и Александром, для которых это сражение тоже было первым в жизни.
Приступ накатывался за приступом, свистели стрелы над головами защитников крепости, визжали раненые. Так продолжалось до самого вечера, пока монголы, устав терять своих воинов, не отошли в поле под звуки рогов и стук барабанов, обвешанных бубенцами.
Утирая пот и отдышиваясь после долгого ратного дня, Иван вглядывался в монгольский стан. Нынче было жарко, а завтра, кажется, ещё жарче будет. Он решил спать прямо здесь, прислонясь спиной к телеге и так, чтобы в просвет можно было видеть, что делается снаружи.
Он спал недолго, пока сотник не разбудил его и не поставил дозорным на своём участке.
Глава 17
На второй день монголы повели себя так же, как и вчера. Разделившись на небольшие отряды, они то налетали нахрапом, то прокрадывались под крутым берегом речки Калки и карабкались через дебрь[18]. Но намерения их были понятны: взять укрепление только военной силой. Им ли, только что уничтожившим огромное войско, было придумывать хитрости против русских, которые и воевать-то толком не научились! И почему они так упорно держатся, неужели ждут от кого-то помощи?
Нет, в укреплённом стане уже никто помощи не ожидал. Но все продолжали сражаться, глядя на своего князя Мстислава Романовича.
Он бросался туда, где, на его взгляд, было всего труднее и где монголы налезали гуще. Мечом рубил как молодой, подавая пример всем остальным.
Не уступали ему в боевом рвении и молодые князья Андрей и Александр. Оба они поражены были, осознав, что первое в их жизни сражение окажется последним! И, может быть, мстя врагу за то, что это их последняя битва, они быстро побороли юношеский страх и, мало заботясь о сохранении своих жизней, дрались яростно и самозабвенно, как опытные бойцы.
Монголам было несравнимо легче. Как только один отряд, потеряв воинов, расстреляв все стрелы, отступал, его немедленно сменял другой, отдохнувший. Но и это не помогало. Русские словно забыли о телесном утомлении, откуда силы у них брались? Раненые с таким же бешенством сражались, что и здоровые, не чувствуя боли, не ощущая ничего вообще, кроме гнева.
К концу дня монголы, наконец, уяснили, что лобовые приступы им ничего не принесут, кроме очередной кучи трупов. Они подвели к крепости всех своих лучников — лёгких и тяжёлых — и принялись обстреливать холм. Но за телегами и возами, составленными в ряд, оплетёнными лозой, русские были неуязвимы для стрел. Постреляв какое-то время, монголы бросили всякие попытки сбить Мстислава Романовича с холма. Они опять отступили.
А вскоре и вечер подошёл. Оба войска — и русское и монгольское — стали готовиться к ночи. Одни готовили еду, поили коней, чистили оружие, а другие — выставляли усиленные дозоры, чтобы не прозевать ночной приступ.
Ночи в половецких степях в это время года были гораздо темнее, чем в Киеве или Смоленске. Можно было не сразу разглядеть подкрадывающихся врагов. Правда, монголам было так же темно, как и русским, и они ночью воевать не умели. Приступа так и не произошло.
Случилось другое. Новый день начался вроде бы, как и ожидалось, с очередных монгольских наскоков и града стрел. Но Мстислав Романович стоял твёрдо, как и вчера, и попытки прекратились.
До полудня ничего не происходило. Киевский полк, обложенный со всех сторон, мог только наблюдать, как победители грабят разорённый стан русского войска, которое ещё недавно располагалось там.
Иван, хоть ему и до смерти надоело глядеть на монголов, всё же смотрел на них. Хорошо бы, дали передышку, позволили отдохнуть, думал он. Хотелось пить. Построив укрепление, Мстислав Романович, конечно, распорядился запасти воды, но дни стояли жаркие, работы было много, пили без меры, а теперь вода заканчивалась и её выдавали два раза в день — утром и вечером. До следующего черпачка воды оставалось ещё долго. Иван нашёл пучок незатоптанной травы и стал её сосать, чтобы пошла слюна и стало полегче. Многие так делали.
На исходе были и съестные припасы. Это особенно заботило Ивана, уже пережившего жестокую голодуху. Никто, конечно, не ожидал, что придётся сидеть в осаде, хотели воевать в чистом поле, на ветру — вот и жди теперь, когда от голода начнут плавать в глазах радужные пятна, а руки и ноги потеряют силу.
Раненым воды давали, конечно, сколько попросят. Но никто почти и не просил, хотя видно было, как мучаются. У кого живот распоротый, так тем мокрую тряпочку давали, а остальные, все, как один, лежат, терпят. Мол, тем, кто ещё сражаться может, вода нужнее. Глядишь — и продержимся ещё недельку, а там — вдруг чудо? Ну не может же русская земля бросить в беде своих сыновей? Иван старался гнать прочь такие мысли, понимая, что ничего нет хуже, чем питать пустые надежды: слабым становишься тогда, мечтаешь. Перестаёшь видеть перед собой оскал и пустые глазницы старухи-смерти. И всё же порой не удерживался от соблазна, позволял себе вообразить, как вдруг, от западного окоёма, появляется и движется в нашу сторону тёмная полоска. Затем она приближается — и вот можно уже разглядеть княжеские стяги, а там и самого Мстислава Мстиславича Удалого с войском, которые спешат выручать своих товарищей! Эх, увидеть такое один только разок — и помирать можно.
Хотя, если увидишь, то зачем помирать? Жизнь! Снова тебе она дарована! Не помирай, а иди домой, к жене и детям, к тому, что тебе дорого!
Ну вот, снова размечтался. Так помечтаешь ещё немного — и перемахнёшь стену, побежишь домой пешком, прямо под монгольские клинки. Надо опомниться.
Иван хотел было сплюнуть тягучую зелёную слюну, но спохватился и проглотил её вместе с нажёванной травяной кашицей. Вроде попил. Терпеть стало легче.
У него неприятно побаливало левое плечо. Рука работала, это так, но плечо болело, ныло ночью даже. Оплечье спасло кость от удара монгольской сабли, но ушиб остался. Кроме того, кровоточила распоротая стрелой щека. Рану Иван замазал дёгтем, но кровь ещё пробивалась сквозь замазку и капала с подбородка. Приходилось опять замазывать. Вот и все его раны. По нынешним меркам — здоров, хоть сейчас в бой, на стену, мечом махать.
Странное дело: убив первого своего человека, хоть и монгола, Иван совершенно его не вспоминал, а ведь рассказывали, что тот человек ещё долго являться будет и пальцем грозить. Пусть грозит, это ничего. А только не является и не беспокоит, словно Иван стал уже бывалым воином. Впрочем, может быть, и стал. На Руси не каждому княжескому дружиннику приходится за всю жизнь намахаться мечом так, как довелось это Ивану. Ну что ж, с этим и помирать легче.
В монгольском становище между тем началась какая-то суета. Там забегали, зашевелились. Иван прильнул к своему окошечку и принялся смотреть.
Поначалу сердце так и ёкнуло: с западной стороны к становищу приближалось войско. Но радость быстро сменилась горьким разочарованием: то шли свои к монголам, те, что отделились от орды в первый день побоища и устремились в погоню за беглецами. А теперь, наверное, догнали и убили всех до единого — вон как вальяжно едут, покачиваясь в сёдлах. И телеги за собой тащут с добычей, с награбленным добром.
Из большого шатра, стоявшего обособленно, вышел тучный человек в богатой одежде — монгольский начальник. Он приветственно поднял руки навстречу приближающемуся полку. Ехавший впереди человек увидел этот приветственный жест, наддал ходу и, подъехав к толстому начальнику, ловко соскочил с коня. Этот подъехавший был похож на обычного воина, был сухощав и строен, но, видимо, занимал в монгольском войске немалую должность. Оба начальника обнялись и прошли в шатёр. Следом за ними вошли туда ещё несколько человек.