— Вы скажете, у вас нет возможности… Но я прошу об одном: помогите мне туда завербоваться — прачкой, посудомойкой, разнорабочей… Кем угодно! Посоветуйте, к кому обратиться, поручитесь, пожалуйста!
Слушая Милосердову, он забыл в эту минуту свое горе, потеплевшим взглядом смотрел на нее, с накатившей внезапной остротой и радостью думая о том, что это у нее искренне, теперь он видит и верит, и о том, что должен помочь Милосердовой, пусть будет рядом с ним, Фурашовым, — авось время рассудит, поставит все на свое место. Он, Моренов, верил теперь и в другое: иной доли своему прежнему командиру он не желал бы, пора ему устраивать свою судьбу, потому что ушедшего безвозвратно не вернешь, ушедшим жить нельзя. Он наконец вспомнил, что в том же приказе, каким Фурашов назначался главным инженером в Шантарск, кадровым органам предписывалось в кратчайший срок обеспечить новый полигон медиками, учителями, торговыми работниками… И, обрадовавшись этому, уже принимая внутренне для себя решение, Моренов взял ее руку, дрожавшую от волнения и напряжения, зажал в своей осторожно и крепко, как бы тем самым благодаря ее за искренность и вместе успокаивая.
— Хорошо, Маргарита Алексеевна, давайте подумаем, как быть. Сейчас я позвоню кое-куда.
Он поднялся, направился к телефону, а она, сказав «спасибо», вытирая глаза платочком, осталась на прежнем месте на диване. В это время и зазвонил один из телефонов там, на круглом столике. Милосердова видела, как Моренов вдруг сбил энергичный шаг, с внезапной вялостью сделал последние два-три шага, снял трубку; голос прозвучал сдавленно:
— Да. Слушаю.
Сбоку Милосердова видела его и лишь сейчас отметила и бледность лица, и подавленность во всей его фигуре; по односложным, редко повторяемым «да», которые Моренов произносил скорее подсознательно, автоматически, она женским чутьем, сейчас еще больше обостренным, болевым, уловила, что у Моренова какое-то горе, беда. И, поняв, что все серьезно, захолодела вся — надо же ей со своими болячками к нему…
Моренов слушал в трубке голос товарища, с трудом вникая в слова, которые тот говорил, — неутешительные, горькие; да и товарищу, видно, не доставляло удовольствия их произносить: говорил с перерывами, остановками. Разговор затягивался. Моренов спросил с тяжелым вздохом:
— Выходит, все улики против Андрея?
— Пока — да. Труп девушки еще не нашли… Ищут. Сотоварищи валят все на Андрея. Так что, сам видишь, Николай Федорович, нечем мне тебя пока утешить…
— Спасибо и на том… Я-то что ж, принял для себя решение, а вот Галина Григорьевна как переживет…
Они еще перекинулись незначащими фразами; Моренову было трудно вести не относившийся к его горестному делу разговор, и, попрощавшись, он опустил трубку, стоял возле столика в забытьи, не отрывая взгляда от аппарата, будто что-то там еще мог разглядеть, понять.
Расширившиеся глаза Милосердовой смотрели на него: последние фразы Моренова открыли ей окончательно беду, которая обрушилась на него, и, испытывая стыд и неловкость, она медленно поднялась с дивана, комкая в руках носовой платок, сказала негромко, сбивчиво:
— Извините меня, Николай Федорович… У вас своя, кажется, большая беда, а я тут… Я к вам с этим, с бабьим своим…
Он посмотрел на Милосердову каким-то отсутствующим взглядом, точно не понимая, о чем она говорит. Он был угнетен, подавлен состоявшимся телефонным разговором: нет, он не ждал коренной перемены, внезапного чуда, но маленькая надежда — вдруг следствию стали известны какие-то новые данные, новые нюансы — в нем жила, тлела. Теперь этот тлевший огонек погас — на что надеяться?..
Сказал медленно, подбирая слова:
— Да, Маргарита Алексеевна, с сыном у нас… По пословице: маленькие детки — маленькие бедки, большие детки — большие беды…
— Так я пойду, Николай Федорович… Я в другой раз. Потом как-нибудь.
Он встряхнулся, выпрямился, восстанавливая в сознании, зачем и почему Милосердова здесь, в его кабинете.
— Нет-нет, Маргарита Алексеевна! Мы с вами вот что сделаем… Не будем откладывать. Давайте-ка поедем кое к кому прямо сейчас! — И он нажал кнопку переговорного устройства на столе: — Товарищ дежурный, машину, пожалуйста, к штабу.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
5 июля
В тени тридцать… На точках экспериментального комплекса день и ночь идет работа.
День и ночь работают и строители Шубина — когда только спят его капитаны? Так он называет всех своих офицеров от лейтенанта и выше. Капитаны степного моря.
Сверхзадача времени — ввести экспериментальную пусковую установку. Быстрей, быстрей!.. Монтируем опоры, бетонируем площадку, достраиваем укрытия и подъездные пути. Три-четыре раза в день на газике являюсь сюда: быстрей, быстрей…
На головной точке аппаратура «плавится» — от круглосуточной работы. Отлаживаем, настраиваем, прививаем совместимость — экспериментальный образец обрастает все новыми блоками и узлами. Не всегда они «приживляются»… Бесконечно, до одури, проверяем по эквивалентам, по имитаторам.
Эх, посмотрела бы Леля, посмотрели бы московские коллеги на главного конструктора, когда сижу здесь, возле аппаратуры! Майка, сатиновые спортивные шаровары, гимнастические тапочки…
10 июля
В Москве будто открыли шлюзы: пошли эшелоны с техникой, строительным оборудованием и материалами. А главное — люди: каждый день прибывают новые — военные, испытатели, они включаются на всех площадках в отладку и настройку аппаратуры. Это идея Сергеева. «Испытатели — не сторонние наблюдатели, задача у нас единая с представителями промышленности и конструкторского бюро» — его слова на первой партийной конференции полигона. Что ж, единственно правильная идея — ее подтвердил и весь опыт становления «Катуни».
На стартовом комплексе столкнулся с неожиданным сюрпризом. Объявились стажеры-третьекурсники академии. Ай да Сергеев, с перспективой глядит. Оказывается, в этот день стажеры появились на всех площадках. Закончат академию, станут испытателями.
Я размечтался, остановившись возле пусковой установки, которую монтировали: как давно было тоже «золотое время»! Услышал рядом:
— Здравия желаю!
Оглянулся — капитан, явно стажер, форма с иголочки, лицо белое, без загара. Знакомое, возмужалое. Но где и когда видел капитана?!
Он козырнул:
— Капитан Гладышев. Служил в части полковника Фурашова, в Егоровске.
Ну конечно, Гладышев! Постой, постой! Помог с «сигмой», обнаружил ее «неустойку», а позднее был офицером наведения, снял ракетой воздушного шпиона.
Обрадовался, будто близкого и родного встретил человека, стиснул при всех, вызвав, верно, недоумение и у его товарищей, и у моих коллег: что за связь у главного конструктора с капитаном?
Из Москвы Сергеев вернулся в хорошем настроении. Записку о перспективах развития полигона на том большом сборе заинтересованных представителей Министерства обороны, других ведомств утвердили. Записку читали по пунктам, каждый пункт обсуждали, принимали конкретные по срокам решения, и та деловая обстановка, какая царила на совещании, понравилась Сергееву: от каждого требовалось четкое, ясное мнение, сформулированное предложение. Настроение его вызывалось еще и тем, что сам он оказался подготовленным, проявил себя во всеоружии: пришлось, конечно, выдержать атаки, ответить на многие вопросы, наводящие и уточняющие, нередко каверзные — насколько, мол, в записке все верно и точно. И когда обсуждение закончилось, в зале еще толпились, не расходясь сразу, у длинного стола образовались группки — еще досказывалось что-то, уточнялось, — к Сергееву энергично подступил министр Звягинцев и, налив в два тонких чайных стакана пузырчатого шипящего боржома, поднес стакан в белой пухловатой руке Сергееву, со смешком сказал:
— Хоть сегодня всех собак навешали на нас, будто во всем виноваты мы, штатские, но бой вы выдержали, как на фронте. Давайте выпьем… Понимаю, за такое стоило бы выпить чего-то другого, но времена не те… Не модно!
Радовался Сергеев и тому, что удалось выколотить кое-что в управлении кадров: в самолете вместе с ним прилетели два военных медика, майор и капитан, да еще гинеколог — жена подполковника-автомобилиста, подполковник тоже нужен до зарезу в автослужбе; две учительницы, тоже жены офицеров, с чемоданами и детьми, одна из них — директор школы… Считай, совсем повезло: сразу же возьмется за организацию школы. Привез он и острую на язык крашеную блондинку — женского мастера-парикмахера. Ехала она как на прогулку — с одним небольшим чемоданчиком — и понравилась Сергееву дерзким и прямым ответом, когда он ее спросил, что умеет делать.
— Делаю все! А главное — хочу, чтоб жены ваших офицеров не опускались в вашей глуши до уровня домработниц.
— Вы с мужем?
— Нет, ищу жениха.
Ясной договоренности он добился в управлении кадров и по всем другим специалистам: было четко расписано, в какой последовательности, когда и сколько должно их прибывать на полигон, и все это вместе с тем увязывалось с поступлением оборудования «Меркурия», с теми сроками, какие определили на совещании. Немалую радость Сергеев испытывал оттого, что следом за ним, через день-другой, явится Фурашов, главный инженер, тогда станет возможным окончательно распределить обязанности, усилить контроль, глубже вникать в дела.
Еще в самолете Сергеев мысленно прикинул, чем займется, прилетев домой: перво-наперво заедет в гостиницу, на пять-десять минут, узнает, что и как с Лидией Ксаверьевной, потом в штаб, потом до конца дня объезды строительных площадок, а утром, чуть свет, на «кукурузник» — и на точки, на объекты: своими глазами убедиться, понять самому, что сделано в его отсутствие. Позднее, дня через два-три, если все будет благополучно, он нанесет визит областным руководителям.
Но событиям суждено было развернуться иначе.
У бело-черной клетчатой диспетчерской будки толпилось несколько офицеров. Сергеев узнал начальника штаба, плотного крепыша полковника Валеева, настоящую военную косточку; на груди Валеева рядом два ромбика, знаки окончания вузов: университета и Академии Генштаба.