Здороваясь со всеми, чувствуя теплую удушливость раскаленного воздуха и думая, как там, в этой атмосфере, Лидия Ксаверьевна, Сергеев спросил, обращаясь к начальнику штаба:
— Как дела, Федор Андреевич? Что нового?
Валеев автоматически, чуть приметно, не показно, а с достоинством подсобрался — эта привычка военного в нем сидела и не вызывала раздражения не только у Сергеева, но и у подчиненных, у которых начштаба успел обрести непререкаемый авторитет, — сказал негромко, весомо:
— Идут эшелоны с оборудованием комплекса. Разгружаем. Но железная дорога — вы же знаете, товарищ генерал, — со своей системой пропуска нашего автотранспорта через мосты тормозит перевозку оборудования на точки, а значит, и разгрузку. Поезда по ветке идут редко, но железная дорога мост все равно открывает только на час утром и на час вечером. Колонны машин стоят перед мостом, чтоб прорваться…
— И сейчас стоят?
— И сейчас.
— Поедемте, Федор Андреевич, разберемся.
— Но вы же… — сказал Валеев, покосившись на машину, в которую адъютант ставил чемодан и портфель Сергеева.
— С дороги? Но интересы дела… Вот только позвоню жене.
— Есть! Я готов ехать. А с Лидией Ксаверьевной… без перемен, Георгий Владимирович.
Сергеев помолчал, но в душе был благодарен Валееву за то, что тот наконец вспомнил о Лидии Ксаверьевне: сойдя с самолета, Сергеев почувствовал неожиданное волнение и знал, что оно связано именно с женой. Когда уезжал далеко, меньше думалось о ее состоянии, да и занят был по горло, а теперь вот она, рядом, и трудно утерпеть, не узнать, что с ней.
Он перешел в диспетчерскую, снял трубку, попросил дежурную на коммутаторе соединить его с «люксовской» гостиницей. Лидия Ксаверьевна ответила тотчас знакомым, с протяжкой, голосом:
— Да-а, слушаю.
— Это я. Лидуша.
— Господи, Егор! — удивилась она. — Откуда ты?
— С аэродрома. Прилетел.
— Так чего же ты звонишь? Не едешь домой?
— Видишь, дела с ходу… Как самочувствие?
— Терпимо, терпимо, Егор… Делай свои дела.
— Тогда потерпи еще… А вещи мои завезут сейчас.
— Ну хорошо, — согласилась она.
Машина медленно двигалась по полевой выбитой дороге вдоль насыпного железнодорожного полотна — «полевка» жалась к нему, точно в боязни: отступит, отвернет чуть в сторону — и потеряется в бесконечной, ровной, как стол, степи, поросшей шарами перекати-поля. Горизонт был размыт текучим переливчатым маревом, весь в дымке, будто там что-то долго, неторопко горело, и, поднимаясь невысоко, дым спрессовывался в узкую, не рассасывающуюся полоску. От зноя, казалось, все сдавилось, как в камере, было непроницаемо, беззвучно, лишь сквозь эту непроницаемость, как бы издалека, из дали дальней, пробивался рокот мотора. Они проехали уже километров тридцать, а степь все так же медленно, бесконечно, слева и справа от железной дороги, разворачивалась — два огромных жернова, на которых глазу не на чем остановиться: ни поселка, ни деревца. Сергеев лишь один раз заметил, как вдалеке проплыли полуразрушенные заборы брошенного загона для скота. Стекла машины были опущены, и тонкая степная пыль бунтовалась в «Волге», как в мукомольне, притрушивая все белесым слоем; на зубах устойчивый пресный привкус, в душном безветрии, вздымаясь из-под колес, пыльный шлейф позади машины растягивался на целый километр.
Валеев подробно, обстоятельно, со всеми «за» и «против», словно желая тем самым сразу же и выявлять мотивы принятых решений, докладывал, что и как сделано в отсутствие Сергеева, и голос его, упругий, с легким рокотком, держал Сергеева в напряжении, не давал задремать под убаюкивающее покачивание — не будь позади на сиденье начштаба, дрема бы сковала его. В затылке Сергеев чувствовал тяжесть, будто там осела свинцовая дробь, — сказывалась усталость, напряженные дни в Москве.
Железную арку моста, словно не на опорах стоявшую, а висевшую в воздухе, они увидели издалека; там, впереди, совсем не угадывалась река — не было ни зелени, ни даже кустов тальника, река пробила себе путь по голой степи. И еще они увидели тяжелые машины, целую колонну, растянувшуюся больше чем на километр от моста. Издали Сергеев отметил: машины запылены, ящики, горбатившиеся в кузовах, тоже запылены, и было такое ощущение, будто колонна давно пришла сюда и оставлена, брошена людьми — нигде никого не видно, ни одной живой души. Лишь когда подъехали к крайней машине и Сергеев приказал шоферу-ефрейтору остановить «Волгу», тогда чуть ли не из-под машины, из короткой жидкой тени, с раскинутой плащ-палатки поднялся сержант, оправляя мятую гимнастерку, вытянулся, завидев шелковую генеральскую рубашку Сергеева, вылезавшего из машины.
— Давно стоите, товарищ сержант?
— Часа четыре, товарищ генерал, да еще часа два придется, пока откроют шлагбаум… Расписание у них.
Раздражение, возникшее у Сергеева тогда, на аэродроме, а в дороге заглохшее, теперь вновь подступило: тогда абстрактно ему представлялось, что так происходит, теперь же он все видел воочию — и скопление полигонных машин, и никчемную, пустую трату времени. Вернувшись к машине, сел на сиденье, хлопнул резко дверцей.
Объехав колонну, оставив «Волгу» в голове ее, у шлагбаума, Сергеев вместе с Валеевым пошел по деревянному настилу. Шагая сбоку, Валеев объяснил, что подобный порядок установился давно, — конечно, теперь этот порядок больше не может удовлетворять полигон… Сергеев молчал: все было ясно и без слов. Под железным мостом внизу в обрывистых подмытых берегах медленно текла мутно-желтая река, должно быть, коварная — в плавной глади вдруг взбурливала вода, резко закручивалась мощными воронками. За мостом, у будки, их встретил загорелый пожилой мужчина с винтовкой, в синей форме военизированной охраны.
Подходя, Сергеев смотрел в каменно-твердое, черное и морщинистое лицо охранника. Тот ждал, подтянувшись, то ли в удивлении, что к нему в такой глуши шли генерал и полковник, то ли, возможно, охранник был старым солдатом и знал, что такое служба.
— Здравствуйте, — сказал, подходя, Сергеев.
— Здравия желаю! — по армейским правилам, твердо, но и вместе доброжелательно ответил тот.
— Машины-то не пропускаете? Почему?
— Не могу, товарищ генерал. Не положено. Расписание дорога утвердила: два раза в день.
— И не пропустите до срока? — Сергеев посмотрел на часы. — Еще почти два часа?
— Так точно, не пропущу. Не имею права.
— А что надо сделать, чтоб изменить систему пропуска машин? Ведь поезда по вашей ветке ходят редко.
— Что сделать? — Тот задумался, скосил взгляд куда-то под ноги в кирзовых сапогах, будто там, на гравийной обочине, мог быть ответ; редкие, как бы выщипанные, брови его поднялись, и, мотнув головой, он весело посмотрел на Сергеева: — Надо начальника дороги товарища Семиокова поставить на месяц на мое место — все поймет!
— Да? — Сергеев глядел на охранника внимательно, без улыбки, будто хотел понять, искренне ли тот говорит, и повернулся к Валееву: — Что ж, поехали, Федор Андреевич.
В городке Сергеев сказал шоферу, чтоб ехал к штабу. Поднявшись на второй этаж, в свой кабинет, заказал срочный телефонный разговор с областным центром, с первым секретарем обкома. И только положил трубку, стал говорить Валееву, как распорядиться с прибывшими из Москвы людьми, междугородная дала область. И когда из приемной соединили с секретарем, Сергеев четко, по-военному, отрапортовал:
— Товарищ Толоконников, докладывает генерал Сергеев.
— А-а, товарищ Сергеев? — подхватил приятно мягким, но энергичным голосом секретарь обкома. — Очень хорошо! Ждем вас давно, а вы, как говорится, не собираетесь к нам своих коней завернуть…
— Дела, товарищ секретарь обкома, — с виноватостью сказал Сергеев. — Хоть, как говорят, казните, а не мог. А вот теперь хочу появиться. И желательно скорее…
— Когда можете быть?
— Да я-то хоть через два часа… — Сказав, Сергеев замялся, сразу же подумал: звонит, мол, да еще и условия ставит. Но секретарь обкома удивился:
— Через два часа? На чем же вы, товарищ Сергеев?
— На самолете.
— Значит, будете в шестнадцать часов? Ну что ж, я вас жду. На аэродром позвоним, машину вышлем. До встречи.
Дневная жара спала, но степная тишина, придавленность, казалось, господствовали и тут, в областном центре, звуки городской жизни, рождаясь, глохли в воздухе. Впрочем, и этих звуков было мало: улицы полупустынны, иногда у колонки встретится женщина, пройдет грузовая машина, тарахтя по булыжной мостовой, у деревянных заборов на привязи понуро дремлют лошадки, и все — домики за заборами, свечи тополей, шапки густолистых деревьев, сама дорога — припорошено, покрыто слоем белесой пыли. Но ближе к центру и улицы чище и оживленнее, и дома вставали современные, плоскокрышие, невысокие, в три — пять этажей. На центральной площади, просторной, еще не совсем застроенной, но распланированной, с дорожками, с высокими светильниками, — обком партии, кинотеатр, универмаг. Дома легкие, светлые, колонны — белые, ажурно-тонкие, как стволы тополей.
Уже ступив на мраморные ступени здания обкома, Сергеев подумал, что домой, в свой номер гостиницы, он так и не заглянул, не увидел Лидию Ксаверьевну. Что же, вот побудет в обкоме — и сразу назад, на полигон..
Секретарь обкома оказался невысоким, моложавым, в ослепительно белой рубашке с распахнутым воротом; черные, аккуратно зачесанные волосы; гармонию белых, чистых зубов, открывшихся в улыбке, нарушал лишь вставной золотой резец справа, но зуб этот, точнее, отсвет от него окрашивал улыбку секретаря мягкостью, застенчивостью.
Однако когда секретарь легко навстречу Сергееву вышел на середину кабинета, Сергеев отметил: тот был не таким уж молодым, как показалось сразу, — лет пятидесяти, видно; на удалении возраст скрадывался из-за густого загара, черных волос и белой рубашки, надетой вольно, без галстука. Вблизи же открылись и лучики морщин у глаз, и нитки седины в жгуче-черных волосах.