Вот тебе и Гладышев! Стоит с достоинством, молчит. С виду ничего особенного — светловолос, и в лице ничего заметного, армейская рубашка примята, ворот темнеет от пота.
— С Кузьминским говорили?
— Говорили. Считает, надо проверить… А какая еще проверка? В этом пуске и проверить.
Гладышев толково пояснил смысл изменения константы. А если в самом деле попробовать?!
Явившись, Кузьминский неохотно стал объяснять свою точку зрения: дополнительно провести исследования… Ясно: кто-то, какой-то неведомый капитан Гладышев, вторгается в его епархию да еще, гляди, скажет слово!
— Все же попробуем, Анатолий Германович. Введите новые константы и в протокол испытаний внесите изменения, а я затвержу.
В сарай, или в аппаратурный корпус, как громко именуется сборно-щитовое барачного типа строение, народу набилось много. Возле индикаторов и контрольно-записывающих блоков яблоку упасть негде. Конечно, визуально мало что определишь, но все же. Главное после: проявят пленки, принесут кольца мокрых блестящих лент — тогда и смотри и величины ошибок, и те самые тенденции изменений от пуска к пуску.
Кузьминский, кажется, демонстративно спокоен; хоть и занял свое место возле индикаторов на случай, когда потребуется подстраховать, но вид безразличный. А жаль, конструктор — тот же утопающий, к любой соломинке не должен быть равнодушным…
Пошли секунды отсчета: «Пять, четыре, три, две, одна… Протяжка!»
И — чудеса! Завороженно смотрел на «зайчик» — он на сей раз метался в камере прибора как-то спокойнее, размереннее, без резких панических скидок.
Неужели чудо?
Какое-то время словно в шоке. По громкой связи объявили: «Наведение окончено, ракета самоликвидировалась».
Где же Гладышев? Где виновник?
Нашел его в курилке, у бочки, врытой в землю; здесь свободная смена: солдаты, офицеры, настройщики. Обнял, расцеловал…
21 сентября
Пленки контрольно-записывающих блоков и скоростных кинотелескопов подтвердили: результат по ошибкам наведения отличный.
Запросили еще два пуска, теперь уже контрольных.
Прилетел Сергеев с начальником штаба Валеевым, вертолет опустился за солдатской казармой. Рассматривали вместе пленки, величины ошибок, удивлялись и радовались. Сергеев загорелся: поощрить Гладышева, написать в академию письмо.
Пригласили Гладышева в тесную каморку к начальнику команды. Явился, доложил.
Улыбчивый, весь сияющий, Сергеев долго жал ему руку:
— Ну, спасибо! Спасибо, товарищ Гладышев! Честь армии, военных инженеров поддержали. Спасибо! — И обернулся ко мне: — Вот, Сергей Александрович, наше будущее! Вот таких нам надо испытателей, чтоб рука об руку с конструкторами доводить технику до кондиции… И будет так! А что? Коль есть уже начало, а?! Будет! — И в возбуждении, искренней радости, точно он сам виновник этого события, опять повернулся к Гладышеву: — Перед всеми вот говорю… Чем вас наградить? Что бы вы хотели? — И рассмеялся: — спрашиваю! Разве скажет… — Вдруг сорвал с руки часы на золотом браслете. — От меня лично на память… Прошу!
Гладышев дернулся, смешался:
— Товарищ генерал!
Мы с Валеевым в один голос:
— Берите, берите! — Помогли, надели часы на руку.
— Спасибо, товарищ Гладышев! — вновь повторил Сергеев. — И все же, есть у вас какие-нибудь желания?
— Есть, товарищ генерал! Рапорт… Несколько дней ношу, хотел подать.
Взяв рапорт, Сергеев прочитал его, передал мне. «Прошу рассмотреть следующую мою просьбу: перевести на заочное отделение академии, так как хочу служить на полигоне и учиться…»
— Это же замечательно! Поддержим! Обязательно! — заговорил Сергеев. — Напишем в академию, в управление учебных заведений. Такие люди нам нужны, спасибо! — И к Валееву: — Федор Андреевич, возьмите рапорт, доложите свои соображения, когда вернемся в Шантарск.
Расспросил, когда уезжают стажеры. Выходило — через неделю.
— Поезжайте! Решение о вас будет, товарищ Гладышев, — пообещал Сергеев.
Милосердова рассчитывала, что, отправившись в воскресный день из общежития рано, она успеет застать девочек Фурашова дома, они еще никуда не уйдут; рассчитывала она и на другое: в этот час меньше будет народу в метро, меньше толкотни — она никак не могла привыкнуть к московскому многолюдью, шумным улицам столицы, буйному и неповторимому темпу, который сказывался во всем — люди куда-то все торопились, каждая секунда времени, казалось, рассчитана, взвешена, учтена. Однако надежды ее не оправдались: в метро народу оказалось много, ехали целыми семьями, с детьми, нагруженные сумками, рюкзаками, одетые в легкие спортивные костюмы, ехали на Москву-реку, в лесопарки, за город, на природу. Осень стояла теплая, сухая, даже знойная; поговаривали, что такого тепла не наблюдалось многие годы — Милосердова даже слышала об этом по радио, — и москвичи, верно сознавая, что, как ни тепло, осень есть осень, дни такие будут держаться не бесконечно, ринулись на всех видах транспорта за город. Потому-то народу сходило на остановках меньше, набивалось больше; и вагон, точно резиновый, впускал все новых и новых пассажиров.
В умилении, в какой-то странной, всплесками подступающей радости Милосердова смотрела, стиснутая толпой, на семейные выезды, на детей, маленьких и больших, которые, тоже с рюкзаками, с хозяйственными сумками, авоськами, жались к родителям, и ей приходило в голову: «А ведь и у тебя тоже могло быть так — семья, дети…»
Вагон со света нырнул в черный провал тоннеля — сейчас будет станция «Фили», — и Милосердова вспомнила, как на днях ее разыскал бывший муж, теперь уже майор. Он сначала прислал телеграмму на общежитие, в котором она жила, учась на курсах медицинских лаборантов; в телеграмме не было слова «встречай», лишь только «приезжаю» да номер поезда, но она поняла эту маленькую хитрость: если, мол, захочет, придет, встретит. На вокзал она не поехала, не встретила, даже хотела уйти из общежития на весь вечер — поезд прибывал как раз перед вечером, — но подруги по комнате отговорили ее: неловко, человек приезжает, как-никак бывший муж. Она, конечно, догадывалась: подруг разбирало, скорее, простое любопытство, хотелось посмотреть, какой он, бывший ее муж, и она осталась, однако не из-за просьб подруг, а подумав: скажет Милосердову, чтоб больше никогда не тревожил, не искал ее. Кое-что даже купила к столу, к чаю — конфет, печенья, — но когда он явился с букетом, видно купленным у вокзала, безвкусно составленным из разных цветов, отороченным веточками папоротника и перевязанным белыми нитками, Милосердова не приняла букет, сделав вид, что не заметила, когда он протянул его, и после не выставила из купленного ничего: еще подумает, ждала, будет питать какую-то надежду. Отметила: Милосердов, став майором, выглядел солиднее, рыжеватые волосы больше поредели, все так же мокро блестели, а подсечина на затылке проступила резче. Будто между прочим, он сказал, что явился не без предупреждения — телеграмму послал, — и она поняла, что он тем самым хотел узнать, получила она телеграмму или нет, и ответила — получила. Он потемнел, заметно сник; возможно, у него до этого еще теплилась спасительная мысль: не дошла телеграмма, потому Маргарита не встретила его. Но, верно взяв себя в руки, он пригласил ее в ресторан поужинать. Маргарита отказалась, предложила погулять, так и сказала: «Лучше погуляем» — сказала, чтоб не убивать его окончательно перед подругами, на языке же крутилось другое: «Провожу немного, а там — поезжай, откуда приехал…»
На улице он стал говорить, что порвал с клубной суетой, перешел на более солидную работу, но она никак не отреагировала и, чтобы поставить все точки сразу, сказала, что просит ее не беспокоить, что такие встречи им ни к чему… Она не смотрела на него, лишь чувствовала, как он шел рядом тяжело, сгорбившись, нахохлившись. Он долго молчал после ее слов, потом, верно желая ее уколоть, обидеть, спросил с ядовитой усмешливой интонацией:
— На кого же делаешь ставку — на Гладышева или Фурашова?
Остановившись — у нее тотчас созрело решение: дальше нечего идти и не о чем говорить, — она смотрела на него в полутьме совершенно отчужденно: на лице Милосердова — приклеенная кривенькая улыбка… Хотела оборвать, отрезать — мол, не его забота, — но внезапная странная подступила жалость, и, сломив свое желание, она сказала негромко, с горечью:
— Не поймешь ты, Вася… Не о чем нам говорить.
Пошла назад, к общежитию, не оглядываясь, остро напрягая слух, — чего доброго, догонит, пойдет за ней, — но Милосердов не пошел, остался на месте.
Он больше не появлялся, не беспокоил, но слова его, тот вопрос нет-нет да и всплывали, приходили на ум, и она сознавала, что правильно поступила, не ответив прямо, не унизившись, и именно то, что она не ответила на вопрос, как бы пропустила его мимо ушей, не выказала раздражения, злости, оказалось достоинством и ее силой.
Она, конечно, не хотела открываться ему, почему и зачем теперь в Москве, на этих курсах медиков-лаборантов, и что за эти месяцы после посещения полковника Моренова, поездки с ним в кадровое управление она разыскала не без труда, где жили дочери Фурашова, и уже несколько раз вот в такие же воскресные дни, приехав на станцию «Фили», подходила к пятиэтажному стандартному крупнопанельному дому, торцовые стены которого были окрашены коричневой краской. Дом прятался в глубине семейства таких же домов, и Милосердова всякий раз, подходя сюда, решительно говорила себе, что непременно зайдет, преодолеет в себе робость, но решимость тотчас покидала ее, какая-то слабость вступала в руки, ноги, и Милосердова лишь обходила дом, подолгу стояла, глядя то на окно, крайнее, на четвертом этаже, то на входную дверь подъезда — не пройдут ли о н и… После уходила, ругая себя за малодушие, за робость, которую не могла в себе преодолеть.
На «Филях», когда поезд остановился и двери с шипением раздвинулись, ее буквально выдавили на асфальтовый перрон станции, прикрытый сверху волнистым беленым козырьком; здесь было не душно, свежо, потому что станция открытая, между козырьками над платформами зиял широкий проем, в нем голубело высокое и чистое небо, и Милосердова в плотном человеческом окружении теперь тоже заторопилась — ей бы увидеть, застать дома девочек…