а; что говорил о каждом сын, как их поминал; были ли такие встречи накануне того дня или за несколько дней. Просил:
— Подробно вспомните, вот как картину, что и как было…
Моренов морщился, суровел, видимо искренно стараясь припомнить уже давние события, с усилием напрягая память. Оживлялся, если что-то удавалось вспомнить. Потом вдруг вздохнул, с сочувствием сказал, пристально взглянув на следователя:
— Нелегко, вижу, вам — устали.
Терехина будто невидимо укололи, он нехотя шевельнулся за столом, однако лицо сразу набрякло и посуровело, глаза в тени от надбровных бугров, когда он поднял их на Моренова, отдавали густой чернотой, тоже будто набрякли стылостью. Уставился на Моренова пристально.
— А вам легко? — В вопросе его прозвучали сухость, отчужденность. — Для меня это профессия.
Коськину-Рюмину во вновь охватившем его беспокойстве пришло: следователь теперь замкнется, закоснеет — атмосфера, в конце концов неплохо сложившаяся, разрушится. На миг растерялся и Моренов, по лицу скользнула болезненно-опасливая тень.
— Извините, не хотел обидеть. Имел в виду лишь эту горькую для меня историю. Вы отдали ей столько времени и сил…
— А меня профессия, как сказал, обязывает до конца все проверить. И пока есть сомнения, пока возникают предположения, пока не до конца все ясно, не успокаиваться…
Голос Терехина хотя по-прежнему был медлителен, однако слова уже звучали заметно мягче. Он помолчал, возможно утихомиривая внутри вспышку, опустив взгляд; суровость же не сходила с лица: круто вспухли надбровные бугры, столкнулись к переносью так, что, кажется, окончательно им сойтись не дали лишь две вертикальные резкие складки, просекшиеся на лбу от переносицы.
— Я вам благодарен, — нарушая молчание, негромко сказал Моренов, видно тоже сламывая какое-то внутреннее сопротивление. — И не помощник я вам. Не знаю, что в конечном итоге произошло… И… преступник ли мой сын…
— Вот и делаем все возможное, чтобы ответить на такие вопросы… — Терехин выпрямился на стуле, теперь складки на переносье разгладились, бугры разошлись. — Проверяем еще одну версию…
Моренов, вероятно, расценил движение следователя за столом как знак того, что разговор исчерпан, качнул белой, теперь даже красивой в дневном освещении, головой, спросил — может быть свободным? Следователь не остановил его, и Моренов поднялся грузновато, как бы с трудом, и стал прощаться.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
8 ноября
Те контрольные пуски в октябре подтвердили «константы Гладышева» — теперь их так и называют. Кузьминский только и делает, что при всяком удобном случае расхваливает Гладышева: пожалуй, единственное, что ему остается…
Пятого ноября решили выйти на боевой пуск. Заказал два самолета из Москвы: сработаем, — значит, всех на самолеты — и к семьям, на праздники! Самолеты стояли в Шантарске наготове — весомый моральный фактор.
Но пуск не состоялся: что-то случилось у «соседей», и ракета, которую должна была встретить наша антиракета, прошла вне зоны.
Все точно в воду опущенные: полетела, мол, к черту перспектива побыть дома, с семьей, на праздниках. Собрал всех, сказал:
— Вина не наша, у нас дела хорошие. Всем — домой, на праздники.
Взрыв ликования. Крики «ура». Подступились качать. Взмолился — отступились.
Сам остался. Оставил и троицу — Эдика, Кузьминского, Зиновия Зиновьевича: сразу после праздников разобраться на месте, как «отличать», как видеть раздельно боевую головку и корпус стратегической ракеты. Нужно выработать принципы отстройки, поставить задачу на разработку блоков…
23 декабря
Над степью то срывается пурга, то вдруг бесовское кружение отсекается, словно гигантским ножом: солнце встает в глохлой тишине, в морозно-дымчатом ореоле. Заиндевелый градусник на крыльце домика показывает минус тридцать два. Спим — все на себя: шинели, ватные куртки, брюки, даже матрацы со свободных коек.
А в Москве благодать: Леля по телефону сказала, зима мягкая, теплая, как в Полтаве. Позавидуешь!
В понедельник по ВЧ вызвал Звягинцев, расспрашивал, как дела, как жизнь, настроение. Ясно, что не ради дежурных вопросов звонит — жди подвоха! Так и вышло.
— Бондарин запрашивает: мол, год почти прошел. — Помолчал, ожидая, верно, реакции, но я тоже выдержал паузу: первая, как говорится, ласточка — теперь начнут щипать за сроки.
— Но не полтора еще, Валерий Федорович!
— Не полтора, верно. А как все же с пуском по реальной? Когда? Под ваш метод подкопы делаются — крупные величины, ученые. Советую поторопиться. Вот бы перед Новым годом, а? Чтоб в новый вступить с новым качеством.
Объяснил ему ситуацию, сложившуюся 5 ноября, сказал, что отрабатываются блоки «отстройки».
— Ну, это пусть идет своим чередом! — отсек Звягинцев. — Детали! А вы с методом поторапливайтесь. Его надо проверить.
Что ж, яснее ясного! Считай — приказ. И вызван он, видно, непростыми обстоятельствами.
Но какими?
30 декабря
Пять суток готовимся к пуску: днем и ночью не вылезаем из аппаратурного корпуса — проверки самые тщательные, доскональные, по усложненной программе. Доставили блоки отстройки. Пока черновые варианты. Отлаживаем, учим совместимости (модно — как совместимость в живых тканях!), единой работе с экспериментальным образцом «Меркурия».
Живет почему-то ощущение: пуск не афишировать, пусть пройдет тихо, будем считать его предварительным. Почему — сам не знаю.
1 января
Вчера все шло как по маслу! Видели на экране: разделились головка и корпус, блоки сработали — отстроились… Табло горят — координаты поступают в счетную машину, идет их обработка. Произойдет захват в автоматический режим, и тогда выдастся команда на пуск антиракеты. Неужели? Неужели наконец сработаем?!
И вдруг погасло верхнее табло. Не выдаются координаты с одной из точек. По громкой связи запросил:
— «Кобра», почему не выдаются координаты?
Мрачный Овсенцев проронил:
— И не будут, Сергей Александрович. Дайте отбой.
— Какой отбой? Наша ракета в полете… Выходит, поздравить с промахом?
— Выходит.
Летели в Москву подавленные: какой уж Новый год! Предстоит объяснение со Звягинцевым. А что объяснять?
По-шантарски время Нового года. Летим не один час. Под нами шесть тысяч метров. Как ни скребут кошки на душе, а вокруг люди, и, хошь не хошь, демонстрируй «настрой».
— Где же шампанское? Отметим наш шантарский Новый год!
Шампанское было заготовлено. Выпили.
Возбужденный — нервные красные пятна на лице — Овсенцев отставил стакан, глядел в темень иллюминатора.
— Сергей Александрович! Меня сегодня казнить надо.
— В чем дело?
— Сорвал пуск…
— Вы? Как?!
— Ум за разум зашел в эти дни — не понимаю… Перед захватом произошло. Знаю, машина сама сработает, автоматически, а все же думаю: дай помогу, нажму для перестраховки кнопку. Нажал не ту…
Что с ним было делать? Что?! Какая нелепость, какая дикость!
— Не было бы этого! Не было! — повторял он заведенно. — Но вы же знаете, испытание проводили по принципу крайности: вдруг в боевой обстановке откажут все сразу степени предохранения. И выключили их… Выключили!
Я задохнулся, еле проворочал языком:
— Нас надо вот с шести тысяч сбросить. Вас первого, меня за вами.
Домой приехал с аэродрома без пятнадцати двенадцать московского — в самый раз к столу. Над Москвой тихо и бело-желто от света и снега. Почему беды и радости соседствуют так близко?!
Запорошенный, позвонил в дверь.
Зимние бураны словно бы выдохлись наконец — выдохлись в начале февраля, в первой декаде, прошумев над Шантарском круто, напористо, со снежными зарядами, ледяными поземками, сковывая глазурной корочкой стылую землю, сборно-щитовые постройки на головной площадке, мачты телескопов, опоры антенн, хилые, в пол человеческого роста, осенью лишь высаженные топольки. Глазурную корочку ветер отполировал до блеска, растяжки антенн, тощие ветви топольков позванивают стеклянно, тоскливо.
Снег не держался в степи, его сдувало с наста, уносило в бескрайние просторы, наметало в низины, и бесснежная степь в лохмотьях белесой и темно-бурой прошлогодней травы походила на шкуру старого полинялого верблюда. Оттого, должно быть, особенно тоскливыми казались и степь и эта пора года. Люди прятались, отсиживались возле аппаратуры — здесь было теплее и уютнее, забывалась снедавшая душу тоска.
Аппаратуру гоняли круглые сутки, и люди работали тоже круглые сутки, уходили с рабочих мест, лишь когда сваливал, подкашивал сон, выпадали из рук паяльник, отвертка, пробник…
В одном из отсеков позади аппаратурных шкафов хозяйственники поставили Умнову диван, ширпотребовский, с цветастой обивкой, с откидными валиками; Умнов за сутки раз-другой ложился здесь прикорнуть и в некрепкой чуткой дреме так и не отвлекался, не отстраивался от делового ритма. Случалось, люди замечали, главный прилег на диван, и, желая проявить заботу, чтоб тот подольше и поглубже поспал, выключали громкую связь. Умнов подхватывался, спрашивал:
— Почему выключили? В чем дело? Включите.
И громкую связь включали. Умнов вновь успокаивался, затихал в закутке на диване.
Сразу после Нового года он настоял у Звягинцева на этом своего рода тайм-ауте, доказывая необходимость провести глубокую профилактику аппаратуры, которую гоняли, не выключая, уже больше года в условиях жары, холода, пыльных бурь. Звягинцев согласился нехотя, скрепя сердце, даже недоверчиво проронил:
— Что же, «Меркурий» создаем для идеальных условий?
В то памятное посещение министерства Умнов чувствовал себя особенно скверно, даже испытывал душевный надлом, однако все же собрался с силами, возразил Звягинцеву:
— И на боевом комплексе будут предусмотрены регламентные профилактические работы. На опытном же они необходимы особенно!
Скверное душевное состояние, какое он испытывал, вызывалось тем, что Умнов вынужден был объяснять глупейшую причину срыва предновогоднего старта, к тому же приходилось попросту «выдавать» Овсенцева, нажавшего не ту кнопку. Конечно, в этом повинен не только Овсенцев, но и условия жестокой запарки — немудрено, что у того «ум за разум зашел». Да, условия, обстоятельства… А создал их он, Умнов, поддавшись давлению — давлению со стороны Звягинцева. И, выходит, если цепочку вины вытягивать дальше, то… Впрочем, он не старался ее вытягивать, останавливался на сознании собственной вины, тотчас обрывая себя, мысленно и жестоко: «Сваливать на кого-то, искать козла отпущения?.. Сам, сам во всем виноват!»