Он был убежден, что следовал ей и тогда, в том далеком сорок втором, когда, будучи уполномоченным ГКО, задержал отправку танкового эшелона на Сталинградский фронт, задержал, чтоб заменить прицелы у танков, уже погруженных на платформы. Знал он и то, что поступил бы с той же непоколебимостью, подскажи ему в тот миг само провидение, что где-то там, под Абганеровом, от этого решения может зависеть судьба брата Василия — падет он или нет под немецкими танками на снег…
Было уже темно за окнами, хотя день значительно прибыл, темнело не рано, и, значит, Звягинцев давно уже сидел над этим проектом. За окном чернота такой глубокой и блестящей казалась оттого, что зажглись светильники и рекламные огни на московских улицах. Ему пришло сравнение: чернота эта была схожа с цветом девонских, самых древних каменных углей в Берзасском месторождении Кузбасса, второй родины, приютившей братьев Звягинцевых, там теперь младший, прижился, да семья среднего, Василия, — дети, жена, так и не вышедшая больше замуж…
Отогнав эту грустную мысль, он опять глазами пробежал последнюю в констатирующей части строчку, даже не всю ее, а только концовку: «…требуют незамедлительных и эффективных мер по созданию в кратчайшие сроки противоракетной системы…» «Щит» Горанина или «Меркурий» Умнова? Что же, не впервые ты должен решать подобные задачи, определять пользу истинную и временную…
Истинную и временную.
Со вздохом Звягинцев отклонился от стола, выпрямился на стуле и нажал кнопку звонка в приемную. Тотчас перед дверью, бесшумно закрыв ее за собой, встал помощник в темном строгом костюме, с бледноватым и худым лицом, выдававшим, что помощник страдал застарелым недугом.
— Бородин у себя или уехал домой? — спросил Звягинцев, еще испытывая какую-то скованность от недавних размышлений, но тут же подумал, что сухо обошелся с помощником, добавил: — Нужен был бы, Юрий Александрович…
— А он здесь, — ответил тот.
— Пригласите!
Звягинцев мог бы нажать кнопку селектора, мог бы сам пригласить своего заместителя, но отточенная годами интуиция подсказала ему: так, сам не передавая приглашения Бородину, он выигрывал минуты, чтоб окончательно обрести внутреннюю форму быть с Бородиным уже собранным, четким и точным. И действительно, когда в кабинете появился неторопливый Бородин, казалось, нисколько не удивившийся тому, что его позвали в столь поздний час, а, напротив, даже будто знавший с определенностью, что такое приглашение последует, Звягинцев с неожиданной веселостью подумал, пока тот шел от двери: «Хоть ты и спокоен, дорогой Виктор Викторович, но сюрприз-то тебя ждет!»
По обыкновению, на правах заместителя министра, ведающего головными разработками, по тем свободным отношениям, установившимся между ним и министром, Бородин спокойно и с достоинством сел на ближний стул к столу, чуть ссутулившись, наклонившись вперед, как бы говоря всем своим видом, что он готов к любым неожиданностям.
— Думаю, вам надо быть готовым, Виктор Викторович, к поездке в Шантарск.
— Когда? — Чуть вскинулись отяжелевшие влажные веки Бородина, и в глазах мелькнуло притушенное беспокойство.
— Пожалуй, завтра. — Звягинцев помедлил. — Или послезавтра.
— Что ж, в зависимости от результатов испытания «Меркурия»? Так понимаю?
— Нет, независимо от результатов.
— Вон что!.. — чуть протянул Бородин. — Не понимаю…
— Чего тут не понимать, Виктор Викторович? Вот! — Чуть налившись холодной сдержанностью, Звягинцев передвинул резко по столу проект записки, бумага скользнула по полированной глади на край, к Бородину. — Надо все досконально выяснить! «Меркурий» не перчатки, чтоб взять да и поменять на новые! Столько вложено, столько времени, надежд… — Звягинцев мрачновато примолк, суровостью набрякли щеки. — Что истинно, что временно?
— Но, Валерий Федорович, истинность и временность — категории не абсолютные!
— Не абсолютные, но достаточные.
Бородин притушил голос:
— Иной раз, знаете же, выгоды сегодняшние важнее завтрашних… Военные — за фактор времени. Например, Бондарин…
— А Янов? Маршал многоопытен, умеет смотреть широко.
— Не знаю его мнения, — ответил Бородин.
Мимолетная тень набежала на тугое лицо Звягинцева, и оно стало задумчивым.
— Но ведь другие силы могут проявиться, а?
— Могут, — согласился Бородин и выпрямился: — Значит, вступаем в противоборство?
Звягинцев поморщился: прямолинейность заместителя покоробила его, тут же почувствовал, будто слова Бородина «крутнули» его, какая-то защелка, удерживавшая на пределе душевное равновесие, соскользнула, и он вслед за тем весь вздернулся. Не заметил, что, словно по телепатической связи, спокойный, даже меланхоличный Бородин тоже вздрогнул, невольно подсобрался на стуле.
— Противоборство! — резко и сухо произнес Звягинцев, еще не глядя на заместителя. — Противоборство! — повторил опять. — Нет, Виктор Викторович, мы тут не для игры в крокет — в чьи ворота больше загнать шаров — поставлены! Не для этого! Государственные интересы блюсти поставлены! И спрос с нас за то. И значим мы что-то, если отвечаем такому назначению! Не противоборство — поиски государственной пользы! Поиски бесконечные, до самоотречения, до самоистязания… если хотите…
Запоздало осознал: сорвался — и угрюмо примолк, испытывая тягостное недовольство собой, подумал: «Еще, чего доброго, за слабость, за малодушие сочтет…» И поднял глаза.
— Валерий Федорович, — негромко заговорил Бородин, словно посчитав сигналом то, что министр наконец взглянул и, верно, помягчел, — я ведь тоже «за» и противоборство — будь неладно это словечко! — понимал в смысле отстаивания государственной пользы…
— Ладно! — отмашливо вздернул рукой Звягинцев, тут же поднимаясь с кресла. — Хорошо, что одинаково понимаем… Готовьтесь, Виктор Викторович! Пока! — И протянул руку.
После ухода заместителя Звягинцев с минуту стоял в прежней позе, не садясь и не двигаясь, словно в мгновенной заторможенности, подсознательно представлял: сейчас спрячет в сейф проект записки, спрячет, не поставив визу, и, значит, как ни крути, прав Бородин: противоборство! И тотчас сквозь заторможенность, разрывая ее, будто пергаментную пленку, явилась мысль об испытании «Меркурия» — послезавтра… Звягинцев потянулся к бутылке минеральной воды, одиноко торчавшей на подносе…
Аппаратуру на всех точках проверили и доложили сюда, на головную экспериментальную: все готово. Теперь лишь оставалось ждать, пока пройдет предстартовая подготовка у соседей, и Сергеев уже не раз подсаживался на табуретку перед стойкой телефонной связи, вызывал соседей, неизменно задавал один и тот же вопрос:
— «Дон», как дела?
Там, видно, выражали неудовольствие столь частыми запросами, потому что Сергеев, не обижаясь, улыбчиво парировал:
— А как же! Волнуемся! — И, получив разъяснения, вешая на рычаг телефонную трубку, весело, не сдерживая радости, объявлял: — Все в порядке! Пока идет нормально, товарищи.
Отсек аппаратурного корпуса, отделенный фанерными перегородками от общего зала, громко именовался командным пунктом, и теперь тут кроме военных и штатских инженеров, сидевших за разномастными индикаторами, другого народу было немного: Сергеев с Фурашовым, еще двое или трое военных, прилетевших вместе с ними. Умнов и его помощники — эти задерживались в отсеке недолго, что-то докладывали Умнову или спрашивали, тотчас уходили к аппаратуре, на свои участки.
Стараясь делать это незаметно, Фурашов, однако, поглядывал на Умнова, следил невольно за его поведением. Казалось, тот был спокоен, однако эта внешняя беспечность, игольчатые вспышки в глазах товарища рождали у Фурашова тревожное предощущение, глухое, необъяснимое, и, стараясь погасить его, избавиться от давящего чувства, он тем не менее находил, казалось, то и дело подтверждение ему в черточках поведения Умнова, в словах, фразах его. Перед контрольным включением аппаратуры Умнов по громкой связи зачитал протокол, который на днях в Шантарске они с Сергеевым подписали, читал он его ровно, спокойно, и ничего бы в том, пожалуй, особенного не было, и Фурашов даже с интересом слушал, сидя в отсеке, потому что главный давал свои комментарии к пунктам протокола, то шутливые, то едко-саркастические, то убийственно холодные, и это тоже, верно, отвечало его настроению — все было спокойно рассчитано, будто в спектакле. Холодно-строго заключил:
— Надеюсь, всем ясно! Должны сработать, другого не дано, вот так… Все!
Сердце Фурашова сжалось: он отчетливо представил, какие чувства владели Умновым, и покосился на Сергеева. Тот сидел у стойки громкой связи с рассеянной, все понимающей улыбкой.
От невеселых размышлений Фурашова отвлек доклад солдата из-за шторы, отгораживающей закуток связистов, но теперь распахнутой просторно и широко:
— «Дон» в тридцатиминутной готовности!
В командном отсеке все разом пришло в движение. Высокий и прямой, весь напряженный, встал Сергеев; зачем-то надел фуражку, точно ему предстояло сейчас кого-то встречать или принимать ответственный доклад, строгое и суровое выражение легло на сухощавое умное лицо, длиннопалые руки убрал за спину. Подстегнутый каким-то подсознательным порывом, Фурашов тоже встал: ощутимее показалась духота вязкого воздуха, настоянного запахами краски, ацетона, перегретой аппаратуры. И доклад, и неведомая сила, заложенная в нем и поднявшая их с Сергеевым, поднявшая и других в командном отсеке, словно бы не касались Умнова — он сидел в расслабленной, спокойной позе, даже глаза под очками, казалось, были прикрыты; не шелохнулся секунду-другую, еще как бы скованный этой дремотой, и было неожиданным, когда он отчетливо проговорил:
— Выходит, тронулось!
Поднялся и уже буднично отдал распоряжение включить аппаратуру.
Четкий рабочий ритм, сразу же набравший крутой темп — заработала громкая связь, пошли один за другим доклады и запросы, — отвлек на какое-то время Фурашова: живая, пульсирующая динамика подготовки к пуску захватила его, и он теперь только впитывал обостренно все, что здесь, в отсеке, делалось, жил лишь этим. Умнов отдавал распоряжения, командовал, то и