От дымчатой капроновой шляпы голова Звягинцева казалась особенно большой, шляпа была как-то лихо, круто сдвинута на затылок, усиливая пуще бодряческий, петушиный вид Звягинцева. За загородкой ракета — белая, поджарая — возвышалась нестрого, даже весело, как будто ее поставили на парад. И эта нестрогость, картинность ракеты, ослепительно яркий день, белесая выжженная трава за колючей изгородью, опаленное до белизны небо — все как бы ненастоящее, игрушечно сделанное — и настраивали Звягинцева на нервозную игривость, и он, прохаживаясь по горячему бетону, кивал, потирал руки, говорил:
— Ну что? Так безобидно вроде, даже парадно, а? Верно? Видите, вверху — всего маленькая штучка… Вон по тот поясок уложилась!..
Несколько раз объявляли готовность и отменяли: то «окно» вот-вот могло открыться, то вновь менялась какая-то микроатмосферная обстановка, нарушалось где-то что-то в погоде, хотя здесь калило зноем, как в кузне, и тогда из репродукторов, укрепленных на столбах, разносилось по площадке: «Готовность отменяется».
Уже собрались пообедать по-походному, на площадке, и тут позвали генерала-руководителя к телефону. Он спустился в темневшее чрево бункера, а через минуту вновь появился, встал перед Звягинцевым, вокруг которого толпились люди.
— Валерий Федорович, меняется ситуация. Метеорологи утверждают: через пятнадцать минут будет «окно». Как прикажете быть?
— Обещают? — добродушно, будто еще не веря в сказанное генералом, отозвался Звягинцев и сразу посерьезнел. — Гм! Как быть? — Повертел головой, точно хотел найти ответ у тех, кто его окружал. — Значит, наверное, отменяется обед… Кстати, Василий Иванович, пусть и самолет готовят: если пуск состоится — немедленно к месту взрыва. Там и будем обедать… Так, товарищи?
Тогда, в эти последние минуты, Умнова охватило беспокойство, возможно, потому, что в те предыдущие два дня не было, не вставало так реально: скоро пуск, скоро с грохотом ракета уйдет в поднебесье, унесет ту удивительную по своей разрушительной силе «штучку», о которой говорил Звягинцев… И с внутренним жаром, накатно приливавшим — это было непривычно и неприятно ощущать, потому что с приливами чувствовал, как влажнели ладони и горячая испарина проступала на спине под рубашкой, — он смотрел на белую ракету и думал: «Да, верно, маленькая «штучка». Всего по поясок, там, в носу ракеты… Сколько раз уложится по телу бомбардировщика? Много. Но что будет с таким самолетом? Расплавленный, искореженный металл, просто утиль… «Штучку» несет ракета. Не самолет. Как против нее бороться? Чем? Как защититься, когда ракеты с такими «штучками» пойдут на города, на объекты? Ясно, Валерий Федорович, зачем вы пригласили нас сюда… Не ясно, что делать. Не ясны, как говорят математики, даже начальные условия задачи…»
…На площадке, где их самолет приземлился, всех их одели в особые костюмы, повезли куда-то далеко в плотно закрытых, задраенных машинах. Чудовищного гриба они не видели, он развеялся до их прилета, но кто-то из группы встречавших на полевом аэродроме на вопрос Звягинцева со сдержанным смешком ответил:
— Да, все было по классике — гриб и все остальное. Посмотрите сейчас сами.
Механически воспринимал Умнов все окружающее: и разговоры, и всю подготовку — переодевание, рассаживание по машинам. В этой подготовке, четкой, без заминок и замешательств, сказывалась привычность, даже обыденность, и та отчужденность, которую он испытывал, он знал, возникала от острого ожидания, предчувствия чего-то пока неведомого ему, но особого, чему он станет свидетелем. Его резанули слова, произнесенные с коротким многообещающим смешком: «Посмотрите сейчас сами».
Они все дальше углублялись в степь, пустынную и печально-мертвую, тихую и покорную, точно больную, — именно такое ощущение, такое представление родилось и жило в нем. Обожженный лик степи, то пятнами, то полосами открывавшаяся черная гарь рождали в Умнове горькое чувство, и как бы не глазами, а обнаженными нервами, сжимаясь на сиденье, он до трепета ощущал: с лика земли содрали кожу, неумело, поспешно, оставив эти рваные черные следы… Как будто издалека прорывался ровный голос. Один из высоких местных руководителей — он был в защитном комбинезоне, без знаков различия, — наклонившись к переднему сиденью, пояснял Звягинцеву — негромкий голос журчал, словно ручеек под мхом:
— Наблюдение было абсолютно безупречным, взрыв зафиксирован с незначительным по времени отклонением. Соблюдена естественная атмосферная профилактика… Взрыв классический, со всеми признаками. Покажем воздействие на танки, самолеты, на различные сооружения, даже на животных — лошадь, бык, кролики…
Негромкие слова, однако, врезались в сознание, точно припечатывались, от этого было неприятно, не по себе: вроде бы слышал нелепое, постыдное… Умнов видел лишь часть лица того, кто давал пояснения; маленькая, с двумя волосинами, розовая бородавка примостилась слева, у самого носа, она одна занимала внимание Умнова, и она тоже почему-то не вязалась со всем, что говорил ее обладатель в защитном плотном костюме.
Чем дальше они уезжали, углублялись в степь, тем все больше преобладали гарь и чернота: теперь уже не пятна, не полосы открывались взору, — казалось, здесь сплошь содрали верхний слой земли, а после ее подожгли, и, обуглившаяся, успевшая прогореть, она лежала стылой мертвой пустыней.
У эпицентра (об этом опять привычно сказал человек с бородавкой) увидели два танка. Один развернулся, глубоко гусеницами вспоров землю; правую сорвало, откинуло метров за сто — она врезалась в темную землю, — бока и башня танка оплавились, он до странности казался приземистым, придавленным, точно его недавно в горячем состоянии ковали и бросили; серая пережженная окалина струпьями налипла на броне, обвис, загнувшись у дульного тормоза, словно хобот слона, ствол пушки… Второй танк, опрокинутый набок, был вдавлен гигантской силой в землю; как и первый, обгорел оплавился… На некотором удалении самолеты — бомбардировщик и истребитель. Видно, ударом волны истребитель отбросило далеко, много раз перевернув на крылья и хвост, — все смято, покорежено, сорвана дюралевая обшивка, обнажились скрюченные балки остова. Бомбардировщик перевернут вверх белесым пузом. Фюзеляж искорежен, одна плоскость отломлена, отброшена вместе с двигателем за десятки метров; валяется отсеченный стабилизатор…
С опасливостыо и потерянностью, будто на кладбище, Умнов вместе со всеми обходил груды обломков и с прежней закостенелостью думал: «Кладбище, кладбище! Утиль. Пепел. Как бороться с таким оружием? Борьба с ракетами… Чем пресекать их путь? Не «Катунью». Нужна новая система. Иная. Особая».
Потом они подъехали к разметанным грудам балок, битого силикатного кирпича — обломки, целые блоки, спрессованные и сцементированные, были рассеяны окрест, словно невиданной силы ураган пронесся тут. Им вновь пояснили: имитировались пятиэтажные дома, административные и служебные постройки. Дальше они осматривали окопы, брустверы, дзоты и доты — все здесь перепахано, засыпано, брустверы оползли, накаты дзотов сорваны, точно скальпы, зияли обвалившиеся провалы; у дотов, будто гильотиной, срублены бронеколпаки, отброшены далеко; вокруг железобетонных оснований, врытых глубоко, земля осыпалась, точно бетонные доты кто-то старался вырвать из земли могучими усилиями.
Потом им показали кроликов, тех, которых взрыв застиг снаружи, не в окопах, — обугленные, черные тушки с вытекшими глазами, с ушами, свернутыми, скрюченными от жара. Но то, что предстало глазам в окопах, в ходах сообщения, вызвало у Умнова омерзение: одни животные были окровавлены, точно кровь им выдавили изнутри, сквозь кожу, она спеклась, шерсть слиплась — кролики валялись бездыханные, придавленные к стойкам, присыпанные землей, другие еще выказывали признаки жизни — истерзанные, побитые и очумелые, в серой, дурно пахнувшей слизи, слабо шевелили лапами, дико таращили огненные глаза.
При виде лошади и быка, к которым их подвезли в конце осмотра, Умнов уже не подошел близко к окопу, остался у машины. В обвалившемся окопе бык лежал и, кажется, еще дышал; шерсть его опалена, живот непомерно вздулся, голова запрокинута, глаза вытекли, из мокро-красных глазниц, из ноздрей и ушей еще сочилась кровь. Что было с лошадью, Умнов не стал смотреть; когда те, кто все же пошел поглядеть, вернулись обратно к машинам, прозвучал сухой винтовочный выстрел — добили быка. Выстрелили всего один раз. Лошадь, как догадался Умнов, была мертвой, добивать ее не пришлось…
Эпизод этот не всколыхнул чувства Умнова, возможно, потому, что все увиденное на полигоне за эти часы потрясло его в полной мере и такая малая добавка, по существу, уже ничего не значила.
Обед, когда их привезли в чистенький, благоустроенный городок, прошел торопливо и невесело, даже Звягинцев был минорно-сдержанным, не шутил, без обычной собранности, рассеянно слушал того, с бородавкой, ехавшего в машине, — он оказался генералом и без защитного костюма, в форме, выглядел совсем молодо.
Весь обратный путь Умнов чувствовал утомленность, расслабленность, говорить не хотелось: сидел в кресле с полузакрытыми глазами, и в ушах его жил не вибрирующий гул двигателей за иллюминаторами, а неведомо почему родившийся, воскресший натяжный грохот ракеты; грохот, казалось, растягивали, разрывали и одновременно его как бы стремительно, с убыстряющейся скоростью уносили ввысь… Нет, Умнов никогда не был свидетелем горного обвала, но ему тогда в самолете до реальности чудилось — обвал… И он, замерев в кресле, слушал с напряжением этот родившийся грохот — он периодически повторялся в ушах, точно там невидимо прокручивали магнитофонную ленту. И другое, тоже до странности нелепое, происходило в нем — перед глазами наигранно улыбчивый Звягинцев, бодрячком ходивший по бетону вдоль загородки с флажками, чуть хриплый его голос: «Всего маленькая штучка… Вон по тот поясок уложилась!..» Она, эта фраза, будто прилепилась, и Умнов заведенно про себя повторял ее, шевеля беззвучно губами…
И новое вставало перед ним.