Вернувшись из той поездки, он с головой окунулся в формирование «чудно́го» отдела и во многих мелких и крупных вопросах, которые захлестнули его, требовали решений, мало-помалу забывал увиденную тяжелую картину, отвлекался от неприятных ощущений.
В один из тех дней и пригласили их с Борисом Силычем в Кремль. Сообщили об этом накануне вечером — они уже собирались по домам. Бутаков, одетый в плащ, но без шляпы, не выразил ни удивления, ни особой радости; положив трубку на аппарат, сказал:
— Завтра в десять совещание в Совмине. Вам тоже быть.
…Председательствовал один из заместителей Предсовмина. Умнов знал его лицо по портретам — усталое, сосредоточенное.
— Вопрос у нас один. Речь идет о письме группы маршалов в Центральный Комитет. Кое-кто из вас уже ознакомился с ним. Главный смысл письма вкратце сводится к тому, что, по представлению авторов, сейчас уже — а в перспективе тем более — назрела, видимо, крайняя необходимость создания противоракетной системы. Доказательства — бурное развитие и накопление стратегических ракет в ряде стран агрессивных блоков НАТО, СЕАТО, СЕНТО… Отсюда возникает и другая, как следствие, мысль: развитие ракет ставит под сомнение значение в будущем авиации и морского флота… Точнее, бомбардировочной авиации и надводных кораблей. Насколько эти проблемы взаимосвязаны? Представляется, что в этом таится возможность для серьезного изменения численного состава армии. Вот круг вопросов. Давайте обсудим сложившуюся ситуацию и, если удастся, выработаем точку зрения.
Обсуждение оказалось горячим, взрывчатым. Выступивший маршал Янов поддержал письмо, присоединился к высказанной в нем озабоченности, но и сказал о сохранении стратегической авиации: «Бомбардировщики есть, есть к ним и бомбы. Значит, подумывая о журавле в небе, нельзя отпускать синицу, которая в руке…»
Были и сторонники резких мер — только противоракетные системы; другие вскакивали, возражали: «Ребенка с водой выплеснуть хотим!»
Поднялся адмирал — по четыре шитые звезды на погонах двубортного кителя; поначалу спокойно, без вдохновения, вроде бы даже равнодушно, как показалось Умнову, доказывал значение и роль надводных кораблей. Закончил речь неожиданно, оборвав ее, а потом вдруг сказал уже в сильном возбуждении:
— Мы не можем принять точку зрения, выраженную в письме. В нем от начала до конца, извините, ерунда. Вот! — И сел.
Лишь мимолетная болезненная тень скользнула по чисто выбритому спокойному лицу председательствующего; что же, выдержка у него была завидная, он ровно, как ни в чем не бывало, сказал:
— Но следовало бы выразить отношение к позитивной части письма, а именно — к противоракетной системе.
Звягинцев весь вспружинился, откидываясь от стола, из рукавов пиджака выпростались отменной белизны манжеты, он засветился от предвкушения того, что скажет, что ждет их всех, собравшихся. И действительно, сказал грудным голосом, густо и врастяжку, с какой-то даже веселостью:
— А что, Петр Еремеевич, мы уже выразили отношение! Спорить, конечно, можно, но надо быть реалистами. Министерством создан отдел по новой тематике. Надеемся вскоре развернуть его в ОКБ — станет головным разработчиком. Кстати, возглавляет новое направление, — он круто развернулся в сторону Умнова, — доктор наук, лауреат Государственной премии Сергей Александрович Умнов. Прошу любить и жаловать!
Да, Звягинцев сиял, сверкал, лучился довольством, и все это было не наигранно, искренне, и это видели все, и он был рад поведать об этом всем и с удовольствием это сделал.
— Ну что ж, практический ответ, принимаем к сведению, — сказал председательствующий и чуть приметно кивнул Умнову, как бы приветствуя его.
Затихнувший было спор разгорелся с новой силой, точки зрения разделились, атмосфера накалилась: за столом люди отчетливо размежевались, возникли обособленные очажки, замкнутые в группах разговоры. Чтобы как-то овладеть, верно, обстановкой, зампред, молча слушавший переговоры, поднял глаза на Бутакова: «Может, вы, Борис Силыч?»
В строгом черном костюме, сидевший горделиво, с приподнятым подбородком, и точно бы безучастно, Бутаков только приподнялся с места.
— Что же, Петр Еремеевич, — сказал тихо, — обстановка складывается с заведомым уже выводом… Готовится приговор противосамолетной обороне. А я ее верный и неизменный слуга… Так что уж позвольте серьезно подумать, объяснить письменно.
Решения никакого не выработали, председательствующий в конце сказал:
— Центральному Комитету будет доложена подробная информация.
Назад ехали с Бутаковым молча. Угрюмая, выдававшая какую-то внутреннюю боль сосредоточенность отразилась на лице шефа, он будто сжался в новом костюме, который, казалось, был ему велик. Заметно дрябловатая под подбородком кожа отливала болезненным серо-пепельным оттенком. Что-то стариковское впервые проступило в фигуре Бутакова. И только в руке, которой он держался за широкую петлю, свисавшую над дверцей машины, в твердо сжатых пальцах, сквозила сила и решимость.
Казалось, так до самого КБ они проедут и не скажут ни слова. Но вдруг Бутаков, глядя вперед на многорядный поток машин, со вздохом сказал:
— Ситуация… — Но, видно поймав себя на чем-то, возможно, ему не понравился собственный тон, резко бросил: — Читайте газеты. Боюсь практических выводов из таких совещаний. Как бы не начали пускать под пресс самолеты, резать на металлолом корабли…
Он так же неожиданно, как и начал, оборвал себя, насупился еще больше, съежился, точно ему стало стыдно за свою вспышку.
И до конца дороги окончательно закаменел.
Всплыло в памяти и это.
Он был в Батуми. Дом отдыха небольшой — несколько легких домиков с террасками, тонкими и высокими, как стрелы, колоннами, — и вот оно, рукой подать, море. Он любил крутой запах солености, йодистый дух водорослей — даже в эту нежаркую пору воздух здесь игристо-бражной крепости. В тихую, безветренную погоду, когда море до горизонта схватывалось зеркально-белесой пленкой, к самому берегу подплывали студенистые медузы, шевеля в воде прозрачными бородами, зазевайся — и ноги ожжет, будто крапивой.
Умнов запирался в номере, сидел за расчетами, они накапливались в общей тетрадке и, казалось, были без начала и без конца; пожалуй, загляни в них самый сведущий человек — и он бы мало что разобрал и понял. Умнов для себя называл прикидочные расчеты подступами, обкладыванием медведя в берлоге.
Конечно, поисками, такими же подступами был занят не один он — весь «чудно́й» отдел, все его пока немногочисленные сотрудники. Умнов знал: у каждого есть своя тема, они объединены общей идеей, есть свой график, все подписано, утверждено, и все работают, и дай, как говорится, срок — глядишь, заветное, желаемое откроется, обнаружится… Но тут-то и загвоздка: когда обнаружится, каков тот срок?
Приходило не одно решение, иной раз даже казалось — вот оно, теперь то самое; и он, Умнов, тогда взбудораживал Овсенцева, Эдика, других сотрудников — считали, проверяли, неприметно утекали, будто вода в песок, дни, недели, декады, и открывался — пшик, обнаруживалась несостоятельность очередной идеи… Собирались всем отделом, и Эдик убито возвещал:
— Дело снова плохо, Сергей Александрович.
Возникали споры, находились новые повороты, вспыхивали очередные идеи — все начиналось сначала…
…Утром он вернулся с пляжа в майке, с полотенцем через плечо. В корпусе навстречу ему проворно выскочила из дежурной комнаты сестра Ната, полноватая, в крахмальной косынке, пряча руки за спину.
— А вам телеграмма, Сергей Александрович! Правительственная! С орденом, наверное, поздравляют?
— Не знаю, Наточка, не знаю! — сказал он, чувствуя неожиданное волнение; торопливо разорвал бланк с красными крупными буквами: «Правительственная». Пальцы слушались плохо. — Может быть все, Ната: либо жбан меду, либо кочергой по голове…
Прочитал:
«Умнову Сергею Александровичу. Прошу прервать отпуск ввиду срочных обстоятельств. Аэропорту Батуми даны указания обеспечить беспрепятственный вылет. Звягинцев».
Сестра стояла, не уходила. Он сунул телеграмму в карман спортивных трикотажных брюк, поднял глаза:
— Ясно, Наточка: складывать чемодан…
— Ой, Сергей Александрович! — У нее это вырвалось искренне, с огорчением. — А я догадывалась… Вы, наверное, большой человек или… космонавт?
— Ни то и ни другое. Закрывайте, Наточка, мои дела!
Взяв ее мягкую, безвольную руку, встряхнул легонько, выражая и свою признательность и стремясь вывести ее из задумчивости.
Загадка разрешилась вечером, когда, явившись с аэродрома и расцеловав Лелю, удивленную его внезапным преждевременным появлением, потрепав Олю и Сашку, сказав: «Сейчас, сейчас», сел на полумягкий пуфик к телефону, позвонил Овсенцеву.
— С приездом, Сергей Александрович! Очень хорошо. Звягинцев порохом загорелся, когда позвонили ему, сказали о ваших идеях… С отпуском, сказал, подождет, на нас, говорит, «холодной войной» идут, а он жарится у теплого моря!
Мелькнула мысль ругнуть Овсенцева, — зачем раззвонил? — но тут же пришло: поздно, бесполезно ругать. Самого себя ругай — поторопился, брякнул!
— Сергей Александрович, завтра прямо к Звягинцеву. Уже звонили. К десяти часам.
…Звягинцев, встав из-за стола, пошел навстречу, радушный, светлый, еще издали чуть расставил руки, как бы собираясь обнять; волной донесся запах хорошего душистого табака.
— Извините, что прервали ваши морские ванны. Небось ругаете — знаю, знаю! — Словно протестуя, энергично вскинул руку: — Но в долгу не останемся, вернем все сполна. — Полуобняв Умнова за плечи, проводил к ближнему краю стола, усадил и, сев сам, продолжал, сияя улыбкой: — Нисколько не сомневался, Сергей Александрович, что вы, съездив на тот пуск, повернетесь лицом к проблеме… А окончательно понял там, на заседании в Совмине. — Он помолчал, посерьезнел. — Я поставил в известность военных о ваших предварительных замыслах — заинтересовались. Подготовьте записку — срок три дня. Хватит?