— Чем сейчас заняты?
— Чем?! — словно бы от укола, дернулся Умнов. — В Шантарске набираем статистику, в КБ ищем техническое решение использования «Меркурия» по усложненным задачам… Учим «Меркурий» и сами учимся.
— Вот и правильно! Желаю…
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
18 октября
Утром проснулся от какого-то смутного предчувствия, а открыв глаза, догадался: сегодня ровно месяц с тех пор, как был у Звягинцева! Вчера, ложась, и думал об этом. Месяц с того напутствия: «Вот и правильно! Желаю…»
Понимать надо, что и самому Звягинцеву изменяет оптимизм? Или не так?
Н-да, весь месяц безвыездно тут, в Шантарске: авось чудо… Но известно, чудеса случаются редко, а вот заторы с поставкой аппаратуры такие, что тошно! Выдержат ли нервы?..
Овсенцев в Москве, но, видно, и его роль толкача мало что дает.
Эдуард Иванович единовластно правит на «малом полигоне», отрабатывает наши новшества в «Меркурии»! Не все там пока получается — не выдерживается точность синхронизации, возникают сбои…
Стой!.. Пока «тихое и мрачное время», не упрятаться ли на «малом полигоне»? Ревизию работы группы Эдика навести, заняться «чистой» наукой, подключившись к испытаниям на модулирующем стенде?.. Интересно!..
19 октября
Исполнение замысла пришлось отложить: утром ка степь обрушилась пыльная буря. Бушевала четверо суток, повалила кое-где прошлогодней посадки топольки: одни, вырванные с корнем и отнесенные ураганом, задерживались у оград домов; другие, сломленные, приникали к жесткой, как корка, отполированной земле.
На испытательных площадках работа не прекращалась, там все полигонное начальство: Сергеев, Фурашов, начштаба Валеев, начальник политотдела Дружнов.
На аппаратурную площадку приехал в полдень: машина в пыльной пелене, налетавшей то спереди, то сбоку, двигалась медленно, ее подхватывало порывами, отрывало от бетона, вот-вот взмоет в воздух, опрокинется в кювет. Солдат-шофер, нависнув грудью над баранкой, смотрел в ветровое стекло широко раскрытыми серыми глазами, с опаской восклицал: «От чертяка!»
К вечеру четвертых суток буран начал сдавать, пошел на убыль. Совещались в административном корпусе. Валеев и Фурашов добрались сюда с дальних точек. Начштаба подвернул правую ногу, хромал. Усох, потемнел Алексей Фурашов, глаза и веки красные, воспаленные: все дни проводил на стартовой площадке — в открытую, на поверхности.
Подвели итоги — пронесло! Особого разбоя буря не совершила, удовлетворилась мелочами. Сергеев, тоже похудевший, бледный, был в настроении: оттого что пронесло и потому что собирался домой, в Шантарск. Он настаивал — лететь с ним.
Ответил, что я толкач: аппаратуру выколачиваю. Пошутил: «Скоро, боюсь, в узел связи пускать не станут — надоел! Все Москву да Москву…»
— Приказ — вам связь беспрепятственно! — отозвался начштаба Валеев. — А в Шантарске строители баню открыли — пробу, как говорится, снять.
— Верно! Попариться бы… Как ни велико искушение, но…
31 октября
Десять дней на «малом полигоне». Несколько финских домиков, экспериментальный корпус — сборно-щитовой барак, узел связи — будка на колесах, электрохозяйство — дизельные станции… Во всем, однако, порядок: выстроено все в цепочку, получилась улица, и кто-то у начала ее поставил щит, на нем красивая вязь: «Проспект Перспективы». Шутники! Вокруг лес — улочка сжата будто стальным кольцом. Вот уж поистине как в песне: «Только вертолетом можно долететь…» И тишина после Шантарска оглушающая, первые дни просто не по себе было — в вакуум, казалось, поместили. А работается! Недаром «десант Эдуарда Ивановича», как они называют себя, продвинулся далеко — два дня в экспериментальном корпусе переходил от позиции к позиции: выслушивал, вникал в суть дела. Уточнили программу, внесли коррективы. С Эдуардом Ивановичем «подтянули» теорию: прикидывали, считали, прихватывали и ночи — трех-четырех часов доставало ка сон, утром умывались на безымянной речушке. И здесь стоял щит: «Река Жизни».
Подумывал: да, лучшего решения — приехать сюда — придумать было невозможно!
Прилетел Сергеев, сказал: «За вами. Дело требует. И опять же новая баня. Пробу без вас сняли…» Провел его по «цеху», но обход продолжался недолго: отыскал солдат-связист — меня вызывала Москва.
В узле связи сержант с нарукавной повязкой дежурного подал трубку.
— Гром грянул, Сергей Александрович! — Напористый голос Овсенцева пробил глухоту. Так, не здороваясь, без предисловий, Овсенцев разговаривал в крайних случаях. Оказывается: приказ по министерству — несколько человек из нашего КБ передать на усиление Горанина. Забирают Зиновия Зиновьевича, Эдика…
— Кто подписал приказ?
— Бородин.
Через порожек переступил Сергеев:
— Что-то случилось?
— Людей из КБ начинают растаскивать! Так что не в Шантарск, а в Москву надо срочно… Без бани жарко!
— Свяжемся с обкомом, с Толоконниковым. Кажется, есть вечерний рейс самолета… — И Сергеев шагнул к дежурному сержанту: — Соедините с областью. С обкомом партии.
Вышли из будки, прямо щит: «Проспект Перспективы». Хороша перспектива!..
Бутаков позвонил жене, предупредил, что, возможно, задержится. Впрочем, он еще сам до конца не отдавал себе отчета, почему позвонил, почему сказал так, лишь где-то в глубине души жило интуитивное ощущение, что поступил правильно, чутье подсказывало ему, что этот вечер не закончится для него легко.
Бутаков любил прогуляться по набережной Москвы-реки; такие прогулки после работы пешком стали его потребностью, и он с годами не изменял этой привычке. Когда случалось, что заведенный порядок все же нарушался, ломался, Бутаков долго не мог избавиться от ощущения какой-то потери, и это угнетало его. С годами ему больше нравились прогулки в ненастную погоду: походило на молчаливый спор, негласное борение — ветер налетал, надувал парусом полы пальто или макинтоша, стегали струи дождя или секли снежные заряды, а он, заложив руки за спину, нагнувшись вперед, сохраняя равновесие, шел сосредоточенно, упрямо, рождалось ощущение силы, легкости, и вместе казалось, что продувался, очищался от всего лишнего, наносного.
Теперь же он чувствовал — утратилось какое-то другое, внутреннее равновесие, понимал, что причина этого крылась именно в приходе Умнова, в разговоре с ним, в той растревоженности, смятенности, как перед грозно вставшей, пусть реально и не открывшейся, опасностью. Поначалу, думая о приходе Умнова, он никак не предполагал, к чему этот визит приведет, к каким последствиям. Как опытный человек, Бутаков считал, что над «Меркурием» нависла зримая угроза, однако, конечно же, Умнов, молодой главный конструктор, усугубляет, преувеличивает опасность. Так он думал, так ему представлялось до встречи с Умновым, тем более что прочитанная записка к проекту «Щит» уязвима, как ему показалось, по целому ряду положений, и, значит, слабина обнаружится, и в лучшем случае проекту будет уготована судьба коренной доработки. Все это оценив, Бутаков еще тогда, прочитав записку, принял для себя решение: не ввязываться в судьбу детища Горанина, которая и без того уже предопределена. Тем более Горанин для него, Бутакова, персона нон грата. Он ищет с ним встречи, раза два звонил, но Бутаков отрезал все возможности: и в институте аэронавтики, и здесь, в кабинете главного консультанта, отдал распоряжение с Гораниным не соединять. Звонил Горанин и вчера, оставил свой телефон по гостинице «Москва», попросил доложить «многоуважаемому Борису Силычу»… Асечка доложила — слово в слово, и Бутаков тогда, глядя на четвертушку бумаги с записанным номером телефона, мрачно подумал: «Настойчив, настойчив, многоуважаемый Геннадий Витальевич… Чересчур!»
Однако Асечка услышала от него лишь привычное короткое «спасибо», не отразившее никаких новых эмоций шефа, и она, опытная, проницательная секретарша, на миг даже усомнилась — как впредь поступать с Гораниным? И тотчас же рассудила: не сказал Борис Силыч, — значит, все остается в силе, изменится — сам скажет.
Что ж, он, Борис Силыч, хотя и испытал раздражение от такой назойливости Горанина, но вновь тогда же решил про себя не думать о Горанине, он и Асечке не напомнил прежнего своего распоряжения не соединять с Гораниным только потому, что не желал вслух, пусть не прямыми даже словами, упоминать Горанина: человек этот умер для него, не существовал давно…
Приход Умнова поколебал тот незыблемый заслон, который, казалось, так прочно возвел Борис Силыч, нарушилось и равновесие. Оставшись один, он медленно, сам того не желая, даже противясь этому, круто раздражаясь, понял, что первоначальный его вывод, будто все проще и «судьба детища Горанина предопределена», а Умнов усугубляет, преувеличивает опасность, нависшую над «Меркурием», беспочвен, несостоятелен; что это всего-навсего иллюзия, лопнувшая в один миг, как мыльный пузырь. Как же он, выходит, опростоволосился! Вывод отдавал полынной горечью, и Бутаков долго сидел в мрачной замкнутости: да, ситуация сложнее, опаснее, теперь он ее сознает, понимает, теперь она после рассказа Умнова представала грозно нависшей скалой. Он хорошо знает Звягинцева, поведение его может служить достаточно надежным барометром! Если бы не виделась опасность, уважаемый Валерий Федорович повел бы себя иначе… Иначе! Уж в этом он, Бутаков, нисколько не ошибается, нисколько! И он вмиг обостренно понял, что не может оставаться в стороне, не имеет права быть наблюдателем, должен что-то предпринять, что-то делать. Но что? Что?! Он словно ощутил в эту минуту опасность — пока неясно, неотчетливо, ощутил как свою, а не чужую и, еще не зная, что предпримет, как поступит, уже сознавал неодолимость грядущего решения. И позвонил после этого жене, сказал, что, возможно, задержится.
Стоп, стоп!.. Надо снять напряжение. Снять! Щелкнул включатель, прошуршали чуть слышные разряды, и, словно сдувая их, в кабинет влилась тихая музыка: журчит, хрустально перезванивает ручеек, переливается с камешка на камешек, играет солнечными бликами, откидывает их, точно от м