— Собственно, я знал, Горанин, что вы так и расцените… Потому и пришел, чтоб поставить в известность, чтоб разуверить вас в том, будто, выступая против вашего проекта, руководствуюсь недоброжелательством или, того хуже, жаждой мести. Заявляю: прошлое ваше умерло для меня. Руководствуюсь лишь гражданской и партийной совестью.
Выходя из глубокого, затянувшегося шока, Горанин сдержанно сказал:
— Благодарю на том… Сожалею… На Старой площади обсуждался вопрос о Совете главных конструкторов — я просил включить и вас… Мне предложено стать председателем.
Горанин поднял глаза — в них были сухой блеск и боязнь: казалось, вот-вот в нем что-то лопнет, будто тонкое хрупкое стекло, и он весь сожмется, стянется, утратит разом всю респектабельность, представительность; у Бутакова шевельнулась в глубине непрошеная жалость, и он, сламывая, отсекая ее, холодно проронил:
— Считайте, вы не делали такого предложения…
Кивнув, не надев шляпы, Бутаков повернулся, пошел к двери; по тихому пустынному коридору гостиницы, все еще держа шляпу, шел с непокрытой головой, вдавливая тяжеловато каблуки в красную ворсистую пружинящую дорожку.
ГЛАВА ПЯТАЯ
3 декабря
Почти месяц «на курорте»: в больнице на улице Грановского. Палата на одного, в елочку линолеум, телевизор: живи — не хочу!
Нервный стресс. Раньше такое называли яснее: предынфарктное состояние. Привезли сюда прямо с обсуждения. Выходит, преподнес сюрприз, испортил обедню. Такого не было, верно, за всю историю. Здесь уже мне стало известно: зампредсовмина тогда свернул заседание, объявил, что обсуждение «Щита» переносится, о сроке будут все извещены.
Наведывался Овсенцев: обсуждение так и не состоялось, молчат и о сроке. Он же и принес слух, будто Горанин попросил «тайм-аут», на доработку. Годом времени пахнет! Уже отдушина…
Борис Силыч Бутаков удивил! Дошли слухи: в правительство написал докладную записку по «Щиту» — его протест как бомба. Звонил по телефону, интересовался состоянием, но о протесте ни звука. Бутаков есть Бутаков, не опустится до похвальбы.
С кровати вставать нельзя: чуть ли не каждый день выслушивают, проверяют, обследуют.
Отдушина, отдушина… Но как воспользоваться?!
5 декабря
Позвонил Янов, извинился, что не может пока навестить, но, оказывается, его постоянно информируют обо мне.
— Хожу! — хвастливо вырвалось у меня, когда он спросил о самочувствии.
— Хо́дите! — повторил он осуждающе. — Чего уж тут, коль дошло до стрессов…
Помолчал, потом заговорил о протесте Бутакова — ему, Янову, звонили, спрашивали: знают ли о протесте военные? Каково отношение? Сказал, что Бутаков — сам с усам, один из столпов военной техники, может иметь и свое, «несогласованное» мнение.
— Но и у нас, — Янов заговорил глухо, верно, ему было неприятно то, что собирался сказать, — единства нет. А есть и конъюнктурный подход, и угоднический. Симпатии и антипатии… Все есть. Не удивляйтесь — стоим-то на нелегком пути! Вот и ваш покорный слуга написал особое мнение. Кстати, управлению генерала Бондарина дано задание все теоретически просчитать по «Щиту». Но время, знаете ли, месяцы пройдут!
10 декабря
Неотступно думаю, анализирую факты — все, что накопилось, плюсы и минусы «Меркурия». Ночами сплю плохо: расчеты, выкладки, заметки… Усыпляю бдительность сестер угодливостью, елеем и ловкостью рук — насобачился, будто факир: записи моментально прячу.
Нет, все больше убеждаюсь: «Меркурий» жизнеспособен! Значит, бороться за него надо до конца. Но поднять надежность всех его систем, улучшить характеристики, быстрее доводить новую аппаратуру. Быстрее, быстрее, быстрее! И в первую очередь улучшить счетно-решающую машину, поставить новые требования разработчикам. Ведь тот сбой, какой был за две минуты до пуска, может и впредь возникнуть. Может повторяться. Это своего рода обморок. Значит, поставить задачу самоконтроля и самонастроя машины. Тогда ведь пришлось вновь ее запускать! Хорошо, что оказался рядом Эдуард Иванович, быстро среагировал, запустил программу…
Да, машина должна контролировать себя и в случае «обморока» запоминать все, что до этого делала, вновь самонастраиваться, вновь самозапускать программу.
Что ж, пожалуй, в этом первое ключевое положение.
Второе — с аппаратурой «фазированной решетки». Дополнительно исследовать, набрать статистику, оперативно вмешиваться в дела «малого полигона».
Нужны и другие ключевые моменты. Нужны!
Представить подробную записку о доработках. Определить срок — год — и «Меркурий» предъявить на заводские испытания, а там — и государственные…
11 декабря
Год — срок! Бог не выдаст, свинья не съест…
Завтра выписывают, но скрепя сердцем: врачам надоело мое «мытье да катанье». Позвонил в «контору», Антонине Николаевне, — на пятнадцать часов назначил в ОКБ большой сбор, поименно назвал, кому быть.
В безветренном морозном воздухе сверкали льдистые снежинки, гасли, падая на тротуар, на голые ветки лип в скверике; белесый сухой порох потрескивал под теплыми ботинками Умнова, от свежего каленого воздуха чуть покруживало голову. Одетая по-зимнему, в шубу, меховую шапку, Леля заботливо поддерживала его под руку, переводя через дорогу к машине. «Ну вот, дожил, будто малого ребенка ведут!» Эта мысль вызвала у него другую, уже веселую: «Леля, верно, думает — привезет домой, отдышусь денек-другой под ее крылышком!» Но тотчас загасил внутреннюю веселость, подумав, что у нее, Лели, судьба не самая ласковая, не самая щедрая и он не только не знает, чем компенсировать, скрасить ее долю в будущем, не может не только побыть эти день-два дома, в семье, — не может просто выделить час-другой, чтоб заехать сейчас домой, на Кутузовский проспект. В прихлынувшем чувстве жалости Умнов накрыл ладонью ее руку, которой она поддерживала его. Она в недоумении взглянула сначала на руку, потом вскинула вопросительный взгляд, глаза сузились.
— Что-то новое, Сергей!
— Новое? — Он усмехнулся под очками, но почувствовал — усмешка вышла горькой. — В «контору» к себе должен, Леля… В пятнадцать часов собираю всех.
Она отшатнулась, задержала шаг, с болью всплеснула руками:
— Да что же это за жизнь?! Что?!
— Надо, Леля, — сказал он, стараясь, чтоб вышло мягче, проникновеннее, а главное, чтоб на них не обратили внимания: они уже были возле машины, да и по тротуару ходили люди.
— «Надо, надо, надо» — слышу всю жизнь! Но у меня же она одна… Одна!
— Ну, Леля! Часа через три буду дома…
Замкнувшись, она молчала всю дорогу, пока машина петляла по улицам и переулкам, выбираясь на основную магистраль. Стараясь разрядить атмосферу, Умнов перекидывался фразами с водителем, обращался раза два к жене, но Леля отвечала односложно, сдержанно. Выходя из машины возле подъезда, обернувшись к Леле, Умнов снова прикрыл ее руку, теперь уже затянутую в кожаную перчатку, сказал негромко:
— Ну, поезжай! Привет там ребятам… Скоро буду.
Она не ответила, не шевельнулась, оставаясь в прежней замкнутости.
В своем кабинете он смотрел на все с внезапным чувством: все знакомо и вместе с тем все словно чужое. Чужое… Просто отвык! Вот там, в Шантарске, все свое, привычное… Сдержанно вздохнул, подумав, что не хватало ему этой сентиментальности, даже странно, откуда она, просто отвык, да и, пожалуй, слабость сказывается. В сдержанной молчаливости и готовности стояла у двери Антонина Николаевна. У него шевельнулось чувство неловкости — вот подглядела его слабость, — и, не оборачиваясь, проходя вперед, стараясь не выказать своего состояния, он сказал:
— Что ж, приглашайте всех.
— Хорошо, Сергей Александрович.
…Теперь вокруг стола сидело десятка два людей, Умнов знал их деловые качества, сильные и слабые стороны; со многими из них его связывали долгие годы общения, работы, они его ближайшие помощники, люди, на чей ум, опыт, талант он опирался, с кем был заодно, кого должен был объединять, чью силу, волю, разум спрессовывать в единое целое.
Он понимал, что, собрав их, обязан сказать им что-то такое веское, основательное, что открыло бы перед ними возможности, перспективы, родило бы хоть малую надежду, живительный лучик; он знал по себе, сколь губительно блуждание в неведомом, в неопределенном, как жестоко оно сжигает душевные силы; он думал еще в больнице, как и что скажет им. Тогда ему представлялось, что все обойдется просто, даже легко, он скажет то, что явилось ему в последние дни в больнице, в бессонные ночи, что легло выкладками на листах, пометками в записной книжке. Теперь же, приспустив веки, не видя сидевших за столом, он, однако, будто обнаженными, открытыми нервами, чувствовал их вопросительные, с болью и жалостью, взгляды, настороженность, ожидание: нет, не просто и не легко их настроить, глубоко и далеко все зашло! Поверят они в твои спасительные рецепты, в твою панацею? Они все знают, откуда ты явился и почему туда попал, как тебя увозили туда… Ясно, что бодрячество, с которым ты поначалу собирался изложить свою программу, смешно и ложно, они это увидят и поймут, их не проведешь. В какую-то минуту он подумал, что должен почти всех их по очереди заслушать, требовательно и строго выявить, что делается на конкретных участках, которые поручены каждому, и по ходу коротко и четко внести коррективы — только так и проведешь свою программу! Да, только так!
Докладывал Кузьминский, щуплый, подвижный, острый на язык; светловатые тонкие брови настороженно пошевеливались над роговыми дужками очков — Умнов его уже дважды перебирал, и тот, отвечая первым, должно быть, нервничал, недоумевал.
— Какие, Анатолий Германович, претензии по счетно-решающим машинам? Первое — сбои, так?
— Да, пока главная претензия. Нет гарантий, что сбои не будут повторяться.
— Чем такое объясняют разработчики машин? Где причины?
— Причины — в конструктивных просчетах при проектировании ряда элементов…
— Кто виноват?