Ответы Кузьминского были точными, лаконичными, словно он догадывался о том, что творилось в душе главного; но все же, не постигая до конца его поведения и мрачно-сердитого настроения, с годами обретавшего окраску не просто мгновенной, непродолжительной капризности, а, случалось, затяжного злого упрямства, Кузьминский нервничал. Ему казалось, что шеф вошел теперь именно в такое состояние и, что удивительно, метаморфоза случилась буквально на глазах у всех: другим, другим он был в самом начале сбора!
— А анализ, статистика есть? Режим, условия, при которых выходят из строя элементы? Можем представить данные?
— Этим систематически не занимались, Сергей Александрович.
— Зря! Так по мелочам и позволяем разваливать «Меркурий». По бедному Захару всякая щепа бьет! Надо взять немедля под контроль.
— Есть. Задачу поставим в Шантарске и на «малом полигоне».
— Садитесь. — Умнов чуть приподнял взгляд над столом, медленно сказал: — Но от выходов из строя элементов мы не можем себя гарантировать, — значит, сбои будут и впредь… Потому следует повысить надежность работы машины за счет того, что она должна обеспечивать самоконтроль и самозапуск программы после сбоя. Есть замысел…
Овсенцев сидел сбоку от Умнова, видел его согбенную спину, опалую, с желтизной, щеку, сумрачно приспущенные синеватые веки — и душу Овсенцева снедало горько-тоскливое ожидание, оно вселилось в него сразу, как только, войдя, увидел шефа: «Ну вот, не совещание — панихиду по «Меркурию» устроим!» И в этом тоскливом чувстве, внутренне сжавшись, он и сел не к общему столу, за которым теперь устроились все, а сбоку от Умнова: не хотел впрямую глазами встречаться, не хотел видеть падение главного, которое казалось ему неизбежным, предопределенным. И тоскливо думал: «Зачем? Зачем он собрал этот хурал? Ему бы сейчас дня три не показываться на глаза, исчезнуть… Даже больше — махнуть в санаторий, на курорт — ищи-свищи! А там видно было бы!»
Какое-то время занятый этими мыслями, весь уйдя в них, словно утратив восприятие окружающего, Овсенцев не придал значения тому, как качался сбор, как четко и неспешно стал докладывать Кузьминский, не обратил внимания он и на то, как прервал Умнов в первый раз Кузьминского, а после — и во второй… И вдруг Овсенцев по каким-то еще не осознанным признакам, каким-то чутьем уловил перемену за столом, перемену и в своем настроении… Не-ет, что-то не оправдывались его предположения, не происходила панихида по «Меркурию», не было и признаков падения главного: тот допытывал каждого резко, с жесткой деловитостью, и, верно, это-то и почувствовали за столом, а он, Овсенцев, выходит, уловил перемену с опозданием. Теперь, оглядывая людей за столом, он отметил и интерес, и напряжение на лицах, вслушивался в слова Умнова, коротко, немногословно пояснявшего суть дела. «Неужели что-то задумал? Неужели у него есть что-то серьезное?..»
Вторым Умнов поднял Эдика, тоже жестко, отрывисто, будто вбивал гвозди, ставил вопросы по новой аппаратуре. Эдик, точно школьник у доски, отвечал тоже кратко. Главный походя вносил коррективы, изменял сроки, и когда «руководитель решеток», как называли по-свойски Эдуарда Ивановича, после глубокого молчания попробовал возразить: «Но, Сергей Александрович, такой срок ставите… Не знаю», Умнов отрезал:
— «Меркурий» может умереть один раз, но навсегда! Делай выбор… У меня его нет.
Овсенцев перевел в удивлении взгляд с Эдика, покорно и даже как-то без обиды умолкшего, на Умнова: чуть окрасились бледные щеки главного, нижнюю губу подобрал — признак жесткого упрямства и раздражения. Н-да, круто перекладывал «руль»… Что бы значило такое?..
Потом встал Зиновий Зиновьевич, «высокочастотный бог». Маленький, коренастый, с взъерошенными жесткощетинистыми волосами, он подхватился, после того как Умнов назвал его, торопливо, стараясь, видно, чтоб вышло по-военному, даже прищелкнул вечно стесанными каблуками и подслеповато, смущенно озирался. Под неимоверно толстыми стеклами очков глаза его, казалось, выдавились из орбит. Зиновий Зиновьевич сморщил лицо в напряжении и ожидании.
— С энергетическим потенциалом что? — спросил Умнов.
— По эквиваленту пока потенциал меньше, чем записан в тактико-техническом задании.
— По эквиваленту, Зиновий Зиновьевич?.. А реально? Не пробовали? Когда по ракете проверяли?
— Давно. Но работу ведем, надеемся получить результаты…
— Когда?
— Трудно конкретно…
— Запланируйте серию реальных пусков. Срок, Зиновий Зиновьевич, три месяца. Все!
За столом первоначальная глухо-настороженная, подавленная тишина взломалась, стали переговариваться, перекидываться замечаниями; резковато-возбужденная атмосфера набирала силу, и Умнов уже несколько раз в прежнем мрачноватом настрое осаживал горячившихся. Вставали по очереди и другие: одним Умнов задавал всего два-три вопроса, других слушал с какой-то упорной, закаменелой настойчивостью, не перебивая, словно во внезапно нахлынувшей гнетущей молчаливости — слушая и не слушая говорившего. Однако такое впечатление было обманчивым: когда говоривший выдыхался, замолкал, Умнов забрасывал его вопросами, замечаниями.
Бледный, похудевший, жестко, с заметной для всех мрачностью ставивший вопросы сугубо деловые, высвечивая лишь конкретные проблемы и заботы, забыв в этой своей жесткости мало-помалу о том первоначальном ощущении, Умнов, сам того не сознавая, исподволь изменил атмосферу и настроение за столом. Впрочем, он не замечал этого сам и не хотел замечать, он был далек сейчас от желания анализировать и свои поступки, и состояние всех, кто сидел тут, за столом: войдя в роль, которую выбрал в самом начале, он теперь уже не мог отрешиться от принятой роли, не мог преодолеть инерцию. Он наконец понял, что три часа давно прошли и он опять не сдержал слова, данного Леле, и лишь в этот момент взглянул на окна — в щели неплотно сдвинутых штор проглядывала темень раннего зимнего вечера. «Основное выявлено, дальше продолжать «допрос», пожалуй, уже все равно что толочь воду в ступе», — подумал он.
За столом примолкли, возможно догадываясь о происходивших в нем сдвигах. Не меняя позы, лишь шевельнув синеватыми веками, поднимая взгляд над столом, Умнов сказал:
— Последнее… Всем по своим направлениям разработать конкретные планы и предложения: что и когда будет сделано, что требуется. Срок — десять дней. Исходить из одного: ровно через год, пятнадцатого декабря, «Меркурий» представляется на заводские испытания… — Медленно обвел взглядом молчавших, притихших за столом и, движимый внезапной мыслью: «А вот позвонить Звягинцеву, и пусть они всё сами услышат!» — повернулся, снял трубку, набрал номер.
Напористый густой голос Звягинцева в тишине слышали все:
— А, Сергей Александрович! Как лежится, как лечится?
— Да нет, у себя, Валерий Федорович… Хватит лежать.
— У себя?! Рветесь в бой? Трубы солдата зовут?
— Какие трубы и какой бой? Если бы открытый, тут бы понятно, а то… Ну вот мы все собрались и заявляем, — Умнов оглянулся, точно приглашая всех, кто сидел в кабинете, в свидетели, — ровно через год представим «Меркурий» на заводские испытания. Но для этого заводы должны в месяц-два закончить поставку аппаратуры.
После молчания, короткого прокашливания, будто у Звягинцева что-то внезапно случилось с горлом, послышался уже не прежний напористый тон, а приглушенный, — казалось, Звягинцев хотел, чтоб его слышал один лишь Умнов:
— Не преждевременно? Блин с пылу — не обжечься бы?..
Выдержав тоже паузу и не принимая намека министра, Умнов, заметно жестчея — что не скрылось от всех, — со сдержанной твердостью сказал:
— Пока нет решения, товарищ министр, о прекращении работ по «Меркурию», считаю своим долгом выполнять предыдущее решение, а именно форсировать создание системы «Меркурий». Наши претензии будут обоснованы в записке.
Гнетущая тишина царила в кабинете, когда Умнов положил трубку и обернулся к сидящим, — никто не шелохнулся. Было ясно, что и тон, каким он только что объяснялся с министром, и заявление о сроке заводских испытаний, и резко оборванный разговор ничего хорошего не предвещали. Более того, от всех не скрылось, что первенство и инициатива в такой жесткости разговора всецело исходили от Умнова, и теперь каждый думал: что будет дальше? Тем же налитым сдержанностью голосом Умнов сказал:
— Вы слышали… Другого у нас выбора нет. Свободны, товарищи.
У Овсенцева в душе бушевал такой вихрь, что ему казалось: не дождется, пока все покинут, оставят кабинет, не выдержит, разорвется от избытка чувств. И когда последним, шаркая стоптанными каблуками, в дверь просеменил Зиновий Зиновьевич, Овсенцев шагнул к еще сидевшему за столом Умнову:
— Сергей Александрович! Вы такой… такой сняли со всех шок! — Кулаки его с рыже-светлой порослью бухнули в грудь, точно в бочку.
И осекся, повернулся, пошел к двери.
Перевернув очередной том, Умнов отложил его в сторону, взялся за следующий; листая лощеные листы, пока еще не наталкиваясь взглядом на что-либо примечательное, подумал: «Да, завтра побуду день в Москве, чтоб не обижать Лелю, а послезавтра с Овсенцевым, Зиновием Зиновьевичем, Кузьминским, еще с двумя-тремя — в Шантарск. На месте разобраться…»
Звонок телефона заставил его вздрогнуть: Умнов просто забыл, где он, да и за целый вечер его побеспокоили впервые.
— Ты что же, сидишь?
— Леля? Извини, вот…
— После больницы первый день… Знаешь хоть, который час?
— Нет, — признался Умнов.
— Половина двенадцатого. Ребята ждали-ждали и уснули. — Голос у Лели обиженный, она явно сдерживается, щадит его. — Мне тоже ложиться?
— Ложись, Леля, ложись! Я сейчас сворачиваюсь, еду…
Да, Леля основательно не в духе, к тому же — он только теперь подумал — она по-своему, видно, поняла его предложение ложиться! Ляпнул, выходит. Думал загладить вину, старался как-то смягчить ее — мол, не жди, отдыхай, — а она восприняла все по-другому: ему не до нее. Вот тебе и новая обида!