— Думаю, надо начать с испытателей, они непосредственно связаны с «Меркурием», кто же лучше их знает истинное состояние! — Крупные белые зубы Сергеева матово блеснули.
Выступали начальники отделов, испытатели, инженеры, одни говорили попространнее, разбирая и достоинства и недостатки комплекса, другие — коротко, четко формулировали свое отношение, однако все сходились на том, что пуски проводить, испытания не задерживать. Веселость, острое внимание к выступлениям, оживленность не выветривались у Янова: подавшись над столом вперед, слушая, он задавал наводящие и уточняющие вопросы, иногда, довольный, крутил головой, ерзал на стуле. И когда наступила заминка, — кажется, больше не было желающих, — реплику подал Бондарин:
— Ну вот, из «Меркурия» сделали конфетку! Может, товарищ маршал, все же вето нарушить, дать другим сказать?
Легко, добродушно Янов приподнял руку над столом:
— Потерпите, Петр Филатович! — И покрутил головой, как бы высматривая кого-то по рядам кресел. — Может, еще есть от полигона? Как, товарищи испытатели? Давайте!
Умнов, сидевший справа от маршала Янова, нагнулся к нему, что-то негромко сказал, и маршал оживленно кивнул и выпрямился на стуле, щурясь, остро глянул в глубь зала:
— Инженер-майор Гладышев присутствует здесь? Есть товарищ Гладышев?
— Так точно, товарищ маршал! Майор Гладышев…
Не оборачиваясь, Фурашов не видел, но почувствовал: где-то за его спиной из дальнего ряда поднялся Гладышев. Кое-кто на передних креслах оборачивался туда, назад; сухо морщась, оглянулся и Бондарин, и так, вполоборота, остался сидеть.
— У главного конструктора личная просьба, товарищ Гладышев, чтоб вы сказали. Ваше отношение… — Янов вдруг забеспокоился, больше щурясь, точно попристальнее стараясь разглядеть Гладышева. — Постойте! А мы ведь с вами знакомы! Не ошибаюсь?
— Так точно, знакомы, товарищ маршал!
— В самолете? В первый ракетный полк Фурашова летели? Знамя вручать… Ассистент при знамени? Лейтенант?
Теперь Фурашов обернулся, подхваченный вихрем чувств, и в зале началось общее движение, все оглядывались: волнение Янова словно передалось многим, наэлектризовав обстановку веселостью, оживлением, и Гладышев, оказавшись в центре внимания, улыбался смущенно, раскрасневшись, чувствуя, должно быть, себя неуютно, не в своей тарелке. Живо и влажно светившиеся глаза Янова выдавали размягченность, ненароком нашедшую душевность; он качнулся на стуле, точно возвращаясь к реальности:
— Что ж, вехи нашей военной жизни — растем, мужаем… Так вот, товарищ Гладышев, пожалуйста, слово вам!
Сдвинулись светловатые брови Гладышева, секунду-другую он помолчал, то ли пережидая, пока окончательно утихнет в зале, то ли собираясь с мыслями, и вдруг сказал, вскинув взгляд, в какой-то пришедшей решимости:
— Верю, товарищ маршал, в «Меркурий»!
— Верит! — мрачно буркнул Бондарин. — Удивляюсь, будто мы не на серьезном обсуждении, а на торге эмоциями.
Упрямость, мрачноватость тоже как бы легли на лицо Гладышева, кровь схлынула, и синеватый иней точно проступил возле раскрыльев носа.
— И эмоции — что ж, они есть… Но главное-то — вот четыре года я уже здесь, — главное все же в деле, в результатах.
— Так-так, товарищ Гладышев! — Янов, словно в каком-то ожидании, живо потер ладонью скобочку волос.
— Вот я и хочу сказать: в «Меркурии» заложен высокий современный технический потенциал. Это самое важное. Ошибки наведения — в допусках, аппаратура доказала свою надежность… Что еще? Самозапуск программы после «обморока» машины идеальный — просто ни одного сбоя! Еще? Еще надо проверять по программе. Не отступать. Будет, товарищ маршал, как говорят у нас, железно. Все, товарищ маршал.
Янов в прежней улыбчивости кивнул ему, разрешая сесть, прихлопывая ладонью по столу.
— По-моему, ясно! Испытания не останавливать, намеченные пуски проводить. Так, товарищи? — Янов повернулся к Сергееву и Умнову. — Когда? Срок?
— А чего откладывать в долгий ящик? — отозвался Умнов, поправив очки. — Давайте связываться с «Доном» — и на завтра, если они готовы.
— Давайте! Все, товарищи.
И вновь Фурашов выходил из зала почти последним, думая уже о чисто практических последствиях, которые вытекали из принятого решения, но подспудно где-то еще жило неверие, что все так в этом послеобеденном сборе обернулось неожиданно и быстро. «Да, а Гладышев удивил! С достоинством все выдержал, хотя реплика Бондарина могла смутить и осадить…» Почувствовал, что кто-то настигал его — показалось, будто Умнов, — и обернулся. Выходит, не ошибся. Коридор был почти свободным: все уже втянулись на лестницу, спускались плотным потоком, Умнов же как-то оказался в числе последних.
— Поздравляю! — Фурашов пожал ему руку.
— Это с чем?
— Надеюсь, принятое решение…
— А счастливый, коль веришь! А Гладышев твой — фигура! Извини, Алеша, пойду всех своих соберу — поднакачать надо. — И он заторопился чуть шаркающей походкой.
«Эх, Гигант, Гигант! Неугомонный, ершистый… Надолго хватит? Вон уже до больницы дошло!»
Должно быть, позади в коридор вышли Янов, Бондарин, Сергеев — вылился негромкий, приглушенный голос, и Фурашов, догадываясь, кому он принадлежал, невольно прислушался:
— Знаете ли, это естественно, Петр Филатович, естественно! А у вас, вижу, настроение… Так что вам действительно лучше в Москву… Поезжайте!
«Вот тебе и на! Выходит, не забыл Янов, преподнес сюрприз!» Испытав внутренний неприятный жарок, подумав, что ему сейчас вовсе не с руки оказаться при этом разговоре, Фурашов заторопился, поспешил на лестницу, вслед потоку.
А на другой день, сразу после испытаний, провожали Янова и Умнова, провожали шумно, все в приподнятом настроении, взбудораженные успехом, «историческим результатом», как в веселом расположении, хитро щурясь, сказал Янов.
С полевого аэродрома разъезжались кто домой, кто в штаб. Фурашов оказался один в последней машине. Поравнялись, ехали вдоль изгороди «нулевого квартала», и Фурашов, еще в размягченном, минорном настроении, заволновался, прильнул к стеклу. Железные покосившиеся распахнутые ворота, в глубине — сборно-щитовой домик… Перед глазами она встала такой, какой увидел ее вчера на территории госпиталя — в спортивном костюме, в цветной косынке; полувзмах рукой, улыбка горькая, с укором… Щемящая волна подступила к сердцу, и Фурашов сказал с неожиданной ломкой хрипотцой водителю:
— Подверни-ка сюда, к воротам.
Пошел к домику, думая только о том, что сейчас встретит ее, увидит, и вовсе не представляя, что скажет, с чего начнет разговор. Собственный стук во входную дверь показался оглушающе громким — барабанный бой. Тишина же после стука оказалась еще более пугающей. Он собрался уже снова постучать, и тут только разглядел бумажку, приколотую на стенке рядом с дверью:
«Мария Пахомовна, я в госпитале, на дежурстве. Маргарита».
В машине, сев рядом с водителем, сказал не про себя, как думал, а вслух, хотя и негромко:
— Не судьба, выходит…
В недоумении солдат-шофер, светловолосый, в надвинутой глубоко на лоб пилотке, уставился на него:
— Не понял, товарищ полковник!
— А-а… Так! В штаб давайте.
Утром, отправляясь из дому, Умнов предполагал: заедет на час в КБ, а после — вылетит в Медвежьи Горы, к генералу Тарасенко, посмотрит своими глазами, что же все-таки делается с боевым комплексом «Меркурия»? За эти годы «тихого и мрачного времени», как он называл их, он ни разу туда не наведывался — не до этого было, однако знал, что строительство, монтаж нового комплекса не только не шли, как предполагалось вначале, параллельно с опытным образцом в Шантарске, там попросту все было заморожено. Нет, он еще не представлял, какое практическое значение, какие последствия могла иметь эта его поездка, знакомство с делами в Медвежьих Горах, — лишь пока интуиция, внутреннее чутье подсказывали ему: надо было все посмотреть своими глазами.
Прилетев накануне из Шантарска, он дозвонился до Тарасенко, сказал, что приедет обязательно. Потом позвонил Овсенцеву, кажется, поднял его с постели, потому что тот ответил сонно-испуганным, с хрипотцой, голосом, не сразу догадался, кто его тревожит, а когда наконец понял, принялся поздравлять, сказал:
— О, испытание вроде разорвавшейся атомной бомбы! Кое у кого шок. При встрече расскажу!
— Не торопитесь: даром этот успех не пройдет, — охладил Умнов.
Он поинтересовался делами, спросил, как продвигается задание — тот самый «подсчет кое-чего», — напрямую поставил вопрос:
— Можете утром, Марат Вениаминович, сообщить, что получается?
В трубке — короткий, как хлопок, ответ:
— Могу!
— Значит, до утра. Спокойной ночи.
Подъезжая сейчас к КБ — машина миновала фасад огороженного бетонным забором здания, свернула в глухой переулок, к воротам, — Умнов и вспомнил разговор с Овсенцевым, невольно улыбнулся, повторив его слова и об «атомной бомбе», и о «шоке», подумал: «Что ж, может быть, так, хотя Овсенцева захлестывают эмоции, — значит, все снижай на порядок, как говорят математики». Он успел вспомнить и другое — неприятную, хотя и пустячную, размолвку с женой. Леля то ли не слышала, то ли, скорее, не поняла его телефонной договоренности с генералом Тарасенко и, уже укладываясь спать, раздеваясь, сказала:
— Завтра будешь дома? Никуда не уезжаешь? Может, в театр? Целую вечность не была.
— Но ты же слышала, Леля, — в Медвежьи Горы…
— Ну вот, вечно жена-одиночка, мать-одиночка… Жизнь прошла! А ради чего?!
Выплеснула на высокой ноте, с обидой, с дрожью в голосе, — казалось, сейчас она расплачется, возникнет трудная сцена. Она не успела снять прозрачную кружевную сорочку, черную, оттенявшую ее загар, еще не сошедший после лета, проведенного в Санжарах; загар скрашивал ее «беды», однако эти «беды» — полнота, рыхлость тела — были заметны, дряблость легла печатью и на лицо, хотя Леля и прибегала ко всякого рода косметическим ухищрениям. Жалость, искренняя, запоздалая, шевельнулась в нем: а ведь верно, одна и одна, не год и не два — все эти годы, пока ты занимался «Катунью», а теперь «Меркурием»! Управляется, воспитывает детей… А ты гость! Гость! Принялся успокаивать ее, сказал, что вернется от Тарасенко и обязательно пойдут в театр, в кино — куда угодно. Он сам не заметил, как у него вырвалось: