Он не закончил мысль, услышав, как назвал его фамилию министр; тут же, поднимаясь привычно, по-военному, с места, Сергеев, все еще чувствуя, как бушевало в нем волнение, усилием заставил себя вникнуть в то, о чем просил министр: рассказать, пока в общих чертах, о возможностях расширения и ускорения полигонных работ по «Меркурию».
— Подробно, как уже сказал, еще попросим все расчеты, — добавил маршал.
Нет, не зря, выходит, Сергеев готовился: он действительно коротко, но логично и точно все доложил — чувствовал это по собственной собранности, по удовлетворенным кивкам зампредсовмина и Звягинцева.
Прямо и твердо сидел маршал за столом, лицо его, освещенное еще не угасшим добрым настроением, было мягким, и он, казалось, видел лишь Сергеева и в чуткой настороженности слушал, не желая пропустить ни одного слова.
Когда Сергеев кончил, министр, в прежнем добром состоянии вновь оглядев своих соседей по ряду, спросил, есть ли дополнения, советы. Звягинцев, улыбнувшись, качнул крупной головой:
— Известно, нет ничего проще, чем давать советы!
Выдержав паузу, взглянув с умной иронией, подтверждающей, что он разделяет точку зрения Звягинцева, зампредсовмина сказал, сгоняя с лица усталость:
— Будем считать сегодняшнюю встречу отправной точкой максимальной активизации работ по «Меркурию». А предложения ждем. Думаю, все? — И он взглянул на маршала.
— Последнее… Приятный акт!
Помощник, встречавший Сергеева с Умновым, вырос, будто до секунды точно знал, когда эти слова будут произнесены, подал министру кожаную папку для доклада. Раскрыв ее, министр встал, надел в невесомой тонкой оправе очки, оттого мало заметные на сухощавом лице, взглянул, чуть склонив голову, на Умнова.
— Да, приятный акт, — повторил он. — Сергею Александровичу Умнову за заслуги в создании оборонной техники постановлением Совета Министров присвоено звание «генерал-майор»… Вот выписка. Поздравляю!
За министром, вставая и обходя стол, пошли другие, обступили смешавшегося, отвечавшего на поздравления Умнова.
…Звягинцев подвозил их в ОКБ, шутил естественно, не наигранно. Когда свернули в глухой переулок, остановились у железных ворот, Звягинцев сказал:
— Все складывается к лучшему… Радуюсь!
— Полагаете, можно уже радоваться? — отозвался неуверенно Умнов.
— То есть?! — весь развернулся в удивлении на переднем сиденье Звягинцев.
— Когда обжегся на горячем, на холодное дуешь! Боюсь, еще найдутся силы и в министерстве, на этом не закончится… — проговорил Умнов.
— Бородин имеется в виду? Вчера подал заявление: «По собственному желанию…» Разошлись в понимании категории истинности и временности! — И посерьезнел, помрачнел: — Значит, не все, как говорится, верою, иное и мерою… Так? Ну да ладно! И Фомы неверующие возвращались в лоно! — И перешел на «ты»: — А завтра высвободи время на семнадцать часов… Официально чествовать будем. Идет?
Какое-то время Сергеев шел, рассеянно оглядывая каменистый, в крутолобых валунах, берег, спокойную до горизонта гладь воды, и на лице его блуждала добрая, светлая, смягчившая черты улыбка. Небо менялось: лимонная чистая желтизна на горизонте бледнела, выше оно уже замутнело, разбавленное молочной белесостью, и вода, отражая опрокинутое в нее небо, тоже теперь обретала дымный оттенок, казалось, тонкая пленка покрывала ее, размывая вдали черту горизонта.
Да, в десять часов в конференц-зале соберется на заседание государственная комиссия, будут заслушаны последние сообщения руководителей комплексов о готовности к испытанию; доложат и соседи — готовы ли к запуску баллистические ракеты, их после должны будут встретить антиракеты «Меркурия»; метеорологи обрисуют подробную картину атмосферной обстановки по трассе. Государственная комиссия примет решение — боевая работа, должно быть, начнется после обеда; все предварительные распоряжения, вплоть до оцепления, перекрытия дорог, Сергеев отдал…
По громкой связи объявили часовую готовность.
Командный пункт заливал яркий свет дневных ламп, веяло влажной приятной прохладой, и Янов, сидя за центральным пультом, нет-нет да и ловил себя на непрошеной мысли: неужели все это на многометровой глубине в толще земли? Неужели такое в Шантарске, а не в благодатной лесной тиши среднерусской полосы? Центральный пульт растянулся просторно, длинной скобой, отливает мягкой муаровой рябью, многочисленные табло поблескивают разноцветными стеклами — красными, зелеными, белыми; на вертикальной и горизонтальной панелях скобы — приборы, индикаторы, переключатели с темными эбонитовыми ручками, ряды тумблеров и разномастных кнопок — все объединено, сгруппировано по известным разумным принципам, и теперь он, Янов, окидывая взглядом панели, стремился постичь, что здесь к чему. На горизонтальной панели обособленной группой размещались коробки телефонов, динамики громкой связи, селекторное переговорное устройство с баянным многорядьем рычажков, кнопок и сигнальных глазков.
Народу много, но каждый, кто находился здесь, видно, понимал значение момента: переговаривались редко, лишь по необходимости, негромко, не заглушая притушенного, точно шмелиного, гудения вентиляторов. Кося взглядом из-под нависших век, Янов видел сразу почти всех, и знал он тоже всех: главный конструктор Умнов, застывший в напряженной строгости, смаргивал под очками; министр Звягинцев, все больше полнеющий с возрастом, рассеянная улыбка блуждала на полном, тугом и чистом лице; два-три представителя министерства, управления «Спецмонтаж»; конструкторы комплексов и систем «Меркурия»; генералы Министерства обороны; генерал Бондарин, будто в предельном спокойствии куривший, сухо морщил волевое острое лицо; полигонное начальство — Сергеев, Фурашов, Моренов, начальники некоторых полигонных служб… Видел Янов в центре пульта, в кресле с черной низкой спинкой, и генерал-лейтенанта Купрасова — председатель государственной комиссии крутолоб, с большими залысинами, словно сбит из одних жил, энергичен и подвижен, и Янову порой кажется, что Купрасов даже сдерживает себя, свою энергию. Что ж, пусть включается. И председателем госкомиссии ему быть с руки: пусть-ка и видит и принимает то, чем придется «владеть»…
Янов сидел у пульта не в центре, а левее от генерала Купрасова, так что в центре, как бы олицетворяя главенство роли и всю ответственность за предстоящее событие, оказывались Умнов и генерал Купрасов. Словно чтоб подчеркнуть свою уже несущественную, второстепенную здесь роль, Янов вел себя не по обстановке просто, не сосредоточенно, как многие другие, поворачивался, посматривал на панели пульта, на сигнальные табло с каким-то игривым настроением, и в глазах его под набрякшими складками-веками вспыхивали хитро-веселые чертики — сдавалось, он вот обернется, обведет взглядом всех, кто собрался на командном пункте, спросит со смешком: «А чего вы так нахохлились, строгие и суровые? Берите пример с меня — я знаю, верю, будет все в порядке!»
Чертики в глазах Янова, однако, гасли, и своего вопроса, всех этих слов он не произносил: обстановка серьезная, и люди, собравшиеся возле пульта управления, правы в своей строгости и сосредоточенности, потому что далеко еще не ясно, что будет, пусть ты и настроен оптимистически, но дело-то трудное, не зависит от твоего настроения, встретят ли антиракеты те, другие, баллистические ракеты… Твое настроение — внутренний барометр твоих дел, вот того решения, которое ты наконец принял: уходишь, оставляешь службу, переходишь в «райскую группу», откуда, как говорят шутники, дорога только в рай… Но ты же приехал сюда не только, чтоб ввести в курс генерала Купрасова, хотя это и важно; приехал с тайной мыслью — и ты ее никому не откроешь, ни с кем ею не поделишься, — приехал посмотреть: какое же оно в окончательном виде, оружие? Устоит ли оно против наступательных ракет, против тех, о которых теперь шумят, на которые делают ставку в гонке вооружений? Какая в нем сила? Конечно, ты далек от тщеславия, что, мол, вот в твое время все было другим, все было лучше, надежнее, весомее, — есть, есть у стариков такое представление, но тобой движет иное, ты просто хочешь увериться, понять, все ли на верном пути, убедиться и успокоиться. Да, убедиться и успокоиться.
Он сейчас вспомнил, что объявил свое решение об уходе сначала дома — в воскресный день, во время ужина. Невестка, жена сына Аркадия, чернявая, мягкая и добрая, подстриженная коротко, «под польку», раза два перед тем заглядывала в дверь его домашнего кабинета и тихо прикрывала ее, ничего не говоря; и он понимал с легкой раздраженностью, что надо оставить рапорт, идти к столу, там давно накрыто, ждут Аркадий и внучка. Он как раз начал рапорт и не хотел отвлекаться, полагая: вот прервется — и тотчас утратятся и настрой и накал, изменятся движущие им чувства. А они были сложными: Янов испытывал в душе и удовлетворение оттого, что принял такое решение, и грусть — все, теперь будешь не у дел, начнешь «райскую жизнь» (смешно — райскую!), — и вместе обиду, не очень ясную, неотчетливую, но она нет-нет и накатывала кипятком. Уже порвал три или четыре варианта рапорта — не нравились. Что-то в них, когда прочитывал, было не то и не так: то казалось неубедительно, то жестко, по-канцелярски, то, напротив, вроде рассиропленно, слезливо, и он безжалостно на мелкие клочки рвал написанный рапорт и принимался за новый. В конце концов написал коротко:
«Прошу освободить меня от занимаемой должности, так как возраст и высокие требования, вызванные техническим прогрессом, особенно в последние годы, не позволяют мне выполнять надлежащим образом возложенные на меня обязанности».
Да, в этом последнем варианте не было уже ничего такого, что ему хотелось и что он пытался сказать в предыдущих — о выполненном им долге, о пройденном в армии за сорок с лишним лет пути от рядового конноартиллерийского дивизиона до маршала артиллерии, — теперь все без эмоций, лаконично, и он остался доволен написанным.
Утром в понедельник он явился на службу в свое обычное время, как всегда оставив ЗИМ на площади и прой