В воображении, теперь как бы раздвинувшем всю толщу тверди, лежавшую над бункером, застекленные переборки пульта управления, отгораживавшие аппаратуру информации и расчет операторов в белых халатах, степенно, неторопливо передвигавшихся среди стоек, Янов увидел и другое: на стартовом комплексе «Меркурия» ощетинились ракеты, медленно, точно в царственной сосредоточенности и строгости, поворачиваясь на пусковых установках, поворачиваясь в синхронной четкости, нацеливаясь на те незримые точки в далеком и бесконечном пространстве. Сомкнув веки, Янов мысленно даже считал ракеты на установках — губы его, бледные, бескровные, непроизвольно шевелились: одна, две… пять… семь…
Он вздрогнул: в динамиках громкой связи объявили трехминутную готовность, и Янов, возвращаясь к реальности, покосил глазами из-под тяжелых, налитых век — не заметил ли кто его старческой слабости, причуды? Еще чего, шептуном стал! Но успокоился: на него, кажется, не обращали внимания, и он уже пооткрытее взглянул на все, что теперь делалось здесь. Под потолком вспыхнули пронзительно красные буквы: «Идет боевая работа», багряный отблеск лег на лица людей, столпившихся у скобы пульта плотно, в молчаливой сосредоточенности — вспыхнувшее под потолком табло и только что объявленная по громкой связи готовность действовали магически. Багряный отблеск делал суровее и жестче лица всех, кто сгрудился возле пульта. Многие стояли; кроме Янова сидели в креслах лишь генерал Купрасов, Умнов, министр Звягинцев и генерал Бондарин. Взгляд Янова, скользнувший сейчас коротко по лицам, точно в моментальной фотографии, зафиксировал: генерал Купрасов, подобравшись, вздернул плечи, весь застыл в напряжении, супил светло-пшеничные брови, бугристый лоб сморщился двумя короткими складками; лицо Умнова бледновато-мраморное, с отхлынувшей кровью, но глаза под очками пронзительные, выдают порыв и вдохновенную всеохватывающую работу разума, он и сидит, весь подавшись вперед над горизонтальной панелью пульта, казалось, готовый вскочить, нестись немедля на любую точку; министр Звягинцев сохраняет спокойствие, но оно лишь кажущееся — Янову легко догадаться, что значит и для Звягинцева этот день: вместе они стояли за «Меркурий» в том споре со «Щитом», — чуть приметная теперь сухость в глазах, короткие складки в уголках губ выдают напряжение и ожидание… Аскетическое темноватое лицо генерала Бондарина словно больше сжалось, кожа натянулась на скулах, утончилась, блестит, он уже не курит, руки на кромке панели, подрагивают тонкие пальцы.
Янов успел подумать, что три минуты будут длиться долго, целую вечность, и хотя ему представлялось, что он человек уже посторонний, все, что делается здесь, касается его постольку поскольку — еще неизвестно, потребуется ли его мнение, возникнет ли такая нужда, — он, однако, ощутил: общее напряжение сжало его тисками, сломав, выходит, его прежнюю хрупкую защитную преграду… Он стал думать о программе испытания, она была напряженной и жесткой, те ракеты, которые сейчас точками медленно двигались по экрану, — лишь первая волна, предполагаются разные сложные варианты налетов; и Янов вновь с удовлетворением отметил: такого испытания потребовал генерал Купрасов… «Что ж, проявил настойчивость, понимание и, выходит… зрелость. Так что сомнения твои…»
— До пуска одна минута! До пуска одна минута!
Нет, он не довершил мысли: сейчас, разом с этим веским докладом, с зажегшимся на вертикальной панели зеленым табло, как бы моментальным ураганом из сознания Янова вымело все; он ничего не испытывал, лишь видел зеленое, точно циклопический глаз, табло, видел, как тонкая секундная стрелка на круглых часах пульта, подрагивая, скользила по кругу циферблата, и, кажется, где-то в самой голове, резонируя, металлически отстукивал метроном…
— Пуск! Пуск! Пуск!
Поворачиваясь всем корпусом к экранам, Янов передвинул и отечные, затяжелевшие ноги; по круглому выпуклому полю бежали, прочерчивая белые траектории, точки, они бежали стремительно навстречу тем другим, которые Янов видел раньше, и сантиметры на экране, разделявшие их, убывали на глазах катастрофически. Сейчас Янова занимали лишь вот эти сокращавшиеся, съедавшиеся сантиметры — они таили в себе все: удачу, беду, успех, поражение…
Точно изолировавшись от всего, не зная и не представляя, что делали теперь другие на КП, Янов ждал момента, когда точки встретятся, сольются, — это будет тот самый момент, которого они ждут, ради которого они сидят тут, ради которого многие годы люди трудились, горели в поисках, терпели лишения. И он, как ни напрягался, как ни ждал этого мига, как ни старался увидеть это слияние и мысленно подталкивал, подстегивал время, он все же его не заметил; Янова заставили вздрогнуть доклады, взметнувшиеся один за другим:
— Первая — встреча! Вторая — встреча!
Он уже не слышал иных докладов, не видел экрана — все растеклось перед глазами, и, оглушенный наплывшими чувствами, щемящей и щекотной теплотой, сдавившей горло, не желая, чтоб видели его, как он думал, старческие проявления, ругая себя в душе, сомкнул веки, — ему бы сейчас уйти, побыть одному, но было неловко, и он сидел упрямо, как бы сросшись с креслом…
Но он не знал, что день этот, даже ближайшие часы готовили испытанию свои, не предусмотренные ни программой, ни человеческим предвидением осложнения.
Ракеты на пусковых установках ощетинились и отсюда, из бункера, казались древними фантастическими единорогами. Лишь изредка поглядывая в узкое щелевое окно, привычно отмечая положение ракет на установке, скользя взглядом по ажурным железным мачтам, поднимавшимся над бетоном стартовой площадки, Гладышев был занят и поглощен только одним — показаниями приборов и сигнальными транспарантами. Он переходил от одного пульта к другому. Чисто механически отметил, что репродуктор с металлической хрипотцой объявил:
— Готовность тридцать минут!
В сознании Гладышева отсеклось: начинался третий этап испытания, последний; два других пройдены без сучка без задоринки, и, кажется, теперь все идет к завершению, к окончательному аккорду — все пусковые установки заряжены, тягачи очистили боевую позицию, рядком выстроились на бетонной площадке в стороне. Благодушие, раскованное настроение ощутимо передались всем, кто был в бункере: среди членов рабочей подкомиссии уже не было того напряжения, той строгости и чинности, какими все начиналось три часа назад, — теперь в бункере вольно передвигались, разговаривали, кое-где всплескивались шутки, смешок. Атмосфера, настроение в бункере стартового комплекса определялись и ощущением близости конца испытания, и тем дыханием, теми отголосками настроения, которые невольно доносились с главного командного пункта, где теперь сидело все высокое руководство, все «основные силы» государственной комиссии. Случалось, что после официальных команд и распоряжений громкую связь не успевали вовремя выключить, и тогда сюда, в бункер, врывался с командного пункта живой, возбужденный говор, а то и полусмех, восклицания — там, выходит, тоже убывало напряжение, брала верх уверенность, что дело идет к благополучному концу.
Как раз Гладышев об этом и подумал — подумал с облегчением, что так оно и есть, что все нормально. Позади пультов столпились испытатели, члены рабочей подкомиссии, лишь операторы да несколько прямых руководителей испытания оставались на своих местах. Думая, что он сейчас тоже пройдет туда, за пульты, к общей группе людей, Гладышев, однако, задержался перед крайней стойкой пульта, и сам бы не ответил почему — просто так, пожалуй, чтоб в последний раз привычно взглянуть, как ведут себя табло и приборы: все ли в порядке с подготовкой ракет?
В следующую секунду два события слились у Гладышева в одно: перед глазами мигнуло раз-другой красное табло, высветился «Отказ», а по громкой связи раздался чуть встревоженный голос инженер-капитана Мостакова, ответственного по старту:
— В ракете утечка!
Гладышев не успел еще принять для себя какое-то первое решение, как резко и властно в динамиках прозвучал голос руководителя испытания:
— Всем в укрытия! Покинуть старт!
В бункере в одно мгновение все изменилось: смолкли переговоры, все звуки отсеклись, прекратилось всякое движение, и люди застыли на своих местах: казалось, налетел внезапный ледяной смерч и обратил разом все в неживое. Включился динамик командного пункта, и голос, который Гладышев тотчас узнал, — голос Умнова, главного конструктора, жестко потребовал:
— Стартовый комплекс! Доложите причину отказа.
— Товарищ главный! Предварительно: самопроизвольная утечка во втором отсеке ракеты.
В динамике — переговоры, короткие и отрывистые:
— Да-да, товарищ маршал…
— Председатель комиссии генерал Купрасов — его решение…
— На месте надо выяснить — я готов!.. — И вслед за тем отчетливо и ровно: — На стартовом комплексе! Говорит Сергеев. Сейчас буду у вас.
Неотвязно думая почему-то вот о том, что сейчас появится генерал Сергеев, начальник полигона, Гладышев смотрел туда, на «нулевую отметку», где теперь на бетонной площадке не было ни одного человека, лишь древними единорогами на могучих установках нацелились ракеты в чистое, безоблачное степное небо. Теперь и он, Гладышев, видел: белый густой дым возникал где-то внизу, растекался, обволакивал ракету, — казалось, внутри ее, в неведомом пока месте, тлела огромная головешка. Да, Мостаков верно определил — самопроизвольная утечка.
Сергеев приехал быстро — появление его в бункере показалось даже неожиданным, — он вошел, откинув штору на звякнувших кольцах, не один, за ним по ступеням спустились Фурашов, начальник политотдела Моренов. В один миг Сергеев окинул взглядом бункер, словно поискал острым взглядом кого-то, высокий и прямой, встал посреди бункера:
— Инженер-подполковник Почекута, ваше мнение?
— Утечка во втором отсеке, товарищ генерал, — выступив перед Сергеевым и остановившись, ответил начальник отдела.
— Ну и что же?
Гладышев, оказавшийся с краю в плотно сгрудившейся толпе, видел теперь спокойный профиль инженер-подполковника Почекуты, стиснутые твердо, в горизонтальную полоску, губы, видел, что и Сергеев, задавая этот вопрос: «Ну и что же?» — не глядел прямо на Почекуту, а чуть опустил взгляд; и Гладышев понял, что генералу трудно задать тот единственный и прямой вопрос: «Что делать?» И он, верно еще сам осмысливая происходящее, поставил его этак не прямо, скорее для себя, а не для тех, кто находился в бункере. Так по крайней мере показалось Гладышеву, и он ощутил какое-то неосознанное внутреннее движение: двух решении здесь нет, на вопрос генерала есть только один ответ, и он может, он должен ответить… Гладышев автоматически, словно следуя примеру инженер-подполковника Почекуты, сделал шаг вперед: