Он и сейчас после разговора с женой сидел в размягченном состоянии, сам того не замечая, перебирал в памяти ее слова, вспоминал интонацию; это доставляло ему удовольствие, и он блаженно, тихо улыбался.
Позднее время утихомирило гул, долетавший через дверь номера, стали реже шаги, переговоры в гостиничном коридоре. За окном, отблескивавшим графитной чернью, уже давно утвердилась сухая апрельская ночь, и небо, хоть и в красноватых отсветах городских огней, однако чистое, прозрачное, было бесконечным. Жизнь огромного города, лишь приглушенная поздним ночным часом, билась, вливаясь в открытую форточку. И все это: относительная тишина, уже ночная умиротворенность, которая скорее чувствовалась, чем была видна, молочно-неяркий, тоже покойный свет от торшера и то, что Сергеев сейчас потаенно с плескавшейся в нем отрадой думал о Лидии Ксаверьевне, — все сейчас существовало в нем как единое целое, как безмерное и дорогое, ни с чем не сравнимое достояние. И Сергеев думал и верил, что он счастлив, что он полон этим счастьем, как никогда.
Он был благодарен и признателен этой маленькой женщине и не переставал удивляться ее духовной крепости. То, что она сверх меры беспокоилась, навестит ли он, оказавшись в Москве, Ларису и внука, — он знал: у нее такое искренне, от кристального, даже болезненного убеждения, здесь нет игры, нет хитрости, иначе Лидия Ксаверьевна не мыслит, иных отношений она и не представляет себе. Его удивляла и покоряла какая-то открытость жены, совершенное отсутствие чисто женской «политики», естественной, казалось бы, неприязни к его прошлому, к той его прежней жизни, прежней семье. Он вспомнил, что, когда Лариса, его дочь от Ирины, выходила замуж, Лидия Ксаверьевна собрала щедрый подарок и на попытку Сергеева умерить ее пыл ответила мягко, но категорично: «Нет-нет, Егор, тут твоя обязанность, а значит, и моя». На свадьбу тоже заставила его поехать. Поехала и сама, хотя не хотелось ему — так он думал — травмировать Лидию Ксаверьевну встречей с Ириной, возможной обидой — всего можно было ожидать от невыдержанного, вздорного характера бывшей жены. Однако маленькая, внешне проигрывающая перед крашеной, броской Ириной Лидия Ксаверьевна выдержала свою роль легко и просто, и он с тайным восторгом и гордостью наблюдал, как та непостижимая сила Лидии Ксаверьевны подчинила, сковала Ирину, и странно: та погасла, увяла, вдруг утратив свою обычную развязность, браваду. К Лидии Ксаверьевне, словно к магниту, потянулась и Лариса, ни разу не видевшая ее до свадьбы. В чистоте, аккуратности, во всей какой-то ее прямоте и ясности, готовности к немедленному доброму шагу, что сразу же, в первые минуты, открывалось в Лидии Ксаверьевне всякому, была ее крепость и сила, ее счастливое преимущество. А когда у Ларисы появился сын, Сергеев нередко заставал жену за сбором посылок: внуку слались распашонки, колготки, носки, пинетки, кофточки. Сергеев удивлялся ее энергии, ее заботе и радовался, все больше убеждаясь, что это у нее от души, что такая забота доставляла ей истинное удовольствие.
Сейчас он отчетливо представил, как она и чем занята там, в Шантарске, в вылизанном ее бесконечными стараниями домике: она, определенно, после телефонного разговора станет укладывать Максима спать, все объяснит ему, как взрослому, о чем шел разговор с отцом. И Сергеев, как наяву, видел и спокойное, серьезное выражение ее лица, и быстрые мягкие руки, все делающие аккуратно и ладно, энергичные, быстрые переходы от бельевой тумбы к софе — скоро, дробно отстукивают домашние туфли по крашеным доскам пола. Полузакрыв глаза и так покойно, с улыбкой следя за каждым ее движением, каждым шагом, Сергеев испытывал в душе такое счастье, умиротворение, что наконец поймал себя на мысли: подобную полноту счастья человек вряд ли может испытывать и выдерживать постоянно, а лишь в исключительных случаях, потому что она как бремя, а бремя, думалось ему, человек не способен долго выдерживать…
Встряхнувшись в кресле, освобождаясь от теснившихся перед ним видений, он потянулся к телефону, набрал номер. Ответила Лариса — немножко сонным протяжным голосом. Сергеев спросил, не разбудил ли, не спят ли они.
— С приездом, папа. Заедешь?
— Нет, опять не получается… Сегодня уже поздно, а завтра весь день в бегах и — домой. Так что в другой раз.
— Ясно. А нам звонила Лидия Ксаверьевна, сказала — будешь.
— Она не знала обстановки, — ответил Сергеев, чуть помедлив, подумав, что, выходит, сначала Лидия Ксаверьевна позвонила Ларисе, искала его, а вот почему в разговоре с ним умолчала о звонке к Ларисе — просто ли забыла, или что-то другое? Но, решив, однако, что это мелочь, тут же с веселым предчувствием от предстоящего разговора с внуком, вспомнив разом почему-то случай, когда Лариса сказала: «Давай положим деда на лопатки», внук пошел в угол, достал детскую игрушечную лопатку, принес: «Давай!» — представив все в одно мгновение, Сергеев уже в нетерпении, в наплыве мальчишеского оживления, сказал дочери:
— Давай его, Леньку! Я поговорю с ним… Давай!
Была суббота — последний день пребывания в Москве. Вечером, Сергеев знал, в Шантарск пойдет служебный самолет, на нем и улетит домой. Так он рассчитывал, и потому последний день ему виделся особенно плотным: оставалось еще провернуть добрую треть запланированных дел.
Время подступало к предобеденному. Сергеев уже обошел не один этаж, не один кабинет, кросс по знакомым этажам, утомлял однообразием, множеством деловых, торопливых людей.
Он намеревался заглянуть в Инженерное управление — нерешенных вопросов по строительству, финансированию, поставке стройматериалов было невпроворот: испытательные площадки разрастались, возводились монтажно-испытательные корпуса, казармы, бытовые и подсобные помещения, кое-что уже подлежало реконструкции. Настраиваясь на предстоящий, как он догадывался, трудный разговор в Инженерном управлении, Сергеев перебирал в памяти самые веские аргументы и возможные доказательства, которые придется пустить в ход, и, всецело занятый этим, не услышал позади себя не только торопливых шагов, но и оклика. Поджарый светловолосый капитан догонял его и уже дважды негромко, соблюдая такт и приличия, окликнул:
— Товарищ генерал, извините. Вас разыскивают. Ждет у телефона генерал Бондарин.
В приемной, из которой только что ушел Сергеев, на столе лежала трубка. Бондарин сказал без подготовки, с ходу:
— Ваш отъезд, Георгий Владимирович, отменяется. Во вторник будете нужны. Сегодня к концу дня разделаетесь с делами — загляните ко мне.
— Это не по «Меркурию»? — автоматически вырвалось у Сергеева, но он пожалел, ощутив в мгновение, как увлажнилась ладонь, сжимавшая трубку: опрометчиво допытываться об этом по телефону.
— Да! — будто выстреливая, отрубил Бондарин, и в коротком и упругом ответе почудилось недоброе.
В минуты расположения Бондарин любил посмеяться над собой, над своим положением: мол, у него жизнь между молотом и наковальней, шевельнись неосторожно — и мокрое место! Тут было иное, тоже знакомое и понятное Сергееву: лаконичным до предела, сухо-кратким становился Бондарин, когда у него существовало мнение, резко противоположное другой, «сильной» точке зрения, которую он не принимал всем существом, но с которой, однако, должен был считаться, даже следовать ей, проводить ее на практике в жизнь.
Чтобы не понуждать начальника управления к дополнительным пояснениям, Сергеев негромко, прочувствованно сказал: «Есть!» — вложив в короткое слово всю гамму чувств, владевших им сейчас. И Бондарин тоже уже в другой тональности, мягкой, почти дружеской, ответил:
— До встречи, Георгий Владимирович. Обмозгуем.
В этом слове «обмозгуем», которое Бондарин употреблял в редких, исключительных случаях, чувствовалось: он окончательно отошел, успокоился, и Сергеев, кладя трубку, облегченно вздохнул.
К концу дня он, как и договорились, был у Бондарина. Рабочее время хоть и кончалось, оставались считанные минуты, однако в кабинете, дымном, прокуренном, оказалось много разного люда — было похоже, что до реального окончания работы еще весьма далеко. В сизой дымени, слоисто плававшей в продолговатой комнате, сидели за столом и стояли — обстановка, как успел оценить Сергеев, была достаточно вольной. Бондарин при всей строгости и требовательности в делах во взаимоотношениях допускал простоту и демократичность, потому тут теперь люди вели себя свободно, переходили, пересаживались, курили, да и сам Бондарин не убирал сигарету изо рта: гасла одна — зажигал следующую, стискивал тонкими нервными губами. Но когда ему нужно было овладеть вниманием, когда он хотел организовать всех, взять вожжи в свои руки, он этого достигал довольно легко: энергично вскидывался за столом, тыкал сигарету в мраморную пепельницу, заваленную окурками, растопырив пальцы правой руки, будто большой вилкой, зачесывал еще густые, но уже с проседью волосы назад, с хрипотцой, на низких тонах, твердо и властно бросал: «Прошу, товарищи!»
Возле него стояли двое военных, когда вошел Сергеев. Бондарин читал какой-то документ. Вскинув взгляд от бумаги, он с тяжелой замедленностью смотрел на Сергеева, потом, словно наконец осознав, что его привело, кивнул на длинный стол: мол, находите место, садитесь.
Сергееву показалось, что сидел он совсем недолго, возможно, потому, что еще по инерции оставался в кругу прежних, дневных забот, отторженно воспринимая происходившее, и вздрогнул, когда Бондарин, привычно ткнув сигарету в пепельницу, сказал:
— Товарищи! Так… Задача ясна? На вторник? Всем думать… Кому что не ясно? Нет таких? Свободны.
Вслед за другими Сергеев тоже поднялся со своего места, и в это время низкий басок Бондарина остановил его:
— Георгий Владимирович, а вас прошу остаться. Мы до вашего прихода обговорили дела на вторник, а вы представляете одно из главных звеньев, так что…
Он оборвал фразу, видимо, поняв, что должен дочитать бумагу, лежавшую перед ним, — ее, верно, и дожидался подполковник, почтительно застывший у стола. Уткнувшись в документ, Бондарин пробежал его глазами и, подписав, захлопнул красную папку, поднял ее и, качнув на весу, точно взвешивая, подал офицеру.