За иллюминатором небо очистилось, внизу, стремительно набегая на консоль дрожащего крыла, косо разворачивалась желто-серая плоская степь — крыло, казалось, вот-пот чиркнет, вспорет ее. Накренились вдали дома, стройки, изгороди, белесые пыльные посадки, островерхая водонапорная башня…
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
С утра Лидия Ксаверьевна почему-то вспомнила в мельчайших подробностях тот прошлый, почти годовой давности, случай и разговор с мужем, ставшие поворотными в ее судьбе. В магазине в тот день, в сутолоке у продовольственных прилавков, к ней подошли три женщины. Лидия Ксаверьевна с двумя из них не была знакома, но, кажется, встречала раньше то ли здесь же, в магазине, то ли на улицах городка, третьей была Маргарита Алексеевна.
Пока те две не очень собранно и непоследовательно объяснялись, Милосердова, опрятная, в цветастом платье с короткими рукавами, с высокой светло-рыжей прической, молчала, улыбалась мягко, извинительно, как бы сознавая всю неловкость разговора, который они затеяли в магазине, в толчее и гуле голосов, и оттого лицо ее, освещенное сдержанной улыбкой, представлялось особенно привлекательным, излучало теплый свет.
Женщины объяснили, что в Шантарске, в городке, надо создать самодеятельный театр, желающие участвовать в нем есть, они вот, все трое, тоже готовы, если, конечно, подойдут, будут полезными, а ей, Лидии Ксаверьевне, профессиональной актрисе, прямой резон возглавить нужное, доброе дело… Милосердова по-прежнему не вступала в горячие, наперебой, доказательства двух женщин, однако Лидия Ксаверьевна по улыбке, которая не сходила с лица Милосердовой, по глазам, по всему возбужденному виду угадывала: она тоже с ними, она полностью разделяет каждое их слово. Возможно, молчаливая поддержка Милосердовой и оказалась той каплей, которая переполнила чашу. Лидия Ксаверьевна тогда сказала:
— Я подумаю, подумаю! Давайте вместе. Соберемся! А потом командование, политотдел — надо, верно, получить согласие…
Встретив в тот вечер мужа, она долго крепилась, сама не зная почему, оттягивала, не сообщала Сергееву о разговоре с женщинами и только в конце ужина сказала:
— А знаешь, Егор, сегодня такое произошло…
И сделала паузу, смотрела на него, стараясь уловить его реакцию. Он держал в руке стакан с чаем, взглянул быстро, настороженно: что произошло? Довольная произведенным эффектом, пряча улыбку, слегка отворачиваясь, будто понадобилось переставить в буфете посуду, Лидия Ксаверьевна принялась рассказывать, как все произошло.
Не поворачиваясь от буфета, спросила:
— Как ты смотришь?
— Как? — Сергеев помедлил в удивлении и растерянности — вопрос оказался для него внезапным, — но тут же повернулся к сыну, сидевшему за низким журнальным столиком: — Как, Максим, мы будем смотреть? По-моему, положительно! Так, Максим?
— Это что, по вечерам тебя дома не будет? — Максим скосился на мать изучающе.
Допив чай и отставив стакан, Сергеев отозвался:
— Вот-вот! — И, поднявшись, подошел к Лидии Ксаверьевне, положил руку на плечо; пожатие длинных пальцев было ободрительным. — Дело нужное, полезное… Предложение снизу, — значит, жизнь диктует. Давай, Лидуша!
Он пошел к двери — собирался еще в штаб, завершить какие-то дела — и обернулся, лицо улыбалось:
— Только дело хлопотное! Максим прав. В проигрыше мы с ним: прощай, вольготная наша жизнь!
— Ничего! Помогать будете.
— Уж придется.
Да, теперь все это вспомнив, она, однако, упустила, запамятовала, что же явилось толчком к такому воспоминанию. Но вот то, что вспомнила и испытала щемящую теплоту, всколыхнувшуюся невысказанную благодарность мужу, впервые вызвало в ней налет грусти, точно она сознавала внутреннюю вину — не сделала в свое положенное время, а теперь будет ли у нее такая возможность? Почему, откуда такое явилось, она не задумывалась, не пыталась доискаться до причин своего ощущения. Она гнала от себя эти мысли, говорила себе: «Что за глупость? Какая благодарность? Егор просто посмеялся бы, узнав об этом». И настраивалась, старалась думать о делах: отправить Максима в школу, потом пойти в политотдел, обговорить окончательно все о премьере, о вечерней прогонной репетиции, уточнить все детали; в двенадцать соберутся актеры — тоже кое-что отладить, урегулировать перед прогоном. А днем, часа в три, прилетает из Москвы Егор, и они с Максимом, конечно же, поедут встречать его. Уже звонил начштаба Валеев, спрашивал, заезжать ли за ними…
Постепенно все же она стала думать, что толчком, поводом к воспоминаниям явился звонок Егора, а вернее, вот то событие этого утра, на которое намекнул Егор.
Позвонил он из Москвы вчера вечером, уже поздно.
— Надеюсь, завтра отпустят. Часов в пятнадцать буду дома.
Она никогда не вторгалась в дела мужа, усвоив прочно, что у военных людей все их дела, жизнь — тайны, а у ее Егора и того все сложнее: испытания ракет, удачи и неудачи, конфликтные ситуации — все это до нее доходило лишь понаслышке. Егор отмалчивался, а на прямые ее вопросы отвечал: «А-а, одна закавыка случилась, чего тебе она? Справимся». Однако на этот раз у Лидии Ксаверьевны, выслушавшей мужа по телефону, неожиданно для самой себя вырвалось:
— Чего, Егор, так долго держали?
— Завтра слушай радио, возможно, передадут — сама догадаешься.
Она не стала ничего уточнять: не сказал Егор больше, — значит, не следует, так надо.
Утром, проснувшись, она, однако, тотчас включила динамик на кухне, громкость же установила такую, чтобы можно было слышать во всех комнатах домика, и, собирая Максима в школу, наводя походя домашний порядок — у нее другого времени просто не будет, — ловила слухом, о чем там поведывал динамик. Но пока ничего, что привлекло бы ее внимание и по чему она, как сказал Егор, сама бы догадалась, из-за чего он задержался в Москве, — такого вроде не было: то читали передовую «Правды», шла детская передача, утренняя зарядка, то транслировали музыку, передавали газетную информацию. Максима она проводила и уже совсем отчаялась услышать то, что ждала, вспомнила даже, ведь Егор сказал: «Возможно, передадут», — выходит, не стали, есть какие на то причины. Смирившись, она уже поубавила сторожкости, как вдруг после какой-то паузы услышала из динамика необычные позывные: мелодично, с особенными, редкими паузами, выстукивали по серебряным пластинам молоточки… Позывные эти она помнила еще по военным годам: после них передавали обычно военные сообщения, сводки Совинформбюро, а теперь — о запусках спутников, космических кораблей. У Лидии Ксаверьевны непроизвольно сбился ритм сердца; отложив веник и совок, она торопливо прошла в кухню, остановилась, вся обратившись в напряженный слух. Позывные вдруг оборвались, и диктор размеренным, хорошо поставленным голосом объявил:
— Передаем важную информацию… В соответствии с достигнутой между правительством СССР и правительством США договоренностью вступить в переговоры относительно сдерживания гонки стратегических вооружений Советское правительство назначило делегацию для встречи в Хельсинки с делегацией Соединенных Штатов с целью предварительного обсуждения связанных с этим вопросов… Делегацию будут сопровождать советники и эксперты…
Лидия Ксаверьевна дослушала текст и не отметила точно момента, когда диктор кончил читать, приняв тишину, которая вдруг наступила, за паузу: диктор отдохнет и будет читать дальше. Поняла же, что все окончилось, что прослушала информацию до конца, лишь тогда, когда оркестр непривычно громко грянул бравурную музыку; стояла не двигаясь, в душевном волнении. Конечно же, именно это и имел в виду Егор — переговоры по сдерживанию гонки стратегических вооружений… Ого! И Егор, значит, причастен к таким делам! Ее Егор… Из-за этого, выходит, его и задержали на целых три дня в Москве! И она в эти минуты счастливой смятенности, душевной окрыленности еще в большее достоинство возводила своего Егора, перед ней ярче, безграничнее блистал его ореол, она была мысленно вместе с ним — его страж, его опора, готовая на любое, какое ни потребуется от нее самопожертвование — только скажи Егор, просто намекни…
Позднее возбуждение и счастливая ее смятенность улеглись, однако именно то, как слушала передачу, как все связала со звонком Егора, с его задержкой в Москве, она помнила потом отчетливо, хотя взволнованность и ощущение радости уступили место вот этому беспокойству, тревоге. Мало-помалу мысли ее получили иное направление, иную окраску, и она на какое-то время даже успокоилась, обрела внутреннее равновесие. Ей пришла в голову спасительная мысль, что ее беспокойство объясняется обычной суетой; в этот день ей предстояло побывать во многих местах, успеть многое обговорить, решить; и конечно же, оно объяснялось еще и предстоящим вечерним прогоном, генеральной репетицией. Такое беспокойство ей было знакомо по давней работе в театре, все было привычным — суета, волнение, напряжение.
Да, Лидия Ксаверьевна, разумом объясняя свое состояние как вызванное предстоящими делами, вместе с тем в душе испытывала другую тревогу, другое беспокойство, понять и объяснить которые не могла и которые помимо ее воли, лишь на время приглушаемые, не исчезали, существовали, будто устойчивая ноющая боль, и боль эта накапливалась и росла.
Труппа собралась в небольшой комнатке позади сцены — в гримерной; на побеленных стенах висело несколько узких длинных зеркал, возле них — полированные туалетные столики, больше похожие на шахматные. Артисты расселись вокруг стола, сгрудились плотно, стесненно, хотя места было достаточно, и Лидия Ксаверьевна отметила этот факт с ёкнувшим в сладости сердцем: значит, есть тот магический и необъяснимый зов искусства, его таинство, объединяющее чувства, помыслы людей, заставляющее вот так сосредоточиться, напрячься, замереть; ей такое было знакомо, близко, щекочуще-трогательно. И те слова, которыми она начала сбор, в общем-то простые, ничего особенного не представлявшие, но в которые она вкладывала, не замечая того сама, и глубокую теплоту, переполнявшую ее в этот момент, и чувства, которых она не стеснялась и не скрывала — они были на ее лице, возбужденном, раскрасневшемся, они