жили в ее влажных глазах, — все, видно, ложилось в свою очередь на подготовленную почву, за столом царило проникновенное, чуткое молчание, которое она воспринимала не разумом, а сердцем, душой. Она говорила о том, что сегодняшний день и обычный, и необычный для них, для их труппы, день, который покажет, причастны ли они к настоящему искусству, способны ли своей игрой ввести людей в этот особый мир, доставить им радость общения с ним, могут ли носить высокое звание театра, где, по образному выражению Николая Васильевича Гоголя, люди могут «потрястись одним потрясением, зарыдать одними слезами и засмеяться одним всеобщим смехом».
Она сделала паузу, переводя дыхание, и все увидели, что хоть и небольшим было ее вступление, но эмоциональных сил она затратила много. Стараясь, чтоб не вышло ложно-возвышенно, чего она не хотела сейчас, особенно когда достигнут контакт, закончила коротко:
— Момент для нас ответственный, день особый… Пожалуй, все.
За столом после ее слов никто не шевельнулся, не изменил позы. Беспокойство коснулось ее, она пересилила себя, улыбнулась, стараясь разрядить обстановку:
— Что-то мы примолкли? Выходит, вместо бодрости уныние нагнала? Верно?
За столом зашевелились, послышались реплики:
— Нет, наоборот, Лидия Ксаверьевна!
— Хорошо сказали…
— А то ведь вот еще Николай Федорович скажет, — проговорила Лидия Ксаверьевна, оглядываясь на полковника Моренова и радуясь, что вокруг стола оживились, начали улыбаться. — Спасибо Николаю Федоровичу, что пришел на наш сбор, знаем, дел у него и без того много.
— Нет-нет, Лидия Ксаверьевна! — весело запротестовал Моренов, оглядываясь, точно ища поддержки. — Дело ваше немалое — не будем преуменьшать. Ладно?
Получилось искренне, без рисовки, и он действительно сказал правду, не слукавил, и этот его с оттенком наивности поставленный вопрос «Ладно?» словно бы уравнял их всех за столом, сделал единомышленниками.
— Ладно, согласны! — слитно, с готовностью подхватило несколько голосов.
Моренов, поднимаясь — сказывалась выработанная военная привычка говорить стоя, — заметно гасил улыбку на добром полном лице.
— Ну что ж, товарищи, дорогие артисты, мне, признаться, и нечего добавить к словам Лидии Ксаверьевны. — Он чуть склонил голову в ее сторону. — Проникновенные слова. Люди ждут начала работы театра, как праздника. Мы в политотделе знаем настроение людей: когда да когда начнет работать театр? Ждут здесь, в нашем городке, ждут на многих точках, на испытательных площадках. Возможности, поле деятельности широкие, только дерзайте! Будем считать, лед тронулся. Желаю вам радости вдохновения, успехов.
Та возникшая легкая взбудораженность не угасла и после ухода Моренова. Лидии Ксаверьевне самой нравилась эта атмосфера, и она думала, что не ошиблась, настояв, чтоб Моренов пришел на сбор. Инструктор политотдела, видно тоже захваченный настроением, умно рассуждал; вокруг него, пока провожали Моренова, столпилось несколько артистов. Старший лейтенант, явившийся на сбор прямо со службы, дублировал в пьесе одного из главных героев; он горячо жестикулировал растопыренными пальцами перед лицом инструктора; скошенный вверх нос придавал лицу старшего лейтенанта озорное выражение, хотя артист доказывал что-то серьезное, раскраснелся от натуги. В глубокой сосредоточенности, будто решая вопрос, быть или не быть, коротко прохаживался «первый любовник». На нем был синий костюм, но бросавшаяся в глаза строгость и тщательность, с какой тот держался, выдавали, что «любовник» тоже военный, и он действительно был капитаном, инженером-испытателем — сухощавый, высокий и красивый, с волнистой темной шевелюрой, каким и надлежало быть «любовнику». Кто-то рассказал Лидии Ксаверьевне, что жена его, маленькая, шустрая, живая и острая на язык, провожая мужа на репетицию, напутствовала: «Ты уж, Володя, «первым любовником» там будь, но, гляди, домой дороги не позабудь». Молча в этой компании стоял полковник Дровосеков, тоже в штатском, мешковатом костюме; неразговорчивый, угрюмоватый, он всякому непосвященному показался бы совсем не подходящим в артисты, однако у Дровосекова дар преображаться, перевоплощаться, изображать разных чиновников, дельцов, бюрократов — на репетициях хохот неудержимый…
Лидия Ксаверьевна всего на секунду забылась, непроизвольно раздумывая об этих людях, в конце концов спохватившись, пригласила всех снова к столу. Уточнили мизансцены, поспорили, надо ли капитану-«любовнику» сидя встретить свою даму, принять холодную, достойную позу или, наоборот, упасть на колени, целовать руки, потом еще раз пробежались по тексту пьесы.
В конце сбора начальник Дома офицеров с художником торжественно положили на стол красочно разрисованную афишу — пока единственный экземпляр, после уточнения размножат копии, вывесят в самых многолюдных местах Шантарска.
Стали расходиться. Лидия Ксаверьевна тоже собралась уходить; мысленно она уже была дома, наверное, из школы пришел Максим, она покормит его, и они станут поджидать, когда за ними заедет генерал Валеев, чтоб отправиться на аэродром. Однако в следующую минуту она увидела Милосердову, та тоже поднялась со стула, и Лидии Ксаверьевне словно издалека припомнилось ее выражение во время сбора: тоскливо-отрешенное, будто Милосердову что-то неотступно точило, угнетало. Поднялась Милосердова как-то машинально, зачем-то провела ладонью по волосам, провела неуверенно, будто снимая с них что-то невидимое, мешавшее ей. Не замечала она в эту минуту, верно, и Лидию Ксаверьевну, хотя их разделял лишь голый поцарапанный стол. «Что с ней?.. — с беспокойством подумала Лидия Ксаверьевна. — Ей ведь сегодня тоже играть. По пьесе она — Маша Шамраева…»
Они теперь остались только вдвоем в гримерной. Наконец, словно от внезапного прикосновения, Милосердова вздрогнула и обернулась, с болью и даже боязнью взглянула на Лидию Ксаверьевну. Потом медленно отвела взгляд в сторону, плечи ее под светлой нарядной шерстяной кофтой с отложным воротником опустились, голова склонилась безвольно. Лидия Ксаверьевна шагнула к ней:
— Маргарита Алексеевна! Что с вами!
— Да нет, Лидия Ксаверьевна… — тихо ответила она. — Так, ничего…
Голос ее осекся, совсем упал, она умолкла, — верно, подступили слезы, и она боролась с ними. Теперь уже нисколько не сомневаясь — с Милосердовой что-то происходит, — Лидия Ксаверьевна, взяв за плечи, ласково, добродушно повторяя: «Ну-ка, ну-ка», усадила ее на прежнее место, села и сама. Глядела молча, не торопя, давая возможность Милосердовой справиться со слезами. И та, словно понимая молчаливое поощрение Лидии Ксаверьевны и вместе стыдясь своей слабости, торопливо вытирала платочком слезы.
Да, Лидия Ксаверьевна глядела на нее: она была еще красивой, хоть уже и немолодой женщиной, кожа сохраняла завидную белизну и чистоту, лишь припухлость, чуть обозначавшаяся под глазами, уже по-возрастному, самую малость, заметную лишь наметанному взору Лидии Ксаверьевны, огрубляла лицо. Однако налет грусти, боли, что не раз подмечала и до этого Лидия Ксаверьевна, придавал особую прелесть и привлекательность красоте Милосердовой, не грубой, не кричащей, а как бы застенчивой, утонченной…
Теперь, пока Милосердова в эти секунды справлялась со своим состоянием, Лидия Ксаверьевна, глядя на нее, сидевшую рядом, сжавшуюся в комок, поняла не столько сознанием, сколько чутьем — сейчас что-то должно произойти, вероятно значительное, важное, что, пожалуй, изменит в корне их отношения. И Лидия Ксаверьевна с интересом ждала этого, не желая ненароком спугнуть состояние Милосердовой.
— Извините, Лидия Ксаверьевна, — сказала наконец Милосердова, — мою слабость извините… — Она попыталась улыбнуться, но улыбка вышла кривой, растянутой. — Вы так сказали, с чувством, проникновенно, и вот… — Она опять примолкла, справляясь со своим состоянием. — Вроде бы обычные слова, слова о деле — чего, казалось бы? А я еле усидела, чуть не разрыдалась. Еще бы немного… Взгляд Милосердовой был напряженным, чуть приподнялись, изогнувшись, тонкие брови, влажная мягкость еще не улетучилась из глаз.
— Не могу я, не могу больше, — выдавила она с трудом, с болью, не шевельнув ни одним мускулом лица, и повернулась к Лидии Ксаверьевне: — Где взять сил, чтоб дальше так держаться? Вот все и наплыло! Живу, а как? Только называется…
— Что с вами?.. Что, голубушка?.. Ну-ка вот что, может быть, вместе разберемся? — уговаривала Лидия Ксаверьевна, обняв за вздрагивающие плечи Милосердову.
— Да нет, так… Прошлое. Что было, того уже нет. Только уважение к человеку, а было…
— Уважение — тоже великое дело! — отозвалась Лидия Ксаверьевна. — В нашем возрасте особенно… Я сейчас водички вам!
На столике стоял графин с водой. Лидия Ксаверьевна поспешила к нему.
Валеев подъехал без пятнадцати три. Его светлую «Волгу» Максим, сидевший за домашним заданием, увидел в окно, как только она остановилась у калитки. Он давно поджидал ее и, решительно сгребая тетрадки и книжки со стола, заталкивая их в портфель, крикнул Лидии Ксаверьевне, возившейся на кухне, так громко, будто сообщал о чем-то диковинном, поразительном:
— Мама, Федор Андреевич приехал! Давай быстрей!
Закрыть портфель, бросить его на диван в столовой было делом секундным. На пороге кухни он появился — Лидия Ксаверьевна еще вытирала руки.
— Мама, не может же генерал нас ждать, — строго и резонно рассудил он. Лидию Ксаверьевну всегда удивляла в сыне недетская, взрослая рассудительность, и сейчас, радуясь этому, улыбнувшись внутренне и вместе с тем стараясь не выдать себя, сохранить серьезность, торопливо откликнулась:
— Сейчас, сейчас, Максим!
Она сознательно подчеркнула эту свою серьезность отношения к нему, назвав сына строгим, а не каким-нибудь, как могла бы, уменьшительным именем.
Встретил их Валеев возле калитки. Невысокий, но упругий, плотный, весь черный, смуглый по-восточному; теперь, когда на нем генеральская светлая тужурка, чернота, смуглость оттенялись резко.