— О, папа, верно! Идет тебе в генералах… Поздравляю!
Тоже поцеловала в щеку, но за внешней привычной сдержанностью дочери Фурашов уловил на этот раз и теплоту, и маленькое открытие, какое она сделала: он еще крепок, в силе, ему, выходит, доверяют большое и важное дело… Такое, по крайней мере, прочитал во взгляде дочери и, размягченный, обнял обеих, и в этот миг бесконечно верил, что у него нет ничего на всем свете дороже вот их, его девочек, дочерей; он ради их судьбы поступался и поступается многим в своей нелегкой холостяцкой жизни, и эта минута, этот миг — щедрая, сполна отпущенная награда за все его испытания, сомнения, горести многих лет, душевные боли — за все, за все… И еще неожиданно ему явилась в тот миг мысль: а если бы была тут Маргарита Алексеевна? Он даже испугался этой непрошенно пришедшей мысли.
Неужели дочери что-то интуитивно уловили, почувствовали? Марина взглянула на него продолжительным внимательным взглядом, потом сказала твердо, как о решенном:
— Надо звать гостей. У военных ведь полагается обмывать звезды…
— Правильно! Правильно! — подхватила Катя, вся светясь, крутнувшись, беря отца за руки. — Папочка, не возражай! Так будет, так хотим! И знаешь, позвоним Маргарите Алексеевне… — Она стрельнула глазами на Марину, точно стараясь определить ее реакцию. — Да, позвоним, поможет, а ты зови гостей.
Он молча кивнул.
Уже несколько дней Фурашов занимал кабинет Сергеева. Все здесь еще говорило о недавнем хозяине, напоминало о нем; предельная скромность мебели — только самое необходимое: рабочий стол и стол для совещаний, небольшая зашторенная доска на стене, в углу сейф, окрашенный светло-кофейной краской, под цвет панелей кабинета, столик с телефонными аппаратами, настольная лампа… Фурашов ревниво следил, чтоб все здесь сохранялось и поддерживалось в нерушимости и неизменности, как при Сергееве.
Кажется, на второй день после получения приказа из Москвы о назначении Фурашова начальником полигона и выписки из постановления Совета Министров о присвоении звания генерала — их доставил прилетевший курьер — произошла у адъютанта Любочкина осечка, о которой в штабе долго потом помнили. В углу кабинета, возле двери, стоял макет комплекса — неказистый, выполненный солдатами-умельцами в том давнем году, когда запустили первую ракету. Еще при жизни Сергеева его собирались заменить новым, но не успели, и старенький макет так и стоял, сиротливо пылясь в углу. Должно быть, адъютант полагал, что сделает приятное Фурашову, если выставит из кабинета макет, уберет его с глаз долой. Придя утром в штаб, Фурашов и застал адъютанта за этим занятием, два солдата помогали Любочкину протолкнуть в распахнутые настежь двери макет, фанерные бока потрескивали, и Фурашов взорвался, спросил резко, что происходит. Почуяв недоброе, краснея до малиновости, прапорщик вытянулся, доложил:
— Вот убрать хотим, товарищ генерал… Бандура. Генерал Сергеев еще думал выкинуть…
— Но ведь не выкинул, — сухо проговорил Фурашов и приказал: — Поставьте на место и… не самовольничайте впредь.
Больно и тяжело Фурашов переживал смерть Сергеева. После смерти Вали эта утрата была вдвойне горькой, тягостной, она бередила старую боль, растравляла старые забытые раны.
Его удивила спешка, с которой пришло решение о назначении его на пост начальника полигона после смерти Сергеева. Тогда, на четвертый день, позвонил Валеев, начальник штаба, по внутреннему телефону:
— Заходи, Алексей Васильевич, тут по ВЧ тебя.
Невысокий плотный Валеев словно врос в паркетный пол, стоя разговаривал в своем кабинете по ВЧ — от горбатого желтого аппарата с золотым гербом на диске тянулась тоже желтая кольчатая спираль провода к трубке, которую Валеев держал возле уха.
— Да нет, нет, — говорил он густо, с подчеркнутой убедительностью, — найдем общий язык, все будет в порядке! Вот передаю… — И, подавая трубку Фурашову, многозначительно, с прищуром глядя, точно знал какую-то тайну, вполголоса обронил: — Генерал Бондарин.
Что-то подсказало Фурашову: не зря этот звонок.
— Здравствуй, Алексей Васильевич, — глухо, верно сглаживая тем самым фамильярность, свое обращение на «ты», пробасил в трубке Бондарин. — Как жизнь? Здоровье? Кстати, шутники у нас на вопрос о здоровье отвечают: хуже, чем было, но лучше, чем будет… В точку, а? — Сделал короткую паузу. — Значит, похоронили начальника? Так-так… Я рассчитывал, думал, меня Георгий Владимирович сменит, когда пойду в отставку… Год-другой еще. Выходит, человек предполагает, а она, брат, жизнь, располагает… Так-то.
Вздохнув, помолчав — одышливое, сиплое дыхание курильщика слышалось в трубке, — заговорил уже другим тоном, деловым, скупым, начал расспрашивать о ходе строительства на площадках, о модернизации комплекса, автономных испытаниях систем, вспомнил аварийный пуск, поинтересовался, выписались ли из госпиталя инженеры-испытатели. Фурашов, автоматически подстраиваясь под стиль Бондарина, коротко и тоже скупо докладывал о делах на полигоне.
Неожиданно Бондарин прервал его:
— Ну вот, разрывается телефон! Утро, рань — и пожалуйста! Ладно, подробный доклад после — скоро вызовем в Москву. А вам коротко: принимать дела полигона — решение есть, обжалованию, как говорится, не подлежит. С курьером на днях получите. И, возможно, сразу еще сюрприз… В общем, до свидания.
Решение, услышанное от Бондарина, неожиданное, свалившееся как снег на голову, поразило Фурашова, и он не придал даже значения последней фразе о сюрпризе — мало ли что тот имел в виду. Главное, он начальник полигона, решение «обжалованию не подлежит»… Положив умолкшую трубку, Фурашов присел на стул к столику для посетителей, приставленному к рабочему светло-лаковому столу Валеева, и молчал, медленно осмысливая происшедшее. Молчал и Валеев, точно сознавая важность и деликатность момента, и он продолжал стоять, тем самым подчеркивая уважительность к нему, Фурашову. Фурашов, стараясь, чтоб вышло теплее, сказал:
— Что ж стоять-то, Федор Андреевич?
И когда Валеев, метнув взгляд на свое рабочее кресло у стола, охотно сел, но не в кресло, а на стул, переставив его так, чтоб сесть напротив, Фурашов медленно, преодолевая скованность, произнес:
— Говорить о беседе с Бондариным — так все слышал и… знаешь уже раньше меня. Так ведь, Федор Андреевич?
— Знаю, — спокойно и обезоруживающе просто ответил Валеев. — Все правильно: моложе, энергичнее… — Он вдруг раскраснелся, вспотел, протянул руку: — Вот моя рука, Алексей Васильевич.
Руки их сжались крепко. Договорились: Валеев, исполнявший обязанности начальника полигона в отсутствие Сергеева, когда тот перед смертью уезжал в Москву, продолжает и дальше выполнять эту роль, пока не поступит официальный приказ — тогда уже и проведут скромно, без помпы, передачу дел.
Однако хотя они и договорились, что Валеев исполняет обязанности начальника полигона, Фурашов тотчас почувствовал: по важным, коренным вопросам и полигонные руководители, и представители промышленности являлись к нему; и Фурашову стало ясно, что Валеев тонко и деликатно нарушал «конвенцию», видно сообразив, что так будет разумнее и правильнее. Догадавшись об этом, Фурашов, пожалуй, в первый раз за эти дни после смерти и похорон Сергеева улыбнулся с оттаявшим сердцем, подумав, что они с Валеевым сработаются. Впрочем, их с Валеевым тайне суждено было просуществовать совсем недолго, может день-другой: известие о том, что Фурашов назначен начальником полигона, распространилось по Шантарску с удивительной быстротой, и они, трое руководителей — Фурашов, Валеев, Моренов, — терялись в догадках, как и по каким каналам утекла информация.
После похорон Сергеева Фурашов всякий раз, если не уезжал на точку, на испытательные площадки, утром, отправляясь в штаб, неизменно просил шофера завернуть к кладбищу в конце главной аллеи — здесь хоронили лишь испытателей, погибших на боевом посту, при исполнении прямых обязанностей. Останавливался у свежей могилы, заставленной венками, образовавшими большой и крутой шатер; живые цветы уже сморщились, пожухли, и только вплетенные еловые ветки отливали темной зеленью, будто их только что покрасили, источали смолисто-горькую одурь. Все здесь, возле могилы, проносилось перед мысленным взором Фурашова: начарт Сергеев в годы войны; внезапная встреча с ним в Москве — он тогда и оказался виновником перевода Фурашова из Кара-Суя в Москву; годы в Егоровске и тоже нередкое общение с Сергеевым; наконец, эти годы в Шантарске… годы… И опять Сергеев оказался виновником того, что они были вместе. Были! Как сказать во всеуслышание, что значил для тебя Сергеев, что давно тебя с ним повязала крепким узлом жизнь и что означает для тебя такая утрата? Не скажешь, не поведаешь всем. Да и ни к чему. И Фурашов, являясь сюда, хоть и заряжался минорно-грустным настроем и в душе его поселялась летучая растревоженность, но вместе с тем он словно бы и очищался, чувствовал — мягчел сердцем, добрел; даже в делах, решая их, как бы все время невольно соизмерял свои действия с тем внутренним состоянием и оставался чаще довольным: выходило естественнее, человечнее.
Да, он не предполагал, разговаривая с генералом Бондариным, что крылось за фразой: «И, возможно, сразу еще сюрприз». Фраза прошла тогда мимо его сознания, не зацепившись, он действительно в ту минуту телефонного разговора по ВЧ не придал ей значения, однако спустя несколько дней вновь позвонил Бондарин.
— Вот приказ подписан, Алексей Васильевич, — без обиняков, с ходу сказал он. — Завтра идет самолет, курьер вылетает. И еще: поздравляю с очередным званием — «генерал-майор». Это и есть сюрприз. Говорил же! А чего сидишь в прежнем кабинете? Неловкость? Стеснительность? Но… жизнь есть жизнь — теперь уж не изменишь.
— Успею, товарищ генерал. Не в этом дело. Не в кабинете. Думать, как лучше продолжать дело, — вот суть…
— Так-то оно так, — с твердыми нотками проговорил Бондарин, — продолжать! Но и новое ждет. Знаю, Георгий Владимирович не успел ввести вас в курс дела, что предстоит в скором времени. В Москве с ним как раз об этом вели речь, но газеты-то, верно, читаете. Дают ориентировку общую, а конкретно, как уже говорил, — пригласим. Кстати, с новой формой-то не тяните, закажите немедленно. Предполагается кое-что. Тоже по газетам можно сделать вывод! Вероятно, примете дела — и придется выехать представительствовать… За границу. Будьте готовы. Так что еще раз поздравляю, и, как говорят шутники, причитается!