— О чем это вы толкуете? — поинтересовался гусарский полковник, заранее предвкушая очередную байку.
— Однажды, чтобы подмазаться к императору...
— Чтобы доставить ему удовольствие, — возразил Лежон.
— Это то же самое, Луи-Франсуа!
— Нет.
— Итак, чтобы угодить императору, наш маршал... — повторил гусар, подстрекая болтуна Перигора.
— Маршал Бертье, — подхватил тот, — предложил императору поучаствовать в охоте на кроликов на своих угодьях в Гробуа. Если там и водилась дичь, то кроликами отродясь даже не пахло. Что делает наш маршал? Он заказывает тысячу кроликов. В нужный день их выпускают, но вместо того, чтобы мчаться прочь, спасаясь от ружей охотников, зверушки радостно побежали навстречу приглашенным, стали вертеться у них под ногами и едва не свалили наземь его величество. Маршал забыл уточнить, что ему нужны дикие кролики, и вместо них ему доставили домашних: завидев столько народу, они подумали, что их сейчас будут кормить!
Перигор с гусаром хохотали до слез. Лежон поднялся, не дожидаясь конца истории: он слышал ее слишком часто, и она его больше не забавляла. В глазах слушателей Бертье выглядел полным идиотом, и полковнику это не нравилось — маршалу он обязан был и чином, и должностью. Лежон начинал свою военную карьеру в Голландии простым пехотным сержантом, затем благодаря своим талантам стал офицером-сапером. Тогда-то Бертье заметил молодого офицера и взял к себе адъютантом. В качестве первого задания ему поручили обеспечить доставку мешков с золотом для священников швейцарского кантона Вале — они должны были помочь переправить артиллерию через Альпы... После этого Лежон повсюду следовал за маршалом; он знал его истинную ценность и его прошлое: Бертье сражался на стороне американских повстанцев, поддерживал их деятельность в Нью-Йорке и Йорктауне, встречался в Потсдаме с Фридрихом II; с самого начала итальянской кампании он привязался к молодому генералу Бонапарту, предугадав его судьбу, затем к Наполеону, для которого поочередно был доверенным лицом, наперсником, нянькой и козлом отпущения. На протяжении последних недель Даву и Массена распускали о нем несправедливые слухи. Действительно, в начале австрийской кампании Бертье самостоятельно командовал войсками, полагаясь на депеши, что приходили от императора из Парижа, но зачастую эти указания запаздывали, а ситуация на местах менялась очень быстро, что обусловило выполнение ряда опасных маневров, едва не поставивших армию на грань катастрофы. При молчаливом попустительстве императора на Бертье посыпались бесчисленные обвинения, но он даже не старался оправдываться, как в тот день в Рюэй, когда император, выстрелив навскидку в летящих куропаток, нечаянно лишил Массену одного глаза[54]. Наполеон обернулся к верному Бертье:
— Вы только что ранили Массену!
— Вовсе нет, сир, это вы.
— Я? Все видели, как вы стреляли в ту сторону!
— Но, сир...
— Не отрицайте!
Император всегда прав, особенно, когда лжет, поэтому в данном случае любые возражения и протесты лишены всякого смыла. Однако ненависть Массены к Бертье имела более глубокие корни. Она зародилась еще тогда, когда Массена командовал итальянской армией и набивал собственные карманы, беззастенчиво обчищая Квиринал[55], Ватикан, монастыри и дворцы Рима. При этом армия была доведена до нищеты и отчаяния многомесячной невыплатой жалованья. Пользуясь наступившим беспорядком, взбунтовались римляне из Трастевере[56], страдавшие от нехватки продовольствия и постоянных грабежей. Кончилось тем, что перед Пантеоном Агриппы недовольные офицеры заявили, что не признают Массену своим начальником и передают командование Бертье. Чтобы успокоить горячие головы, тот был вынужден согласиться, и обратился в Совет Директории с просьбой отозвать Массену. Забыть это бывший командующий, вынужденный бежать от гнева собственной армии, не мог ни за что и ни при каких обстоятельствах.
Лежон пожал плечами. Подобные дрязги представлялись ему мелочными и ничтожными. Как бы ему хотелось остаться в Вене, сбросить свой приметный мундир и отправиться бродить по окрестным холмам с альбомом и карандашами, взять с собой Анну, путешествовать с ней, жить с ней, не сводить с нее глаз! Вместе с тем, полковник Лежон понимал, что, если бы не война, он никогда не встретился бы с этой девушкой. Неожиданно громкие крики прервали его раздумья. Под шумные приветствия войск по большому наплавному мосту на остров Лобау ехал император. Впереди шел шталмейстер Коленкур и вел под уздцы его лошадь.
В Вене, на втором этаже розового дома при свете свечей Анри Бейль с восхищением рассматривал карандашные наброски Анны Краусс, выполненные его другом Лежоном. Девушка позировала ему с удовольствием и без ложной скромности. Анри был поражен сходством. Он, как зачарованный, не сводил с набросков глаз, и вскоре эскизы обрели глубину, наполнились жизнью и движением. Вот Анна, одетая в тунику, поправляет прядь черных волос; Анна в профиль в глубокой задумчивости что-то высматривает в окне; Анна, дремлющая на подушках; Анна стоит обнаженная и прекрасная, как статуя богини работы Фидия — неземная в своем совершенстве и в то же время вызывающая, непринужденная, неприступная. Еще один лист — другая поза, вид со спины; наконец, Анна сидит на краю дивана, подобрав ноги и положив на колени подбородок, чистый, искренний взгляд устремлен на художника. Анри был покорен и смущен, словно захватил венскую красавицу врасплох во время купания, но оторваться от набросков никак не мог. Что, если стащить один? Может, Луи-Франсуа не заметит? Их же так много. Будет ли он использовать эти наброски для своих картин? В голове Анри роились страшные мысли, и здравым рассудком он пытался отогнать их (но надолго ли его хватит, этого здравого рассудка?). Как бы там ни было, подсознательно он желал гибели Луи-Франсуа в предстоящем сражении, чтобы затем утешить Анну Краусс и занять подле нее освободившееся место, поскольку модель, совершенно очевидно, была влюблена в художника.
Через приоткрытое окно в комнату вливалась безмятежная теплая ночь. Анри услышал звуки фортепиано, легкие и возвышенные, и чуть склонил голову, стараясь уловить, откуда они доносятся.
— Вам нравится эта музыка, сударь?
От неожиданности Анри вздрогнул и резко обернулся. На пороге комнаты стоял незнакомый молодой человек, но при свете свечи Анри не удавалось толком разглядеть его.
— Как вы вошли? — щурясь, спросил он.
— Ваша дверь была приоткрыта, и я увидел свет.
Анри шагнул вперед, чтобы разглядеть непрошеного гостя. У того было тонкое, почти девичье лицо и светлые глаза. По-французски он говорил с грубоватым немецким акцентом, заметно отличавшимся от венского.
— Кто вы?
— Такой же жилец, как и вы, только с самого верхнего этажа, из-под крыши.
— Вы здесь проездом?
— Да.
— И откуда же вы прибыли?
— Из Эрфурта. Я работаю в одной торговой компании.
— Вот как, — сказал Анри, — значит, вы немец. А я занимаюсь армейскими поставками.
— Я ничего не продаю, — ответил молодой человек. — Я в Вене не по работе.
— Тогда вы, несомненно, друг семьи Краусс?
— Если вам угодно.
Задавая вопросы, Анри перевернул рисунки Лежона, но молодой немец даже не обратил на них внимания. Он пристально смотрел на Анри.
— Меня зовут Фридрих Стапс[57]. Мой отец — лютеранский пастор. Я приехал в Вену, чтобы встретиться с вашим императором. Это возможно?
— Испросите аудиенцию, когда он вернется в Шенбрунн. Что вам от него нужно?
— Встретиться с ним.
— Стало быть, вы им восхищаетесь?
— Не совсем так, как вы это понимаете.
Разговор принимал неприятный оборот, и Анри решил завершить его:
— Ну, хорошо, месье Стапс, увидимся завтра. Сейчас я болею и почти не выхожу из дома.
— Человек, играющий на фортепиано в доме напротив, тоже болен.
— Вы его знаете?
— Это господин Гайдн.
— Гайдн! — повторил Анри и вернулся к окну, чтобы лучше слышать игру знаменитого музыканта.
— Он слег, когда увидел французскую униформу на улицах родного города, — продолжил Фридрих Стапс. — Он встает только для того, чтобы исполнить сочиненный им австрийский гимн.
Сказав это, молодой человек протянул руку и двумя пальцами погасил свечу. Анри остался в полной темноте. Он услышал, как затворилась дверь, и чертыхнулся:
— My god! Этот немец просто сумасшедший! Куда же я подевал огниво?
К трем часам утра войска переправились, наконец, на левый берег Дуная по восстановленному малому мосту и заняли деревни Асперн и Эсслинг. Никто не спал. Маршал Ланн не сводил глаз со своего парадного мундира, наброшенного на спинку стула. Золотое шитье искрилось в трепещущем свете свечи. На рассвете он наденет его, а также все свои награды, в том числе ленту с орденом Андрея Первозванного, дарованного русским царем, и поведет своих кавалеристов в сражение, которое обернется, скорее всего, очередной бойней. Маршал знал, что будет отличной мишенью для врагов, но он сам жаждал этого, как и красивой кончины на поле брани. В этом он видел свое предназначение. Ланн был сыт войной по горло. Воспоминания об испанской кампании вызывали у него глубокое отвращение, он до сих пор он не мог спать спокойно. В Испании не было нормальных сражений и выстроенных в боевые порядки войск: там шла партизанская война, вспыхнувшая одновременно в Овьедо и Валенсии. Перед французами то тут, то там возникали небольшие отряды крестьян под командованием местных алькальдов. Постепенно повстанцев становилось все больше и больше. Сначала андалузские пастухи, вооруженные пиками для клеймения быков, нанесли французским войскам поражение под Байленом, а потом яростная партизанская война разнеслась по всем горным районам. В Сарагоссе мальчишки лезли под ноги лошадей польских улан и вспарывали им брюхо; монахи в своих монастырях занимались изготовлением ружейных зарядов, они даже подметали улицы, чтобы собрать рассыпанный порох. В солдат Ланна летели битые бутылки и булыжники, вывороченные из мостовых, и есл