а.
У розового дома на Йордангассе Стапс увидел раздетых по пояс мужчин с шапками полицейских на головах. Они разгружали крытую повозку, принадлежавшую интендантству. Двое блюстителей закона, потея и пыхтя от натуги, тащили на кухню здоровенную корзину с продуктами, и юноша без лишних слов последовал за ними. Длинный коричневый стол был завален куриными тушками, овощами, буханками хлеба, склянками со специями... Сестры Краусс во главе со своей гувернанткой ощипывали перья, чистили, мыли, резали, а Анри Бейль с мрачным выражением на лице возвращался от колонки с двумя ведрами воды. Стапс забрал у него ведра:
— Отдыхайте, вы же больны.
— Вы очень любезны, месье Стапс, — махнув рукой в сторону стола с продовольствием, Анри объяснил: — Как видите, мои коллеги по интендантству тоже заботятся о моем здоровье.
— Как и о здоровье этих барышень, — с невинным видом заметил Стапс, и по его губам скользнула двусмысленная улыбка.
Анри метнул в молодого человека сердитый взгляд: его смущал этот слишком вежливый юноша. Каждое слово, сказанное им, можно было трактовать двояко. Уж не следует ли опасаться его? Но почему? Впрочем, Анри забыл о своих подозрениях, слушая, как Анна Краусс весело щебечет со своими сестренками, хотя не понимал, о ком или о чем идет речь. Вскоре к разговору присоединился Стапс, и это окончательно настроило француза против него. Надувшись, он сидел у дальнего конца стола и, поскольку все говорили по-немецки, не мог принять участия в общем веселье. Анри побледнел, сжал зубы и попытался встать из-за стола, но внезапно пошатнулся, почувствовав озноб и недомогание. Анна встревожилась и поспешила к нему, чтобы поддержать. Почувствовав тепло ее рук, Анри покраснел, как помидор.
— Он приходит в себя! — воскликнул по-французски Стапс.
Анри почувствовал непреодолимое желание укусить этого придурка.
В расстегнутой куртке, со штанинами, завернутыми до середины заляпанных грязью сапог, Винсент Паради ничем не напоминал вольтижера, ни, тем более, разведчика. Скорее, он был похож на штатского, которого по ошибке одели в военную форму. Ординарцу полковника Лежона пришлось как следует потрясти его, чтобы разбудить. Зевая и потягиваясь, Винсент стоял перед вздувшимся Дунаем, мчавшим вдаль свои бурные, желтые от песка воды. Такой он еще никогда не видел эту обычно спокойную, величавую реку. Солнце начинало пригревать. Паради надел кивер и застегнул под подбородком ремешок из золоченой кожи. Ну, кто придумал такие высокие головные уборы? Находясь под защитой штабного офицера, он считал себя в безопасности и с удовольствием наблюдал за суетливой возней на другом берегу Дуная, возле домов и ферм Эберсдорфа. Внимание Винсента привлекла музыка. Впереди колонн, вступивших на большой мост, шли кларнетисты императорской Гвардии и исполняли марш, написанный специально для них мэтром Керубини[65]. Следом за ними шагали знаменосцы с трехцветными флагами, увенчанными орлами с распростертыми крыльями, и гренадеры в безупречных мундирах. В армии их не любили. Они обладали всеми мыслимыми привилегиями и никогда не упускали возможности выставить их напоказ. Спесь и наглость так и перли из них, еще бы сам император пестовал их. Гвардия появлялась на поле боя только в конце сражения, чтобы пройтись торжественным маршем среди трупов людей и лошадей; они ели из личных котелков, ездили в основном на повозках, выстланных соломой, или в фиакрах, чтобы, не дай бог, не замарать или измять щегольскую форму. В Шенбрунне, где квартировали гвардейцы, интендантство выделяло им целые бочки сладкого вина. Под гамашами из белой парусины они, как и сам император, носили казимировые панталоны. Дорсенн[66], их командир — жгучий брюнет с завитыми волосами и надменным лицом салонного завсегдатая — был воплощением самой элегантности и требовал того же от своих подчиненных. Чистоту ружей и штыков он проверял, проводя по ним пальцем руки, затянутой в белоснежную перчатку.
Гренадеры Гвардии шли тремя рядами, и бесконечно длинный шаткий мост с дощатым настилом на разнокалиберных лодках раскачивался под их чеканным шагом и напором воды. По мере приближения к берегу, гренадеры сбрасывали треуголки, которые тут же уносило бурным течением, и доставали из ранцев тех, кто шел впереди, свои знаменитые медвежьи шапки в чехлах.
— Потрясающее зрелище! — произнес ординарец Лежона, стоявший позади Паради.
— Да, господин лейтенант.
— Прямо душа поет!
— Да, господин лейтенант, — повторил вольтижер Паради, не желая противоречить своим благодетелям, избавившим его от передовой, но напускной фарс Гвардии откровенно раздражал его.
К простым пехотинцам относились без всякого почтения, а ведь именно они ползали по уши в грязи, согнувшись под тяжестью оружия, спали на голой земле под проливным дождем и грызлись друг с другом за теплое место поближе к бивачному костру.
Пришел Лежон. Заложив руки за спину, с мрачным видом, не обещавшим ничего хорошего, он стал прохаживаться по поляне, потом по-дружески положил руку на плечо Паради и отвел его в сторону, почти к самому берегу. Внезапно, чертыхнувшись, Лежон резво отскочил назад: он едва не наступил на змею, скользившую между травяными кочками.
— Не бойтесь, господин полковник, — улыбнулся Паради. — Это уж, он питается только лягушками да тритонами.
— Ты много знаешь.
— Вы тоже, господин полковник, только наши знания разные.
— Ты очень помог мне.
— Я говорю лишь то, что знаю, вот и все.
— Послушай...
— У вас тоскливый вид.
— Мне, действительно, тошно.
— Да говорите же, я все понял, давайте!
— Что ты понял?
— Что я вам больше не нужен.
— Да нет же...
— Тогда что?
— Император считает, что австрийцы пойдут в атаку. Теперь от тебя будет больше пользы в полку.
— Именно это я и понял, господин полковник.
— К сожалению, не я принимаю решения.
— Знаю. Никто их не принимает.
— Иди, собирай вещи...
Вольтижер вернулся в офицерский лагерь, надел снаряжение, проверил оружие, заряды в лядунке и, не оборачиваясь, пошел к малому мосту, соединявшему остров с левым берегом Дуная. Лежону хотелось крикнуть, что он тут ни при чем, но это было бы не совсем верно, поэтому он промолчал с горьким чувством того, что предал этого славного парня. Хотя здесь, как и в рощах вокруг Асперна, где расположились батальоны дивизии Молитора, они все одинаково рисковали своей головой.
— Ага! Зашевелились! Наконец-то! Пора приниматься за дело!
Обеспокоенный и в то же время удовлетворенный, снедаемый возбуждением в предчувствии кровопролития, Бертье передал свою подзорную трубу Лежону. Он хотел убедиться, что зрение его не подвело. Они находились на самом верху эсслингской колокольни, откуда открывался прекрасный вид на окрестные поля. Теперь Лежон видел собственными глазами: австрийские войска, выстроенные широкой дугой, пришли в движение.
— Немедленно поставьте в известность его величество!
Лежон пулей слетел вниз по узкой винтовой лестнице, едва не врезавшись лбом в деревянную балку. Цепляясь за собственные шпоры, он вихрем промчался через церковь, выбежал из распахнутой настежь двери и на площади увидел императора. Положив локти на стол, Наполеон сидел в кресле и изучал подробную карту местности. Помимо перепадов рельефа, на ней были показаны едва ли не все тропинки, скрытые сейчас высоко поднявшимися хлебами.
— Сир! — закричал Лежон. — Австрийцы приближаются!
— Который час?
— Полдень.
— Где они?
— На холмах.
— Браво! Они появятся здесь не ранее, чем через час.
Император в хорошем настроении поднялся и, потирая руки, приказал принести ему из походной кухни суп с макаронами. Под его беззлобное брюзжание, мол, через час воевать, а еда до сих пор не готова, повара засуетилась вокруг жаровен, чтобы разогреть бульон и бросить в него уже готовые макароны. Вслед за Лежоном пришел и Бертье, чтобы лично подтвердить известие.
— Все на месте? — спросил Наполеон.
— Да, сир.
Удовлетворенный ответом, он зачерпнул ложкой суп, чертыхнулся, потому что тот оказался чересчур горячим, пролил немного на подбородок и закричал на поваров, требуя забытый ими пармезан. Император ел с полузакрытыми глазами, но он наслаждался не столько пищей, сколько собственными мыслями. Стоящие вокруг генералы наблюдали, как их повелитель невозмутимо кушает, и его хладнокровие успокоило всех, несмотря на мандраж, предшествующий любому сражению. Они получили точные приказы, и им надлежало строго выполнить их, ибо все было заранее рассчитано и предусмотрено, в том числе и победа. Император знал об умении эрцгерцога Карла мыслить стратегически и отдавал должное его организаторским талантам, но он знал также о его слабостях и собирался ими воспользоваться. По знаку Наполеона Бертье наполнил бокал шамбертеном. В этот момент на площадь вихрем влетел Перигор. Он соскочил с взмыленной лошади и доложил:
— Сир, не выдержал большой мост!
Император взмахом руки смел со стола тарелку с недоеденным супом и бокал с вином. Он в ярости вскочил:
— И кто только подсунул мне таких дураков! Расстрел перед строем по обвинению в дезертирстве, вот чего заслуживают эти понтонеры!
— Доложите толком, — потребовал Бертье у своего адъютанта.
— Значит, так, — начал Перигор, переводя дух, — из-за паводка очень быстро поднялся уровень воды в реке...
— Разве это не было предусмотрено? — взревел император.
— Было, ваше величество, мы не предусмотрели лишь того, что австрийцы, расположившись выше по течению, пустят на наш мост лодки, груженные камнями. Они-то и разбили балки, порвали якорные тросы...
— Incapaci! Бездари!
Император с криками метался по площади. Оказавшись рядом с Лежоном, он схватил его за отороченный мехом доломан:
— Вы служили в инженерных войсках, восстановите мне этот мост!