— Господин герцог! С вами все в порядке?
— Коня мне! — рявкнул в ответ Массена.
Ланн, д’Эспань, Ласалль и Бессьер лично возглавляли атаки своих кавалеристов. Их задача сводилась к одному: врубиться в центр австрийских боевых порядков, прорвать их, отсечь от флангов, чтобы ослабить огневое давление на Асперн и Эсслинг, и захватить пушки. Файоль не имел общего представления о ходе сражения. В пылу боя он действовал, как заведенная кукла, ничего не боялся и ничего не хотел: ни остановиться, ни продолжать. Он превратился в марионетку и реагировал только на сигналы трубы и боевые кличи. Подобно всем, он вопил, рубил, уклонялся от ударов, снова колол и сносил головы.
Кирасиры захватили австрийскую батарею и, перебив артиллеристов, торопливо цепляли захваченные пушки к уцелевшим упряжным лошадям. Операцией командовал сам д’Эспань. Конь генерала фыркал, мотал головой, и с его губ, растянутых удилами, во все стороны летели клочья белой пены. Цепляя упряжь к лафету орудия, Файоль краем глаза наблюдал за командиром: серый от пыли, тот как влитой сидел в седле, но его отстраненный взгляд совершенно не вязался с короткими и точными приказами. Он отдавал их, скорее по привычке, чем осознанно. Кирасир знал, что мучило генерала: тот не мог отделаться от дурных предчувствий. Ну и дела! Неужели герой Гогенлиндена[79], еще в те годы открывший дорогу на Вену, несмотря на мороз и метель, боится призраков? Файоль хорошо помнил странную историю в замке Байройт — ему довелось быть ее свидетелем, — когда генерал д’Эспань потерпел поражение в стычке с призраком, но что это было на самом деле? Галлюцинация? Следствие усталости? Приступ лихорадки? Сам Файоль не видел призрака. Надо же — Белая Дама Габсбургов! В его родной деревне непослушных мальчишек тоже пугали привидениями, что бродили ночами вокруг придорожных крестов и на кладбищах, но он никогда в них не верил.
— Вы полагаете, что попали на курорт, Файоль? — крикнул капитан Сен-Дидье, размахивая красной от крови шпагой. Под его руководством кирасиры начинали срочную эвакуацию пятнадцати захваченных пушек.
Генерал д’Эспань поднял руку в замшевой перчатке, и артиллерийские упряжки тронулись с места. Файоль и Брюней стегали лошадей, заставляя их перейти на галоп, но слева из пелены дыма показались сначала гренадерские шапки, потом белые мундиры и высокие, доходившие до колен, серые гетры...
— Внимание! — закричал Сен-Дидье.
Основная часть кирасир развернула лошадей и сходу атаковала пехоту. В тот момент шальная картечина угодила генералу в грудь, пробив сталь кирасы. Д’Эспань покачнулся, не удержался в седле и упал, но его нога застряла в стремени. Испуганная лошадь понесла, волоча за собой раненого по изрытому ядрами полю. Файоль пришпорил свою кобылу и, пригнувшись к ее шее, помчался вдогонку. Когда лошади поравнялись, он ударом сабли перерезал ремень стремени. Солдаты, подоспевшие на помощь, сняли с генерала кирасу и завернули его в длинный белый плащ, принадлежавший какому-то австрийскому офицеру. На белом сукне сразу же расцвели алые звезды. Генерала бережно уложили на орудийный лафет. Его лицо было белым и безжизненным, как у призрака...
Трупов на могильных плитах аспернского кладбища валялось больше, чем покоилось в фамильных склепах. Окруженные неприятелем, вольтижеры камнями отбивались от стрелков барона Гиллера. Паради испытывал настоящее удовлетворение: камнями, пущенными из своей пращи, он сегодня разбил немало австрийских голов. Остатки его батальона постепенно сдавали позиции. Солдаты рассчитывали рассеяться на равнине, где кустарник и высокая трава укроют их до наступления сумерек. Австрийцы, взобравшиеся на ограду кладбища, уже победно размахивали флагами с изображениями черного двуглавого орла и мадонны в небесно-голубом платье, выглядевшей совершенно неуместно в этом аду. Надменно рокотали барабаны. Французов отстреливали, словно фазанов на охоте. В пролом кладбищенской ограды заглянуло жерло пушки. Паради и Ронделе не стали дожидаться выстрела и поспешили убраться подальше от опасного места. Чтобы перевести дух, они укрылись за телом какого-то унтер-офицера. Несчастный упал на могильный крест, да так и остался висеть на нем, как огородное пугало. Ронделе выглянул из-за трупа, чтобы посмотреть, где австрийцы, и не сдержал возгласа удивления:
— Смотри-ка, это же наш унтер!
Он приподнял тело и снял с креста, чтобы показать Паради. Унтер-офицер Руссильон смотрел в небо широко раскрытыми глазами, на его посиневших губах навсегда застыла улыбка. Ронделе укололся, отстегивая с потрепанного мундира покойника орден Почетного легиона.
— На память, — сказал он.
Эта фраза стала для него последней: пушечное ядро, летевшее над самой землей, напрочь оторвало ему плечо.
Оглушенный, Винсент Паради рухнул лицом на надгробную плиту, обросшую мхом и крапивой. В ушах звенело. Звуки доносились до него, словно сквозь толстую подушку. Он поднес руку к лицу и испытал настоящее потрясение. Его пальцы коснулись кровавого месива. Оно было повсюду, даже попало в рот. Винсент с отвращением выплюнул мягкие теплые ошметки. Неужели он лишился лица, стал уродом? Зеркало! Где зеркало? Хотя бы лужа! Нет? Ничего? А может, он умирает? Где он? Все еще на земле? Или спит? Проснется ли он, а если да, то где? Винсент почувствовал, как чьи-то крепкие руки подхватили его под мышки и оторвали от земли, словно мешок с зерном.
Он пришел в себя возле деревянного забора, разделявшего надвое засеянное поле. Рядом с ним лежали окровавленные солдаты, перевязанные платками и тряпками. Одни были без сознания, другие бредили, бормоча что-то непонятное. Кто-то баюкал на перевязи руку, а кто-то судорожно цеплялся за толстую ветку вместо костыля, и держал на весу ногу, замотанную в кусок сукна, оторванного от мундира. Молодые люди в длинных фартуках осматривали раненых и выносили свой вердикт: эвакуировать умирающих смысла не было. Они поддерживали раненых и помогали им забраться на повозку для перевозки сена, запряженную парой першеронов с шорами на глазах. Когда дошла очередь до Паради, он не отреагировал на вопросы санитаров, и тем оставалось только удивляться, что с лицом, разодранным в клочья, он продолжал оставаться в сознании.
Повозки с ранеными не скоро добралась до малого моста; приходилось постоянно лавировать среди холмов и огороженных земельных участков, а местами даже разбирать изгороди, чтобы избежать объездов. Помощники хирургов шли рядом и время от времени проверяли состояние раненых. Иногда они говорили:
— Этому уже ничем не поможешь...
Тогда обреченного снимали с повозки и клали на траву, а обоз катил дальше со скоростью неторопливых першеронов. Паради еще не отошел от контузии и ехал стоя, держась за боковые стойки повозки, как за прутья тюремной решетки. Он издалека узнал бивак Гвардии, за ним показался долгожданный мост. Солнце зашло рано, и в семь вечера было уже темно. Красные отблески костров освещали множество раненых. Их было не меньше четырех сотен — тех, кто ожидал отправки на остров Лобау. Люди лежали на охапках соломы и даже на голой земле. Винсента разместили рядом с гусаром с раздробленной ногой. Бедняга мог передвигаться только ползком, по-змеиному: он скреб ногтями землю, извиваясь всем телом, и поносил императора вместе с эрцгерцогом. А в госпитальной палатке доктор Перси и его помощники трудились в поте лица, отрезая плотницкой пилой раздробленные руки и ноги. Оттуда беспрестанно неслись вопли и проклятия.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯПервая ночь
При свете свечи Анри открыл свой сундучок с изображением орла на крышке и достал толстую серую тетрадь. Надпись на потрепанной обложке, сделанная черными чернилами, гласила: «От Страсбурга до Вены. Кампания 1809 года». Он пробежал глазами страницы с самыми поздними записями. Дневник заканчивался текстом, датированным 14 мая. С тех пор Анри не написал ни строчки. Последние фразы особой красочностью не отличались: «К сему прилагается образец прокламации. Погода великолепная, очень жарко». Тут же лежал сложенный листок бумаги — пресловутая прокламация, отпечатанная по приказу императора накануне капитуляции Вены. Анри развернул ее и прочитал: «Воины! Будьте снисходительны к бедным поселянам, к этому доброму народу, имеющему столько прав на наше уважение. Не станем гордиться нашими успехами, будем смотреть на них, как на действия благости и правосудия Промысла, карающего неблагодарность и клятвопреступление...» Анри покачал головой и поморщился от отвращения — он не верил ни единому слову этого напыщенного обращения. Несколькими днями раньше, во время посещения одного из хуторов ему не удалось найти даже яйца, и он записал: «Все, что солдаты не смогли унести, они разбили...» Он перевернул бесполезную бумажку и на обороте карандашом написал:
Ночь, 22 мая. Вена.
С наступлением сумерек мы вернулись на городские укрепления. Горизонт полыхает красным заревом пожаров, битва продолжается, но достоверных известий о ее ходе у нас нет. Бодрый официальный бюллетень меня не успокаивает, не говоря уже о мадемуазель К. Она никнет прямо на глазах по мере того, как уходит время и обстановка на поле боя накаляется. Сколько человек погибло? Мне, больному, приходится ее поддерживать. Она похожа на Джульетту, горюющую над безжизненным, якобы, телом своего Ромео: «О happy dagger, this is thy sheath! There rust, and let me die»{7}...
На полях Анри нацарапал: «Проверить цитату», потом театрально вздохнул и с красной строки приступил к изложению странностей в поведении молодого Стапса. Услышав на лестнице шаги, он подумал, что тот поднимается в каморку под крышей, однако в следующий момент в дверь его комнаты постучали. Анри с досадой закрыл тетрадь и пробормотал: «Что еще от меня надо этому иллюминату?»[80]