[88] полковника Уде, конкордисты[89], черные рыцари, — жаждали смерти тирана и называли Наполеона притеснителем народов. Юноши долго беседовали, внешне не проявляя никаких эмоций; звуки скрипки заглушали их голоса, и люди за соседними столиками не слышали, о чем шел разговор. Потом они отправились на городские укрепления, откуда открывалась широкая панорама на Мархфельдскую равнину, освещенную всполохами пожаров. Стапс рассказал о своей миссии, не забыл упомянуть и о том, как на рассвете удрал из дома, оставив отцу записку: «Я ухожу, чтобы исполнить веление Господа». Он считал себя избранным. Он слышал голоса. Он буквально проглотил, не отрываясь, «Оберон» Виланда — наивную средневековую поэму о том, как король эльфов помог Гуону де Бордо в его путешествии в Вавилон. С помощью чудесного рога и волшебной чаши Гуону удалось добыть волоски из бороды халифа, три его коренных зуба, а потом еще и жениться на красавице дочери. Но больше всего Стапс любил Шиллера, сентиментального Шиллера. Его «Орлеанская девственница» неизменно приводила Фридриха в неописуемый восторг. Дошло до того, что он стал отождествлять себя с Жанной д’Арк и мечтать о том, как по ее примеру избавит Германию и Австрию от «корсиканского чудовища». Именно с этой целью и был куплен нож.
Часы пробили восемь утра. Молодые люди рука об руку шли по улицам старого города и горланили песни, словно гуляки после ночной попойки. «Во время войны, — сказал Эрнст, — патрули не задерживают тех, кто возвращается домой навеселе». Они миновали церковь доминиканцев и, как по заказу, наткнулись на полицейский патруль. Однако стражи порядка лишь посмеялись над подвыпившими парнями и, действительно, не стали их останавливать. Когда патруль удалился, Эрнст увлек приятеля в неприметную крытую галерею. Пройдя с десяток шагов, они попали во двор, мощеный обтесанным булыжником. Из нескольких дверей, выходивших во двор, Эрнст безошибочно выбрал нужную, постучал условным стуком, и дверь отворилась, пропуская их в узкий коридор и дальше — в длинную комнату, тускло освещенную парой свеч. За столом сидел худощавый старик во всем черном и читал библию.
— Пастор, — обратился к нему Эрнст, — наш брат нуждается в приюте.
— Пусть внесет свои вещи. Марта проводит его в комнату на третьем этаже.
— У него ничего нет. Его нужно обеспечить всем необходимым.
— Необходимым? — переспросил старый пастор. — Послушайте, что говорит нам пророк Иеремия... — Он поднял библию и дрожащим голосом прочитал: — Ибо день сей у Господа Бога есть день отмщения, чтобы отмстить врагам Его; и меч будет пожирать, и насытится и упьется кровью их. Услышали народы о посрамлении твоем, дева, дочь Египта, и вопль твой наполнил землю; ибо сильный столкнулся с сильным, и оба вместе пали!
— Как прекрасно, — сказал Эрнст.
— Как правильно, — эхом отозвался Фридрих Стапс.
Наполеон был бледен, как полотно. Его гладкое, помертвевшее лицо не выражало никаких эмоций, словно превратилось в мраморную маску. Он посмотрел в небо, потом опустил пугающе пустые глаза к земле. Стоя у въезда на большой мост, император молча разглядывал то, что от него осталось — качавшиеся на волнах понтонные пролеты, прибитые течением к берегам, и догоравшую мельницу, остов которой нужно было убрать прежде, чем приступать к соединению уцелевших частей переправы. А для этого требовалось восстановить участок моста длиной не менее сотни метров, да еще в таком месте, где воды Дуная свивались в тугие пенящиеся струи и мчались со скоростью горного потока. Император выглядел скорее подавленным, чем раздосадованным. Заложив руки за спину, он сжимал хлыст в онемевшем кулаке и угрюмо молчал. А ведь с утра все складывалось как нельзя лучше: атака Ланна оказалась успешной, его войска обратили в бегство центр австрийцев и глубоко вклинились в их боевые порядки. Массена и Буде во главе своих дивизий ждали команды атаковать со стороны деревень. Но обычная стратегия Наполеона не срабатывала на бескрайних просторах Мархфельдской равнины. Факторы внезапности и стремительности он использовал при переброске своих войск с острова Лобау на левый берег Дуная и даже был в шаге от победы, но война — штука капризная, требует все больше пушечного мяса, все больше трупов, все больше железа и огня. Император в бессильной ярости смотрел на правый берег, где выстраивались столь нужные ему войска Даву с бесполезными теперь пушками, боеприпасами и провиантом.
За спиной Наполеона в беспокойстве и смятении застыли штабные офицеры во главе с Бертье, опасаясь нечаянным словом или жестом привлечь к себе внимание императора. Все надеялись на чудо, на блестящую идею, которая внезапно изменит ход событий. Лежон тоже был тут — без кивера, с растрепанными волосами и в порванном мундире. Продолжая пристально разглядывать остатки моста, оказавшегося таким длинным и таким хрупким, император, не оборачиваясь, позвал:
— Бертран!
Всегда сдержанный и бесконечно преданный ему, генерал Бертран шагнул вперед, по-уставному прижал треуголку локтем к боку и вытянулся по стойке смирно. И хотя император лично определил место для наведения моста и сам установил сроки его строительства, в этот момент он искал виновных, а граф Бертран командовал инженерными войсками.
— Sabotatore!
— Сир, я исполнял ваши приказания с точностью до буквы.
— Предатель! Взгляните на ваш мост!
— Сир, за одну ночь мы не могли построить лучшего на такой бурной реке.
— Предатель! Предатель! — Наполеон резко обернулся к остальным офицерам: — Ha agito da traditore! И вы тоже! Все! Вы предаете меня!
Среди офицеров царила гробовая тишина, отвечать было бесполезно. Императору требовалось излить свой гнев.
— Бертран!
— Сир?
— Сколько времени необходимо, чтобы исправить ваше вредительство?
— Не менее двух дней, сир...
— Два дня!
Хлыст императора свистнул, и на лице Бертрана вспух багровый рубец. Прерывисто дыша, Наполеон направился к своей лошади, нетерпеливым взмахом руки приказав Бертье следовать за ним.
— Вы слышали этого негодяя Бертрана?
— Да, сир, — ответил Бертье.
— Сорок восемь часов! Где сейчас эрцгерцог?
— В своем лагере в Бизамберге, сир.
— Мммм... Он скоро узнает о нашем несчастье.
— Через час или два, можете не сомневаться. И, пользуясь случаем, бросит против нас все свои резервы.
— Если только мы прекратим наступление, Бертье! У Ланна превосходное положение, он полностью дезорганизовал пехоту Гогенцоллерна!
— Но у нас не хватит боеприпасов.
— Даву может переправлять боеприпасы на лодках.
— В небольших количествах, сир, при этом существует опасность, что некоторые лодки перевернутся.
— Тогда командуем отступление.
— Если мы отступим, сир, войска эрцгерцога перегруппируются.
— А если мы не отступим, эрцгерцог атакует наши плохо защищенные фланги, и тогда все закончится резней! Нужно отходить.
— Куда, сир? На остров?
— Конечно! Не в Дунай же, идиот!
— Но мы не сможем быстро переправить пятьдесят тысяч человек с пушками и обозом. Австрийцы перехватят нас на берегу реки и ударят в тыл.
— Сначала мы без суеты отойдем на те позиции, которые занимали с ночи. Массена и Буде укроются в своих деревнях, Ланн будет держать под контролем прибрежную часть равнины. С наступлением ночи начнем отводить войска к Дунаю и переправляться на остров.
— Значит, нужно продержаться около десяти часов...
— Да!
Пригибаясь к шее лошади, полковник Лежон снова мчался по вытоптанным полям. Настроение у него было — хуже некуда, на сей раз он вез маршалу Ланну приказ об отступлении. Навстречу понуро брела колонна пленных австрийцев — целый батальон фузилеров без оружия и головных уборов, в основном легкораненые с перевязанными головами и руками, позади в окровавленных гетрах ковыляли отстающие. Возглавлял колонну юный Луизон: он вел пленных, будто стадо гусей, а большой барабан под его бойкими палочками гулко гремел импровизированной сарабандой. И хоть у Лежона на душе кошки скребли, он не смог сдержать улыбку. Это напомнило ему историю, приключившуюся с Генелеком[90] после победы при Экмюле. Этот полковник вез пакет и неожиданно напоролся на заблудившийся ночью кавалерийский полк неприятеля. Австрийцы тут же сдались полковнику, что немало повеселило императора: «Значит, вы, Генелек, в одиночку окружили австрийскую кавалерию?» Однако сегодня пленных сопровождали встрепанные, угрюмые солдаты Ланна, одетые в разномастные мундиры, что делало их похожими на разбойников с большой дороги. Они несли связки отнятых у австрийцев ружей, полные зарядов лядунки, тащили за собой пять целехоньких пушек с зарядными ящиками и, — как весомое дополнение к своим трофеям, — продырявленное австрийское знамя.
Лежон, не останавливаясь, скакал к линии фронта, которая к этому часу сместилась далеко вперед: в отдалении виднелись конные егеря, обстреливавшие деревеньку Брейтенлее. Маршала Ланна полковник нашел сразу: тот сидел на снятой с колес пушке и руководил боем через своих адъютантов, отправляя их с приказами к генералам Сент-Илеру, Клапареду и Тарро.
При виде Лежона, слезавшего с лошади, Ланн нахмурил брови и воскликнул:
— Ага! А вот и полковник-катастрофа!
— Боюсь, вы не ошиблись, ваше превосходительство!
— Говорите.
— Ваше превосходительство...
— Да говорите же! Я привык выслушивать всякие ужасы.
— Вы должны остановить атаку.
— Что?! Повторите-ка мне этот бред!
— Наступление отменяется.
— Опять! Не прошло и часа, как ваш приятель Перигор потребовал от меня того же, сославшись на ремонт чертова моста, поврежденного горящим плотом! Ваш мост сделан из соломы, что ли?
— Ваше превосходительство...
— Вам известно, что здесь произошло, Лежон? При первой же передышке неприятель перегруппировал свои войска, и нам пришлось начинать прорыв заново. На поле остались лежать трупы наших людей, но мы снова рассеяли австрийцев! Что же теперь, сидеть и смотреть, как пехота Гогенцоллерна приходит в чувство?