да умел и любил, ударил орде в бок. Тогда же Фёдор не знал про это ничего и ничего не заметил. Но он вдруг чётко, ясно понял, всей своей просветлевшей душой мгновенно ощутил: всё, победа.
Вдоль подножия холма волной катилось облегчающе-радостное: «…А-а-а!!» – это шёл в нападение Воротынский. Татары в замешательстве лишь чуть отступили от стен, но этого хватило, чтобы перезаряженные русские пушки и пищали дали залп, и тот завершил дело. Крымское войско стало отступать. Гуляй-город торжествующе, слаженно заревел, подхватив крик, шедший снаружи, и усилив его. А потом дал ещё залп. И, чуть погодя, ещё один.
Фёдор побежал к своему коню и буквально взлетел на него, а какое-то время спустя уже скакал сквозь раздвинутый проём дальше, вниз по холму, радуясь потрясающе приятному прохладному ветру, освежавшему лицо и тело, среди десятков таких же, как он, – безжалостно добивать, топтать, резать тех, кто бежит, и тех, кто ещё держится. Он уже не кричал, впрочем, как и почти все остальные, а лишь молча, сосредоточенно, целенаправленно выискивал бежавшие спины и рубил их. Отдельные группы татар и янычар собирались вместе и, обороняясь, огрызались из луков. Справа от Фёдора сразу двое коней с грохотом, один за другим, ударились мордами о землю. Мелькнули их переворачивающиеся крупы и задние ноги, и полетели вперёд выброшенные из седла всадники. Фёдор пригнулся. Умирать он не собирался, он хотел жить и мстить. Прошлогодний московский пожар, в котором исчезла почти вся семья, стоял у него перед глазами.
Дворянская конница настигла основные ряды бегущих и врезалась в них, рубя и топча. А из гуляй-города вслед за ней уже выбегали стройные ряды стрельцов, жаждущих окончательной расправы, и быстро шагали поредевшие, но сплочённые колонны немцев-наёмников под своим торжествующе развёрнутым флагом.