Таким образом, геополитические соображения или вопросы чести и престижа страны никак не могли диктовать Александру враждебность по отношению к Бонапарту и его державе. С другой стороны, республиканские институты, которые еще оставались во Франции, тоже не могли, по идее, вызвать раздражение царя, ведь он постоянно афишировал свои либеральные взгляды. «Александр… меньше всех походил на борца с революционной заразой, – справедливо отмечает выдающийся русский историк Н. И. Улья-нов. – Он еще до вступления на престол поражал иностранцев негодующими речами против “деспотизма” и преклонением перед идеями свободы, закона и справедливости. Конечно, цена его либерализму известна, и вряд ли приходится возражать тем историкам, которые считали его маской, но такая маска годится для чего угодно, только не для борьбы с революцией. Гораздо вернее, что у него не было никаких принципов и убеждений»[152]. Так что выражение «злобный гений революции» в инструкциях послам звучит как-то не очень убедительно, и чувствуется, что оно относится совсем не к революционным идеям.
Интересно отметить, что Александр не был и англофилом. Например, поступки графа Семена Воронцова ясны, последовательны и исходили из простого принципа – все, что хорошо Англии, должно быть хорошо остальным. Царь, хотя и окруженный многими англофилами, не проявлял лично каких-либо особых восторгов по отношению к Туманному Альбиону. Но, как ни странно, он будет вести себя на международной арене так, как будто его главной мечтой было служить интересам Англии.
5 (17) июня 1801 г. между Россией и Англией была заключена конвенция, восстановившая мирные отношения и прежние договоры. Вероятно, в целях поддержания «гармонии» Россия полностью капитулировала в этой конвенции перед всеми английскими требованиями. Было восстановлено право «бумажной блокады». Это означало, что признавался блокированным не только порт, на самом деле окруженный боевыми кораблями, но и порт, который английское командование просто пожелает объявить блокированным. Было также уничтожено право неприкосновенности торговых судов нейтральных государств, сопровождавшихся военным конвоем. В интересах Англии в ущерб России была сформулирована статья 7 конвенции. Отныне признавалось нейтральным только судно, капитан которого и более половины команды были уроженцами страны, под чьим флагом оно ходило. Все дело в том, что на Средиземноморье экипажи русских торговых судов очень часто состояли почти полностью из греков. Отныне их безнаказанно могли захватывать англичане.
В Англии этот договор был встречен с восторгом, зато в России с недоумением. «На скорую руку, худо или хорошо, устроили сделку, в которой чувствовалась поспешность и желание столковаться во что бы то ни стало»[153], – написал об этой конвенции Чарторыйский. Еще более резко об этом высказался известный русский дипломат и государственный деятель Павел Григорьевич Дивов: «договор, каждое которого изречение навеки погружало в ничтожество все труды бессмертные Екатерины II, но который отверз врата ко всем последующим злополучиям нашего отечества и всей Европы»[154]. Подобное соглашение поистине означало политику «двойных стандартов». То, что не могли ни за что простить Франции, легко прощали англичанам и австрийцам.
Почему же Александр так резко развернул российскую внешнюю политику? Не будучи англофилом, он готов был исполнять повеления из Лондона, не будучи закоренелым консерватором, сражаться против либеральных принципов. Понимая, что Франция не только не угрожает России, но и ищет с ней союза, действовать так, как будто завтра неизбежно должна была начаться война с французами. Единственным объяснением подобного поведения может служить только одно – личная неприязнь к Наполеону Бонапарту.
Конечно, рапорты Колычева, а затем и Моркова не могли пройти бесследно. Здесь было все, чтобы изобразить главу Франции и его державу в самых зловещих тонах. Но, быть может, другие, не имеющие столь прямого отношения к политическим проблемам события сыграли не меньшую, а быть может, и большую роль в формировании отношения молодого царя к Бонапарту.
Князь Чарторыйский рассказывает в своих мемуарах следующий эпизод. В самые первые месяцы правления Александра супруга маркграфа Баденского, мать императрицы Елизаветы (или, проще говоря, теща царя), приехала в Санкт-Петербург, чтобы увидеться со своей дочерью. Супруга маркграфа решила наставлять своего молодого зятя, как надо управлять государством, на великих примерах. И в качестве основного примера, как ни странно, выбрала первого консула Французской республики. В частности, она отметила, что церемониал во дворце недостаточно строг, а двору не хватает блеска и величия. «Она проводила параллель между ним [Александром. – Примеч. авт.] и Первым Консулом, который в отличие от него лучше знает людей и, чтобы его уважали, подчинялись и восхищались, окружает себя блеском и не пренебрегает ничем, что могло бы увеличить престиж его правления, без которого никакая власть не может существовать. Маркграфиня, желая пробудить честолюбие своего зятя, советовала ему использовать уроки, которые дает миру такой великий гений. Она хотела, чтобы Александр брал пример с Наполеона, не поссорившись с ним, стал его конкурентом, чтобы как Первый Консул он постоянно давал доказательства величия, силы, воли и решимости. Русские, говорила она, нуждаются в этом не меньше французов»[155].
Быть может, именно эти речи незадачливой графини вызвали в сердце Александра жгучую зависть и раздражение по отношению к Бонапарту. А может быть, этот в отдельности взятый эпизод и не особенно сильно повлиял на отношение молодого царя к первому консулу. Зато абсолютно очевидно, что в ту пору в санкт-петербургском обществе только и говорили, что о Бонапарте. Кто-то его поносил, кто-то говорил нейтрально, но очень многие восхищались. Причем восхищались сверх всякой меры. Вот что, например, можно было прочитать в книге «История Первого Консула Бонапарте со времен его рождения до заключения Люневильского мира», вышедшей в это время в Санкт-Петербурге:
«Но деятельный Гений сей не токмо посреди войск блистает в полном своем сиянии; но и во время мира рождаются в нем новые силы, и он предпринимает и производит в действие те великие намерения, которые должны соделать счастливыми народы, пресечь все гражданские бедствия, приводящие их в отчаяние…
В недре покоя видим мы его, размышляющего о сих великих и важных предприятиях, которые должны освободить один народ от угнетения другого и восстановить то равновесие властей, без которых общество не что иное есть, как пустое слово…
К пылкой и непоколебимой храбрости присовокупляет он спокойное хладнокровие; к природным великим дарованиям и обширному разуму ту изобретательную хитрость, которую часто употреблял Ганнибал против Римлян; к мудрой медленности в размышлении всю скорость в исполнении; к стремительности юных лет опытность и зрелость старости; с познаниями воина соединяет он познание утонченного политика и добродетель, мудростию путеводимую; к чувствам человеколюбивого сердца и воздержанию любовь к славе и отважность победителя. Тщательное воспитание, глубокое познание инженерной науки, обширный театр, который доставила ему Италия для военных его подвигов, – все способствовало к развитию чрезвычайных дарований сего удивления достойного мужа и к показанию Франции, что и она также имеет своего Вашингтона»[156].
Вообще в книгах, изданных в России в первые годы правления Александра, авторы в подавляющем большинстве выказывают восхищение Бонапартом. В брошюре «Анекдоты и характеристические черты из жизни Бонапарте», вышедшей в 1803 г., можно найти такой портрет первого консула: «В наружности своей с первого взгляда имеет Б. нечто мрачное и холодное; но нужно только пробыть вблизи его несколько минут, чтобы увидеть в нем после некоторую тихость и приятность. В чертах лица его изображается особливая кротость, и взор его есть красноречивое доказательство человеколюбивого и тихого характера… Он всякому, кто с ним говорит, смотрит в глаза прямо и спокойно, ожидая, что он ему скажет. Большие голубые глаза его, блистающие кротким небесным огнем, кажется, говорят всякому: приблизься и полюби друга человеков!»[157]
Совершенно особое место в русской публицистике этого периода занимает журнал «Вестник Европы», который с 1802 по 1803 г. включительно издавался знаменитым русским историком и литератором Н. М. Карамзиным. «Любовь к Бонапарте дошла до высочайшей степени, – пишет Карамзин в первом номере журнала. – Со всех сторон пишут к нему благодарственные письма, в которых называют его “спасителем Республики”, “первым Героем всех веков”, “единственным” и проч. и проч. Он, конечно, заслуживает признательность французов и почтение всех людей, умеющих ценить чрезвычайные действия геройства и разума. Его внешняя политика и внутреннее правление достойны удивления не менее Маренгской победы. Франция, осыпанная дарами щедрой природы, земля столь многолюдная и богатая промышленностью своих жителей, конечно, скоро загладит бедственные следы Революции, наслаждаясь тишиной под эгидой деятельного и благоразумного правления, которое печется о мудрой системе гражданских законов, о воспитании, об успехе наук, художестве и торговле, следственно о важнейших частях государственного благополучия»[158].
«Всякой портрет и бюст сего редкого человека должны быть похожи; но никакое изображение не представит его совершенно, – писал Карамзин о внешнем облике Бонапарта. – Можно ли кистью или резцом изобразить огонь глаз и какую-то неизъяснимую любезность рта его? В приеме и в обхождении он чрезвычайно холоден и даже застенчив; на всякого человека, ему представляемого, устремляет быстрый взор – потупляет глаза в землю и редко взглядывает в другой раз; слушает с великим вниманием и всего более удивляет тем французов…»