Примеч. авт.]. В Варшаве нас очень обеспокоили разговоры о войне с Россией, хотя мы еще не очень в это верили, но по нашему возвращению в Берлин я убедилась, что все ее ожидают»[424].
«Отныне, – писал Чарторыйский русскому послу в Вене, – мы не можем более вступить в Пруссию, делая вид, будто мы не знаем, что она намерена воспротивиться вступлению наших войск… В случае войны с Пруссией нам придется воевать уже не с государством, застигнутым врасплох и в силу неожиданности вынужденным быть более сговорчивым, а с державой, предупрежденной заранее, решившей защищаться и имевшей время для подготовки»[425].
Напрасно министр иностранных дел Пруссии барон Гарденберг, взывая к разуму русского правительства, заявлял: «Государственность, честь и независимость [Пруссии. – Примеч. авт.], вероятно, соединится с Наполеоном. Бога ради, не заставляйте нас умножить силы наполеоновской армии на 200 тысяч человек»[426]. Чарторыйский и Александр были готовы отдать приказ о вторжении.
Политика царя и его министра иностранных дел поставила Россию на грань войны, которую никто не ожидал, – войны с государством, находившимся в самых лучших отношениях с Российской империей, единственным грехом которого было то, что оно не хотело немедленно воевать с Наполеоном! Как ни странно, князь Чарторыйский даже не скрывал ни тогда, ни позже своих намерений. В своих мемуарах он написал: «Я должен признать, что видел, насколько маловероятно втянуть Пруссию в союз. Но это меня вовсе не печалило. Конечно, я не пренебрегал никакими доводами, чтобы заставить ее присоединиться к нам, но я с удовольствием предвидел, что в случае отказа мы пройдем по ней с оружием в руках»[427]. Князь надеялся, что результатом войны должно было стать восстановление Польского королевства. Политика Чарторыйского в эти дни была такова, что знаменитый историк александровской эпохи великий князь Николай Михайлович, говоря о поведении князя, написал, что оно было «цинично и даже преступно для руководителя русских интересов»[428]. Но дело в том, что это была линия не только Чарторыйского, но и политика царя Александра.
Сложно даже предсказать те неисчислимые последствия, которые имела бы эта война. Сам Чарторыйский признавал: «…нужно ожидать войны по всей форме, которую Пруссия будет вести со всей возможной энергией, и немедленного и безусловного союза ее с Францией»[429]. И тем не менее 28 сентября (10 октября) министр говорил: «…если король ответит отказом на все, что было бы полезным для общего блага и могло бы оградить честь императора, его величество, несмотря на свое крайнее желание избежать этого и на стремление во всем считаться с выгодой и безопасностью своего союзника, полон решимости начать войну против Пруссии, и наша армия перейдет Пилицу…»[430]
Подобное безрассудное предприятие поддерживало только одно государство – Англия. Лорд Гоуэр, который прибыл в этот момент в ставку царя, заявил, что в случае начала русско-прусской войны деньги, выделенные Англией для субсидий Пруссии, пойдут на оплату этой войны.
Нужно сказать, что в случае начала войны с Пруссией последствия конфликта для России были бы таковы, что даже неудачи, произошедшие в ходе войны 1805 г. с Наполеоном, показались бы детскими шалостями. Пруссия располагала почти 200-тысячной армией, готовой к войне. Она была полна решимости отразить немотивированное и несправедливое нападение. В этом случае Наполеон не просто выиграл бы войну с третьей коалицией, а фактически подчинил своему влиянию Европу, причем она приняла бы это влияние по своей воле. У Пруссии, как понимал сам Чарторыйский, не оставалось в таком случае никакого другого пути, кроме как союз с Францией, где Пруссии, разумеется, отведена была роль младшего брата. Австрия, разгромленная под Ульмом и брошенная на произвол судьбы тем, кто увлек ее в борьбу, не только не пожелала бы продолжать войну, но должна была бы в конечном итоге принять правила игры Наполеона.
Так могло произойти объединение континентальных держав, подобное тому, которое создал Наполеон в 1810–1811 гг. Однако это объединение было бы создано не силой оружия, а почти что добровольно, под давлением необходимости сопротивляться двум опасным непредсказуемым государствам: Англии и России. Всякая маска поборника справедливости в борьбе против гнета «узурпатора» окончательно была бы сорвана с Александра, а Россия оказалась бы в политической изоляции.
И тем не менее навязчивая идея Александра была столь сильна, что он готов был в эти дни приказать русской армии форсировать Пилицу и начать войну с Пруссией! Непонятно, как этого безумного политического решения – готовности воевать с Пруссией только из-за того, что она отказывается вступить в коалицию, не замечают историки, считающие, что Александр преследовал разумные соображения, начиная войну 1805 г.
На счастье царя, в этот момент рядом с ним оказался австрийский посол граф Стадион, который буквально умолял Александра отказаться от безумного шага, представив ему письма, в которых венский двор «настаивал на том, чтобы любой ценой избежать войны с Пруссией».
Фортуна действительно улыбалась царю в эти дни. По настоянию своего окружения Александр, прежде чем начать войну, послал все-таки в Берлин своего адъютанта Петра Долгорукого с целью попытать последний шанс склонить пруссаков на сторону коалиции. Однако миссия Долгорукого уже была близка к полному провалу, как в прусскую столицу пришло известие, совершенно перевернувшее ситуацию. В Берлине с изумлением узнали о нарушении французскими войсками нейтралитета прусских земель в Анспахе.
Эта новость поразила Пруссию поистине как удар грома. «Общее чувство охватило народ и армию, – вспоминал прусский офицер. – Повсюду чувствовали боль от оскорбления, которое было нам нанесено, и голос нации был един – все требовали войны»[431]. На этот раз речь шла о войне с Францией. Немедленно было дано разрешение на проход русских войск, а прусские части получили приказ сниматься с восточных границ и двигаться на запад. Таким образом, несколько сэкономленных дней марша для войск Бернадотта и Мармона в корне перевернули всю расстановку политических сил в Европе. Самоуверенное нарушение нейтралитета Пруссии лишило Наполеона редкого шанса достичь полного триумфа минимальными усилиями.
Через несколько дней Александр был уже в Берлине. А затем продолжил переговоры с прусской королевской четой в загородном дворце в Потсдаме, где молодой царь опять очаровывал своим томным взглядом безнадежно влюбленную Луизу. Правда, здесь возникли некоторые осложнения. Вслед за известием о нарушении нейтралитета прусской территории пришли новости о разгроме австрийцев под Ульмом.
Сокрушительное поражение армии Макка вернуло Фридриху Вильгельму его нерешительность. «Трудности, с которыми мы постоянно сталкивались, – писал Чарторыйский, – …сильно возросли в связи с уверенностью в полном поражении австрийцев, а упорное нежелание короля… отказаться от системы нейтралитета… еще более укрепилось»[432].
В этой ситуации Фридрих Вильгельм по совету известного государственного деятеля графа Гаугвица принял половинчатое решение: Пруссия подписывала не союзный договор с Россией, а лишь соглашение о вооруженном посредничестве. Согласно декларации, принятой 3 ноября 1805 г., Пруссия обязывалась представить Наполеону требования, на которых потенциальные союзники готовы были согласиться с ним на мир. Правда, эти требования были составлены так, что, как признавал Чарторыйский в письме Семену Воронцову, «невозможно, чтобы Бонапарт согласился на них»[433]. Казалось бы, что это равносильно объявлению войны Франции, однако Гаугвиц вставил в соглашение маленькую строчку, которая во многом делала его неопределенным. «Переговоры же [с Наполеоном. – Примеч. авт.] будут ведены таким образом, чтобы они были окончены в продолжение четырех недель, считая со дня отправления уполномоченного»[434].
Таким образом, ловкий министр давал Пруссии отсрочку по крайней мере на месяц. За это время война в Австрии должна была вступить в решающую фазу, и в случае чего прусское правительство всегда могло найти повод отказаться от участия в конфликте. Кроме того, понимая, что Александру уже просто некуда деться, пруссаки потребовали за свое содействие невообразимой цены – передачи Пруссии либо Ганновера, либо Голландии. Можно себе представить, как выкручивался Чарторыйский в своем послании Воронцову, когда объяснял ему, что русский посол должен будет потребовать у Англии не только субсидии для пруссаков, но и «маленький подарок» в виде Ганновера!
Политические задачи коалиции, ее цели окончательно запутались. Желая заставить державы Европы воевать с Наполеоном, потому что он подчинил своему влиянию часть Италии, Голландию и ряд германских земель, Александр вынужден был сам посулить им захват именно этих же земель: Ломбардии для австрийцев, Голландии и Северной Германии для пруссаков. Да еще ему надо было суметь сделать так, чтобы один из союзников отдал другому те территории, из-за которых и разгорелся весь сыр-бор!
Запутанность политического решения не помешала тем не менее Александру в очередной раз разыграть перед прекрасной королевой театральную сцену. Во время последнего ужина с королевской четой в Потсдаме Александр выразил глубокое сожаление, что покидает Пруссию, не отдав дань уважения праху Фридриха Великого. Русский царь, Фридрих Вильгельм III и закутанная в черный плащ Луиза спустились с подсвечниками в руках в мрачное подземелье, где стояли гробы Фридриха Вильгельма I и Фридриха II. Заставив короля и королеву принести клятву дружбы, Александр решил, что лучше всего завершить эту церемонию поцелуем гроба короля, семь лет воевавшего с Россией. Лубочные картинки с изображением «клятвы у гроба Фридриха» обошли всю Европу и Россию, где вызвали, прямо скажем, некоторое недоумение…