Битва трех императоров. Наполеон, Россия и Европа. 1799 – 1805 гг. — страница 93 из 147

В общей сложности около 16 тыс. человек.

Кроме того, согласно рапорту командира австрийской кавалерийской дивизии в армии Кутузова, князя Гогенлоэ-Ингельфингена, австрийские части все-таки сражались, хотя и не с начала сражения, но прикрывая отступление русских полков[634]. Разумеется, австрийцев едва ли можно считать «полноценными» участниками боя, но и сбрасывать их полностью со счетов также нельзя.

Да, Шенграбен не был похож на голливудский фильм, где один тупоголовый супермен, не получая ни малейшей царапины, косит десятки врагов, стреляющих в него в упор. В жизни, на войне такого не бывает. И одному воину, даже очень храброму, непросто справиться даже с двумя врагами, тем более если они тоже храбры. Это никоим образом не отнимает славы у Багратиона и его солдат, а просто-напросто заменяет фантастическую картину вполне реальной, где мужеству и доблести есть место не в меньшей, а, может быть, в большей степени. Потому что правда, пускай даже и несколько менее феерическая, чем сюжет боевика, остается правдой и потому в тысячу раз более дорога, чем все художественные вымыслы.

Все, кто принял участие в этой битве, отдали должное героическому бою русского арьергарда. «Это сражение, в котором русские гренадеры соперничали в бесстрашии с французами, – вспоминал известный штабной генерал Матье Дюма, – делает честь князю Багратиону. Он пожертвовал собой во имя спасения своей армии…»[635]

Подобные похвалы куда ценнее, чем невероятная история, рассказанная Глинкой, знавшим об этом бое только понаслышке, а с его слов повторенная чуть ли не всеми русскими историками. Но более всего весомы слова Фантена дез Одоара, стоявшего в этот день в рядах гренадеров Удино. Он написал о Багратионе: «Умелой хитростью он выиграл время, его войска, атакованные превосходящими силами, доблестно сражались, затем он сумел так ускользнуть от нас, что мы не смогли его нагнать, он не оставил ни артиллерии, ни обозов. Я начинаю думать, что куда более славно сражаться с русскими, чем с австрийцами»[636]. И, наконец, генерал Пельпор, тогда офицер 18-го линейного полка из дивизии Леграна, сказал еще более короткой, но емкой фразой: «Князь Багратион выказал большую решительность, поддержанную великой отвагой, его солдаты были великолепны»[637].

Император нагнал авангард поздно вечером и заночевал в Голлабрунне. Утром он осмотрел поле сражения, еще дымившееся после отчаянной схватки. Повсюду валялись трупы, изуродованные всевозможным образом, особенно много убитых солдат лежало поблизости от Грунда и Гунтерсдорфа.

Потери в действительности были весьма серьезными. Согласно рапорту Багратиона его отряд потерял 2216 человек[638], оставшимися на поле боя, – из них убитыми 768, ранеными 737 и пропавшими без вести 711. Князь указал также, что были ранены, но сумели уйти с поля боя еще 194 человека. Последняя цифра плохо согласуется с численностью убитых, так как чаще всего на одного убитого приходилось как минимум три раненых, из которых один – тяжело. Отметим, что число убитых, которое Багратион приводит в рапорте, совпадает, как и должно быть, с числом тяжелораненых, оставшихся на поле сражения. Можно предположить, что количество легко и средне раненных было куда более значительно, чем 194 человека. В общем, Багратион потерял наверняка не менее, а даже несколько более чем 3000 человек, из которых в плен попали около 1500 (половина из них ранеными).

Багратион говорит, что он оставил на поле боя восемь орудий. Последнее подтверждается тем, что пишет генерал Ермолов: «Храбрые полки [генерала Селихова. – Примеч. авт.], отчаянно защищаясь, продлили сражение до глубокой ночи, но большая часть людей побита, взяты знамена и восемь пушек. Пользуясь темнотою, спаслись малые только остатки полков и четыре орудия»[639]. Таким образом, из 12-орудийной батареи восемь пушек было оставлено на поле битвы, а четыре спасено.

Что касается знамен, то, как можно предположить, ни официальный отчет Кутузова, ни рапорт Багратиона о потере знамен не говорит. Однако согласно «Историческому журналу гренадерской дивизии Удино» французы взяли 23 знамени![640] Разумеется, число совершенно нереальное. Однако какие-то знамена были все же отрядом Багратиона утрачены. Так, возможно, что из пяти знамен, потерянных Подольским мушкетерским полком в ходе кампании 1805 г., не все были утрачены при Аустерлице, а какие-то были взяты французами еще при Шенграбене. Азовский мушкетерский полк потерял в ходе кампании три знамени. Не исключено, что одно из них также было захвачено при Шенграбене. Таким образом, весьма вероятно, что французы захватили в бою от двух до четырех русских знамен.

Удино в своем донесении сообщает, что его дивизия потеряла 70 человек убитыми, 212 ранеными и восемь пленными. Итого: 290 человек. Потери дивизии Леграна и драгун не приводятся в рапортах. Известно только, что в дивизии Леграна было восемь убитых офицеров, а у драгун – двое. На основе этих документов получается, что французы потеряли убитыми и ранеными около 500 человек. Подобное соотношение французских и русских потерь представляется очень маловероятным. Большая часть сражения походила на бойню, где общее численное превосходство французских войск почти не сказывалось, потому что сталкивались отдельные батальоны. Можно предположить, что Удино либо намеренно, либо, не получив точных сведений, неправильно указал свои потери. Нужно учесть также, что сам отважный генерал был ранен пулей в бедро и вынужден был на несколько дней покинуть армию, для того чтобы залечить рану. Исходя из характера боя, резонно предположить, что французская сторона могла потерять до тысячи человек убитыми и ранеными.

Кутузов в официальном отчете Александру I говорит о том, что было взято в плен 53 французских солдата и офицера и захвачено одно знамя. Багратион ничего не пишет ни о том ни о другом. Если вполне логично предположить, что о захвате небольшой кучки солдат князь ничего не сообщил в своем рапорте, то довольно странно, что он не отметил захват вражеского знамени.

Французские источники также ничего не говорят о потере знамени (орла). Тем более что гренадерская дивизия Удино, наиболее пострадавшая в бою, не имела знамен. Ее батальоны были сводными формированиями, состоявшими из элитных рот, взятых из полков линейной и легкой пехоты.

Однако современный американский исследователь Скотт Боуден подтверждает взятие русскими войсками орла 40-го линейного полка (дивизия Сюше)[641]. При этом он ссылается на так называемый «Журнал операций 4-го корпуса» (Journal des opérations de 4-e corps)… Это очень странно, так как дивизия Сюше входила в 5-й, а не в 4-й корпус! Боуден к тому же в ссылке не дает шифра архивного документа, хотя везде в других случаях он это делает. Автор этих строк внимательно изучил во французском военном архиве известный журнал операций 4-го корпуса, так же, впрочем, как и журнал операций 5-го корпуса… и ничего о знамени там не обнаружил[642]. Так что вопрос с захваченным орлом остается открытым.

Впрочем, эта история могла возникнуть и совершенно иначе. Дело в том, что батальоны дивизии Удино имели нерегламентированные и нигде не учтенные значки, сделанные мастерами самой дивизии. Они служили тактическими «приспособлениями», ориентирами для сбора и построения батальонов, не имевшими, по крайней мере официально, никакой ценности, хотя внешне могли выглядеть вполне как знамена. Не исключено, что солдаты Багратиона захватили именно такой значок.

Сам князь, возможно, понимая, что это «не настоящее» знамя, не учел его в своем рапорте. Кутузов же, докладывая императору, не стал церемониться и объявил о захвате орла. Понятно и молчание французских источников. Генералу Удино не было никакого смысла докладывать о потере этого нигде не учтенного, официально не существующего знака, тем более что ему, скорее всего, об этом даже не сообщили.

Как бы там ни было, результаты боя весьма отличались от того, на что вправе был рассчитывать французский император. Вместо армии Кутузова, отрезанной от главных сил или, по крайней мере, взятой в плен русской дивизии, лишь полторы тысячи убитых русских и французов.

Наполеон на следующий день проехал по полю кровавого побоища, хмуро взирая на рассыпанные повсюду мертвые тела. «День осветил землю, напоенную кровью, – записал в своем дневнике Фантен дез Одоар, – и показал нам, насколько велики были потери неприятеля и наши. Повсюду валялись трупы, одетые в синее и в зеленое, и в некоторых местах лежали такие кучи, что можно было понять, что здесь произошел самый жестокий бой с тех пор, как порох дал возможность людям уничтожать друг друга, не сходясь в упор»[643].

В этот день у императора были и другие поводы, чтобы быть не в духе. По дороге в Цнайм он получил первые сведения о катастрофе, постигшей французский флот под Трафальгаром.

В частности, поэтому встреча Наполеона со своим шурином была достаточно эмоциональной. Император высказал Мюрату все, что он думает по поводу его манеры командовать авангардом. Под горячую руку попался и Ланн. Неизвестно, что наговорил в сердцах Наполеон своему соратнику и другу, зато в архиве исторической службы французской армии сохранилось письмо, которое на следующий день написал маршал Ланн. Здесь рядом с сухими строками военного отчета стоят фразы, продиктованные чувством искренней дружбы. Необходимо помнить, что императору исполнилось всего лишь 36 лет, столько же было и его маршалу. Оба они были еще молоды, и в их сердцах кипели настоящие страсти.