рьской революцией. Воспользовавшись тем, что в скандинавских сагах Восточная Европа иногда именовалась Великой Швецией, Т. Арне истолковал данное название как свидетельство скандинавской колонизации, наподобие того, что греческие колонии в Италии именовались Великой Грецией, а в многочисленных предметах, отнесенных им к категории скандинавских, видел археологическое подтверждение этого процесса. Однако само название Великая Швеция было обусловлено скандинавскими мифами о том, что некогда их боги жили к востоку от Дона и лишь потом переселились в Скандинавию. Так, Снорри Стурлусон в «Саге об Инглингах» так сравнивает ее с расположенной на Скандинавском полуострове собственно Швецией: «Эта Швеция называлась Жилищем Людей, а Великая Швеция называлась Жилищем Богов»{178}. Мы видим, что последнее название относилось к мифологическому времени Одина и никогда не использовалось в скандинавских сагах в историческом контексте как указание на переселение скандинавов в Восточную Европу. Шведский археолог таким образом сознательно использовал это название в совершенно ином контексте, придав ему тот смысл, которого оно в сагах попросту не имело. Не ограничиваясь родными сагами, Т. Арне попутно сделал еще одно выдающееся «открытие», установив, что русский эпос в своей основе является скандинавским. Илья Муромец под его пером превратился в скандинава, поскольку его прозвище murman происходит из Norman. Не избежал этой участи Алеша Попович, ибо он прибыл «из-за моря Ракович», что якобы означает «варягович, сын варяга». Выяснилось и истинное происхождение Авдотьи Рязаночки, прозвище которой, как оказалось, было образовано от varjaianka = varjagkvinna{179}. Если с крайне тенденциозным толкованием Т. Арне как русского эпоса, так и своих саг все понятно, то как обстоит дело с приводимыми им археологическими доказательствами? Часть выделенных им вещей действительно являлись скандинавскими, но гораздо большую их часть он отнес к ним произвольно, стремясь любой ценой подтвердить свою гипотезу норманнской колонизации Древней Руси. Обосновывая ее, он писал: «Среди колонистов были шведские ремесленники, это, мне кажется, доказано тем, что предметы, найденные в России и имеющие тип существенно скандинавский, представляют заметный местный оттенок, имеют известную печать влияния, восточного или византийского»{180}. Эта же особенность неоднократно отмечалась и другими археологами: «Другой крупнейший скандинавист, шведский археолог Хольгер Арбман, обратил внимание на то, что в России многие древности носят “гибридный” характер и не являются ни чисто скандинавскими, ни чисто славянскими»{181}. На основании чего норманисты пришли к заключению, что только скандинавские ремесленники могли комбинировать в своих изделиях скандинавские и восточные элементы, совершенно непонятно. Однако это обстоятельство нисколько не мешало ни Т. Арне, ни его последователям трактовать данные вещи как свидетельство массового присутствия шведов на русских землях. О масштабе его преувеличений красноречиво говорит тот факт, что к скандинавским древностям он отнес даже степную салтово-маяцкую культуру (СМК). Как отмечает Е.С. Галкина, помимо Арендта никто идею о скандинавской принадлежности СМК не поддержал по причине слишком очевидного отсутствия каких-либо аналогий материальной культуры СМК в Скандинавии. Мы видим, что в своем стремлении «доказать» свои фантазии, столь приятные для шведского национального чувства, Т. Арне не останавливался перед тенденциозной трактовкой фактов, в результате чего с объективной и беспристрастной наукой его изыскания имеют мало общего. Даже его единомышленник и последователь Л.С. Клейн был вынужден признать, что «археологов того поколения, которое представлял и в известной мере возглавлял Туре Арне, вообще мало занимал вопрос объективности их исследований»{182}. Неудивительно, что идеи Т. Арне нашли своих многочисленных последователей в Скандинавии. Странным на первый взгляд представляется тот факт, что эти идеи при первой представившейся возможности с готовностью подхватил целый ряд археологов в нашей стране, но, как будет показано в последней главе, и это явление имеет свое объяснение.
Активным их проводником еще в советский период стал Л.С. Клейн, который в 1970 г. постулировал, «что развитие спора о варягах привело к выдвижению на первый план сюжетов (процессы образования классов и государства, торговые и культурные связи, процессы колонизации и т.д.), в исследовании которых по самой их природе археологические данные чрезвычайно важны, а при сугубой скупости письменных источников являются решающими»{183}. В 2008 г. он утверждал, что «именно современный вклад археологии» выбил «последние опоры из-под антинорманистских построений»{184}. Сложившаяся во многом под его влиянием так называемая ленинградская группа археологов стала активно наполнять идеи норманизма материальным содержанием. На непрофессионального читателя аргументы археологов действовуют с особенной силой. Действительно, средневековый летописец мог о чем-то умолчать, что-то присочинить, современный исследователь может в чем-то ошибиться, а тут выкопанные из земли материальные свидетельства, объективно отражающие ту далекую эпоху. Однако зачастую эти артефакты далеко не однозначны, и чрезвычайно много зависит от их интерпретации специалистами, а в этой интерпретации человеческая субъективность может проявиться в полной мере. Большие сложности подчас возникают даже с этнической атрибутацией той или иной археологической культуры. Так, например, пока не установили славянское происхождение именьковской культуры, ее пытались отнести к восточным буртасам, мордве, тюркам, балтам и сарматам. В советское время в первую очередь археологи были ориентированы на исследование развития социально-экономических отношений, а какой именно народ был их носителем, зачастую представляло второстепенную или третьестепенную проблему. Единых критериев определения этнической принадлежности бесписьменных культур не сумела выработать ни советская, ни мировая археология. Соответственно, каждый археолог определял вопрос этнического происхождения изучаемой им культуры, исходя из своих собственных соображений. Еще больше и трудностей, и вместе с тем свободы рук у археологов при интерпретации отдельных захоронений и вещей. Выше уже приводился пример с гибридными славяно-скандинавскими древностями, но это, как говорится, были только цветочки.
Представление о ягодках дает история изучения курганного комплекса в Гнездове, находившегося в 12 км от Смоленска и контролировавшего одну из наиболее важных точек торгового пути «из варяг в греки». Отметим, что непосредственно к варягам эпохи сложения Древнерусского государства он не относится: «Видимо, курганов IX в. в Гнездове нет вовсе и лишь небольшая часть могильных насыпей была воздвигнута там в первой половине X в. Основная масса Гнездовских курганов относится ко второй половине X в. и некоторая часть — к первым двум десятилетиям XI в.»{185}. Тем не менее, поскольку Гнездово находилось на важном участке пути «из варяг в греки» и является крупнейшим курганным могильником, рассмотрим результаты его изучения. Интерпретация материалов, полученных в ходе раскопок данного некрополя, всегда была полем боя между норманистами и антинорманистами. Если первый исследователь Гнездова В.И. Сизов считал его славянским памятником, то потом эстафету перехватили норманисты А. А. Спицын, И. А. Тихомиров и другие приверженцы скандинавского происхождения руси, на страницах сочинений которых Гнездово начало быстро обретать черты некрополя викингов. Шведский норманист Т. Арне поначалу назвал скандинавским только один курган, но поспешил объявить все Гнездово скандинавской колонией. Затем, по его мнению, скандинавскими оказались уже 25 курганов на том основании, что в каждом из них присутствуют два скандинавских предмета. Однако А.В. Арциховский справедливо отметил, что предметы в подобных погребениях исчисляются десятками, если не сотнями, а славянские предметы в Гнездове обычны, не говоря уже об изделиях южных и восточных стран.
Однако на фоне 3000 курганов, из которых к настоящему времени уже раскопано около тысячи, эта цифра оказалась мала, и за дело взялись отечественные норманисты, до поры до времени прикрывавшиеся в советское время личиной марксистско-ленинского «научного антинорманизма». Пылкому воображению Д.А. Авдусина в начале 90-х гг. прошлого века виделись «новые и новые волны скандинавов, проходившие через Гнездово»{186}, и, чтобы вдохнуть материальную плоть в свои видения, он увеличил количество скандинавских погребений в четыре раза по сравнению с Т. Арне, подведя следующую «теоретическую» базу под свои подсчеты: «Теперь подобных погребений можно насчитать более ста. Главной опорой для такого заключения стало сочетание признаков, которые, по моему мнению, характеризуют погребения скандинавов: погребения в ладье, погребения в камере, присутствие железной гривны, часто — с “молоточками Тора”, особенно надетой на горло урны, вонзенный в землю меч или копье, овальные фибулы и некоторые другие признаки. Следует заметить, что ареалы многих этих “признаков” не чисто скандинавские, но сочетание указанных черт можно считать скандинавской особенностью. На Руси же подобные сочетания с несомненностью говорят о скандинавском этносе тех, кто совершал погребения, и дают основание предполагать таковой и для погребенного»{187}